Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)
- Мама, выключи свет. – он приподнялся на локтях, и с мольбой посмотрел на строгое мамино лицо, - Пожалуйста.
- А ты баловаться не будешь? – она сложила руки на груди и, наморщив брови, пристально посмотрела на сына. – Мне как вчера не надо.
- Нет, не буду, честно! Выключи.
- Ну ладно, но если только услышу! – она погрозила пальцем.
- Буду спать со светом! – торжественно провозгласил ребенок, откинулся на подушку и натянул одеяло по самую шею.
Щелкнул выключатель, ночник погас, силуэт мамы остро прорисовался в желтом прямоугольнике открытой двери.
Она закрыла за собой дверь, послышался тихий, неразличимый шепот. Наверное опять говорила, что у всех дети как дети, боятся темноты, спят с ночниками, а у нее…
Мальчик послушно лежал в темноте, глаза его были открыты и они видели ее – темноту, непроницаемость мрака. Мальчик выпростал руки из под одеяла, поднял над собой в незримую темноту, пальцы его щупали, искали. Послышался легкий шорох, едва слышимый треск, будто рвались тонкие нити паутины. Сжатая в кулаках, тихо шуршала, перекатывалась и непонятно перешептывалась темнота.
Скорый взгляд на часы – еще только половина восьмого, но уже темнеет. Небо затянуло чернотой туч, подернуло сумраком улицы, фонари же еще и не думали зажигаться – таймер, у них таймер. Рука сама по себе потянулась к внутреннему карману, там, за закрытым клапаном, скрывался длинный, в локоть, тяжелый фонарь.
Мгновенная вспышка и за нею долгий трескучий раскат грома. Люди шли торопливо, мелькали вокруг плащи, куртки, в воздухе клубился морозный туман – сейчас ливанет. Он перестал сдерживаться, ускорил шаг, а потом и вовсе – побежал. Тяжелые подошвы громыхали о мокрый, блестящий асфальт, рвалось дыхание, но он все равно не успевал – темнота сгущалась быстро, она скапливалась непроницаемо в углах, она кралась по узким переулочкам, повинуясь незримым движениям туч в черном небе, тянулась, ширилась, жадно пульсировала. Закрапал мелкий дождик, холодная злая изморось зашуршала, закорябала острыми своими коготками голубиными, наполняя промозглую сырость серого города тихим шорохом, ворчанием невнятным, гулом блестящих сливных труб. А может и не изморось это, может темнота сама шуршала, тянулась, ворчала недовольно…
Он уже выхватил фонарь, широкий круг ярко-белого света метался то по блестящему мокрому асфальту, то по темным, промокшим стенам, с губ срывались облачка пара.
Он влетел в раструб света фонаря над подъездом, остановился, упершись руками в колени, отдышался. Фонарь над ним изредка, на короткие мгновения, с легкими щелчками, гас и тут же вспыхивал. Железная подъездная дверь пропиликала трелью и открылась, на улицу осторожно высунулось острие зонта, хлопнуло парусом – зонт раскрылся, и следом за ним из подъезда вышла троебородая, широкая в кости, плечах и бедрах, соседка.
- Распогодилось. – голос ее грудной, тяжелый, придавил шорох накрапывающей измороси. Соседка всем телом развернулась, посмотрела на него, стоящего в дрожащем свете фонаря, с нескрываемой поддельностью в голосе, спросила. – Промокли?
- Чуть-чуть. – он отмахнулся, разогнулся, выключил фонарик. – Освежился малость.
- А вы чаю, чаю горячего с медом попейте. Мне сын с Башкирии мед привез, гречишный, по двести за килограмм уступлю. Хороший мед, без сахара, вон, с четырнадцатой квартиры которые, йодом проверяли…
- Нет, спасибо, не надо. – он улыбнулся виновато, и, чтобы уж точно поставить точку, соврал. – У меня аллергия.
- Аллергия? Да там же все природное, чистое, какая аллергия. – он наигранно трагически вздохнул под ее суровым взглядом. – Ну ладно. Но вы своим скажите, вдруг им надо.
И он проскользнул мимо соседки в медленно закрывающуюся дверь, щелкнул за спиной магнитный замок. В подъезде пахло чем-то гнилым, хлоркой и горелым, то ли кашей, то ли еще чем, но все это были мелочи – в подъезде было светло, а это главное.
Он неторопливо прошел вверх по лестнице, в лифте он никогда не ездил, боялся застрять, или того хуже, вдруг отключат электричество и он останется один, в темноте. Он неспешно поднялся до седьмого этажа, остановившись на несколько мгновений на четвертом, там моргала лампочка. Еще не хватало, чтобы перегорела, надо бы заменить. Уже перед самой своей дверью он оглянулся на окно, там, за стеклом было черно, шумел ливень. Во время успел.
Дома, как всегда, горел свет. Красноватые лампочки подсветки, горели всегда: и днем и ночью, и когда включался основной, яркий, будто дневной свет, даже тогда они продолжали смотреть из под потолка своими налитыми кровью глазками. Небрежно скинутая куртка мокро блестела изгибами, грязные промокшие ботинки брошены в ванну, телевизор в зале вспыхнул и тут же, громко и страшно заговорил о грядущем конце света, о каких-то тайных силах природы и еще о какой-то мути. Голосил телевизор в пустоту, хозяина в зале не было, он уже был на кухне, шарился в ярко освещенном брюхе холодильника. Брать там, особенно, было нечего: пиво, яйца, колбаса, пакет с длинно вытянувшимся, словно мертвец, батоном.
Зазвонил телефон, домашний, не сотовый – значит мама. Прошел в зал с бутылкой пива, отключил звук на телевизоре и только потом взял трубку.
- Привет. – голос у нее был озабоченный, - Ты успел?
- Да, как раз вовремя. – он понял, что проговорился. Он ей говорил, что у него больше нет проблем со страхом темноты, говорил, что ему помог какой-то там психолог, как его, Виктор Андреевич, или Андрей Викторович… Так на вскидку и не вспомнишь. Чтобы хоть как-то исправить оговорку, добавил. – Как раз до ливня. Как у тебя дела, мам?
- Да, Толь, все как всегда – папа разболелся.
- Колено? – разговор входил в обычное русло. Сейчас как всегда она скажет о том, что не жалеет он себя, что уже давно пора бросить работу и спокойно сидеть на заслуженной пенсии, что не слушает он ее, что не лечится, а стоило бы.
- Да. Опять застудился. На морозе же, не бережется…
Толик послушно выслушал, все что скажет мама, ее в такие моменты перебивать нельзя, а потом спросил.
- Мне тут соседка мед предлагала, с Башкирии, гречишный говорит. Надо?
- Да я не спросил. Узнать? – он смотрел на экран телевизора. Там показывали серьезного лысого мужика, что торопливо шел по какому-то оврагу и, нахмурив сверх меры брови, яростно артикулировал. Небось про какие-то вселенские тайны говорит, новый конец света предсказывает – вещает. Сколько их сейчас, таких вот программ, развелось.
- Не надо. У нас еще есть баночка, хватит пока.
- Хорошо. – мужик на экране дошел до какой-то заросшей то ли пещерки, то ли давно заброшенного входа в шахту и, кинематографично усевшись перед ним, нахмурил брови еще сильнее и пару раз сокрушенно кивнул. Артикулировать он перестал, надо полагать сейчас зрители должны были что то осознать. – Ну ладно, мам, мне пора.
- Подожди. – снова беспокойство в голосе.
Долгое молчание, а потом.
- Сынок, Толь, точно все в порядке?
- Да, мам, все в порядке. – мужик с экрана пропал, теперь камера бесстрашно протискивалась в черный вход пещерки, яркий фонарь выхватывал из темноты бугристость каменного свода, каменистое крошево на полу, какой-то мусор, мелкая лужица, в которую, на мгновение блеснув в свете фонаря, упала прозрачная капля.
- Сынок, ты звони, хорошо?
- Хорошо, мам. – она молчала, не отвечала. Наверное сейчас она закусила губу и подбородок у нее подрагивает. Раньше он, в такие моменты, говорил ей: «не плачь», и она начинала плакать. – Спокойной ночи, мама.
Он повесил трубку, фыркнул зло – ну надо же было так проговориться! Ну глупо же, глупо! Он сорвал крышку с бутылки, бухнулся на диван и прибавил громкости. В кадре опять был мужик, он тоже, в след за оператором, влез в пещеру и теперь сидел около низкого, в такой разве что на корточках пролезешь, лаза в скальном монолите.
- Именно здесь, в таких каменных мешках, глухих лазах, прятались волхвы от детей ночи. Почему здесь? Вдали от селений, в темноте пещер – непонятно… Но можно предположить, что…
Тем временем, бедняга оператор, вместе с камерой пополз в этот самый низкий лаз. Камеру немилосердно болтало, слышался громкий треск, похрустывание, пыхтение. Лаз, чем дальше, становился все уже и уже, пока не уменьшился до габаритов гроба. Там, в окончании своем, лаз выглядел вполне обжито: на полу толстая подстилка из давно истлевшей в черный прах листвы, выдолбленная ниша, в ней, отбрасывая четкую, будто вырезанную из черного картона, тень – огарок свечи. Голос диктора за кадром продолжал:
- Дети ночи, по преданиям, искали человека для любви, чтобы по праву рождения остаться здесь, на нашей земле. Вампиры, оборотни, мороки – все эти кошмары мира и есть дети тех связей между…
- Бред. – Толик скривился, переключил канал, и отпил еще пива.
За окном было темно, просто, по обычному, без шороха, без шепотков, а здесь, внутри было ярко, до бела светло и не страшно.
Зашторенные окна, дверь закрытая, мягкие игрушки черными силуэтами расставлены на подоконнике. В комнате полумрак, сумерки, а там, за окном, за шторами тяжелыми, день: доносятся приглушенные крики ребят – играют в футбол. Он бы тоже хотел с ними, тоже подпинывать тугой мяч, обводить и бить по воротам, но ему было нельзя. Он болел, умудрился простудиться в самую жару, в самое-самое лето, когда надо с мальчишками бежать на озеро, когда надо лететь навстречу ветру на новеньком синем «Салюте» и слышать, как трещит о спицы колеса неподатливая картонная открытка. Он болел.
Сейчас Толик развлекался тем, что вытягивал из самого черного угла тьму. Он, сидя в полумраке, протягивал руку в беспросветный мрак угла, закрывал глаза и шарил, пока не находил. Снова едва слышный треск разрываемой паутины, и в руке ощущение веса, чего-то живого, способного к движению. Он открывал глаза и тянул тьму к себе, в полумрак, и вытягивал ее, раскрывал ладонь и видел, как черный комок то ли шепча, то ли шипя, растворяется, исходит тонкими расплывчатыми жгутиками темноты. Занятие было глупое, не особенно интересное, но Толику просто нравилось возиться с темнотой, нравилось ее ощущать, управлять ею.
Он снова протянул руку в темный и угол и темнота потянулась к нему, она словно прогнулась, вышла на свет, встала там, где ей не место. Они коснулись друг друга, рука погрузилась в темное ничто и Толику показался звук то ли тихого выдоха, то ли украдкой блаженный стон, а потом, когда он вновь ухватил горсть тьмы и потянул ее на себя – рука не подалась, ее будто легко и нежно обхватили чем то мягким, податливым. Он чуть напрягся и темнота разорвалась, брызнула, словно вода мгновенно испаряющимися каплями тьмы, и в ладони, вместо бесформенного снежка мрака вдруг оказался обрывок похожий на черную ткань, плотный, с рваными краями. Он тоже исчез, разошелся тонкими черными нитями, но медленнее, куда как медленнее чем исчезали те комочки раньше.
Дверь в комнату распахнулась, от дверей ярким белым шрамом пролег солнечный свет из зала.
- Ты чего в темноте? – спросил папа.
- А, ну ладно. Есть будешь?
- Тогда я ставлю разогревать.
Папа закрыл дверь, в комнате вновь стало сумрачно, призрачно. Толик снова потянулся к углу, но темнота больше не давалась, пальцы его не находили опоры, не могли ухватить материю мрака – темнота будто обиделась, ушла.
Утром не так страшно, как вечером или ночью, но… Вечером можно успеть до темна, можно переждать до времени, когда ровной золотой цепочкой вспыхнут придорожные фонари, засветятся ярким светом витрины магазинов и можно идти ничего не боясь. Но ранним утром… Фонари гаснут без предупреждения, за ночь перегорают лампочки в подъезде, в маршрутках сонные водители не включают свет, давая роздых глазам, – царство теней, полумрака.
Маршрутка остановилась прямо под желтым светом фонаря. Толик вышел, захлопнул за собою дверь, зевнул, посмотрел на часы и вздрогнул – фонарь над ним погас. Было уже не темно: рассвет входил в силу, утро было прозрачное, по молочному туманное, вдалеке, за домами, в парке каркало проснувшееся воронье, но все же Толик вздрогнул.
Он одернул куртку, сунул руки в карманы и неторопливо пошел к магазинчику «Fuji», притулившемуся на углу у остановки. Перед входом, как всегда, постоял, покурил, бросил дымящий красноватым угольком бычок в железную урну, прищурившись, глянул на поднимающееся солнце, достал ключи. Он всегда первым приходил на работу, так повелось с давних пор: приходил, снимал с сигнализации, отзванивался в охрану, спускался вниз, в полуподвальчик свой, где включал на прогрев фотопечатную машину, вновь поднимался наверх и садился на место продавца. Только через полчаса подтягивалась Лена, миниатюрная девушка с тонким голоском, что работала продавцом, а еще через пятнадцать минут появлялась Людмила Николаевна – управляющая. Толик с Леной, когда то раньше, пробовали завести роман, ходили как-то в ресторан, обнимались втихую в его подвале, даже было у них пару раз, но все как-то наспех, по быстрому. Чувство не сложилось, а разбежаться никак нельзя – Лена живет в двух шагах отсюда и работу менять не собирается, а он… Он просто привык ездить каждое утро именно сюда и работать именно здесь – перемен не хотелось. Пришлось стать друзьями.
В стеклянную дверь вошла Лена – яркая, с живым румянцем на щеках, губы красные не от помады, а от легкого морозца на улице.
- Привет! – она по-детски неуклюже взмахнула рукой, ей это шло, такое вот инфантильное поведение и она об этом знала.
- Привет. – без выражения ответил Толик, слез со стула, и отправился в свой подвал, фотопечатная машина уже должна была быть готова к работе. Работа, надо сказать, не сложная: сначала сгоняешь макет на лист через компьютер, потом нажимаешь «печать» а после кромсаешь фотографии на гильотине – все просто, все спокойно и размеренно. И главное: никто не нужен, ни от кого ты не зависишь, не кричишь, не бегаешь с отчетами и просчетами – чистая механика, работают только руки, а голова пуста.
Скоро станут заполняться лотки: один с флешками, другой с кассетами пленок. Раньше, когда он только начинал работать, с цифры практически не печатали, разве что зайдет какая цаца из богатеньких, принесет хоть и цифровую, но все же мыльницу, а теперь… И так день за днем заполняются лотки, только смещаются чаши весов меж цифрой и пленками, а все остальное: однообразно, без криков, без шума, без потрясений.
Машина, судя по ровному свету индикаторов, прогрелась и была готова к работе. Толик уселся за компьютер, вставил флешку с прикрепленной к ней бумажкой с путем к нужному каталогу. Старенький компьютер, громко поскрипывая винчестером, долго раскочегаривался, плавно расцвело изображение на большом LCD мониторе.
Фотографии были скучные: застолье, красные вспотевшие лица, слишком ярко накрашенная матрона в бесформенном с дикими окололеопардовыми узорами платье, большие толстые мужики в женском тряпье, рты раззявлены – видать поют частушки поздравительные. Юбилей – скорее всего это юбилей.
Толик расположил фотографии на макете листа и отправил его на печать. Машина загудела – процесс пошел.
Толик зевнул, вытянул из-за монитора пустую баночку из под кофе, положил рядом запакованную пачку балканки, поверх нее еще одну такую же, только уже открытую, наполовину выкуренную.
- Толь, - он оглянулся на Лену, открытая пачка балканки соскользнула со своей товарки.
- Что? – он был не в духе. Почему? То ли из-за вчерашней своей оговорки, то ли из-за того, что она, Лена, сегодня была такой особенно красивой и он снова вспомнил, как они здесь, под землей, под всем миром обжимались, как он расстегивал маленькие перламутровые пуговки вот на этой же самой блузке…
- Да, так… - улыбнулась мило-премило, инфантильно, словно ей не под тридцать, а от силы пятнадцать.
- Ладно, посижу. – посмотрел на часы, - полчаса хватит?
- Я постараюсь. – и снова эта улыбка. Она, наверное, считает, что этой своей улыбкой может заставить его сделать все что угодно.
- Полчаса. Потом я ухожу сюда.
- Ну Толик, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.
- Полчаса. – он постучал ногтем по циферблату наручных часов. – И ухожу.
- Хорошо. – кивнула обреченно, опять же, как девчонка. – Буду через полчаса.
Разочарования ее хватило ровно на мгновение, вверх по ступенькам из подвала она взбегала уже вполне беззаботно.
Толик вздохнул. Было ясно, что она, конечно же, опоздает и полчаса превратятся в час, если не больше.
Людмилы Николаевны еще не было. Зачастую бывало так, что заскакивала она на полчаса ближе к обеду, а иногда случалось, что и вовсе на работу не выходила – начальство.
Час был ранний, день будний – большого наплыва клиентуры не ожидалось, это с полпятого до закрытия не продохнуть, когда народ валит с работы домой и все спешат, всем хочется побыстрее получить свой заветный конвертик с фотографиями или наоборот – оформить заказ. И спешат, и торопятся, внося сумятицу, иногда даже скандалят. В такое «хлебное» время Толик бы ни за какие коврижки не уселся бы на подогретое милой Лениной попочкой место.
Тут же, рядом с кассой нашлась книжечка сканвородов, Толик пролистал ее, усмехнулся: отгадано от силы по десятку слов на странице, кое где эти слова даже и исправлены – Лена, как всегда, непосредственна и поверхностна. Прекрасная дурочка. Он взял ручку и стал разгадывать с первой страницы. Сканворд, в целом, был простой и пустые клетки быстро заполнялись ответами, вот только последнее слово поставило в тупик: «Место рождения Озириса, Диониса и других богов».
Пять букв упорно не сдавались. Вроде бы Дионис из греческой мифологии и, соответственно, по прописке должен быть Олимпийцем, но Озирис присоседится к нему никак не мог, да и не подходил Олимп – первая буква «С», последняя «Й».
- Синай. – Толик вздрогнул, едва не свалился со стула.
- Простите, я не хотела напугать. – голос грудной, полный. Толик уселся поудобнее, положил ручку и только сейчас посмотрел на клиентку. Она была красива, очень красива. Таких, как думалось ему раньше, только в кино умеют делать, покрывая лица обычных красавиц тоннами грима, подправляя ретушью и графикой не совсем идеальные черты, выправляя кожу до мягкой атласности, накладывая фильтры для блеска волос, подбавляя яркости кармину губ, легкую загадочность чуть затуманенных глаз. Тут все это было перед ним, без фильтров, без постобработки – в живую, в прямом эфире.
- Да нет, я не… - он кашлянул в кулак. – Простите. Вы…
- Хотела бы распечатать фотографии. – она улыбнулась и Толик почувствовал как его собственные губы расходятся в неимоверно глупой, идиотской улыбке кретина. – Можно?
- Конечно. Давайте выберем…
- Вот. – она достала из черной сумочки кассету на тридцать шесть кадров. – Все пожалуйста, ничего выбирать не надо.
- Хорошо. Фотографии будут готовы к утру, - он увидел как ее улыбка чуть померкла и торопливо добавил, - но, если торопитесь, могу сделать через пару часов или…
- Давайте вечером. Вам будет удобно?
- Да, конечно, вечером. – ответил Толик. Это «вам будет удобно?» окончательно его смутило, сложилось ощущение, что не о платной услуге они договариваются, а о встрече, о свидании. И он добавил глупо. – Вечером все будет готово.
- Хорошо. – она вновь улыбнулась. – Тогда до вечера.
И она ушла. Толик заворожено смотрел, как она, прекрасная, грациозная, в длинном черном пальто по фигуре, вышла, колокольчик над входом вновь не звякнул, когда дверь открылась. В окно Толик видел, как на прекрасную незнакомку едва не налетела Леночка, увидел, как она, Леночка, неказиста, нескладна, в сравнении с этой статной красавицей. Лена бросила что то обидное – это было видно по исказившемуся лицу, по широко открытому рту, по глазам выпученным. Они с Леной ругались лишь однажды, но Толик очень хорошо запомнил выражение ее лица в тот раз.
- Хамка! – прямо от входа громко заявила Лена. – Хоть бы извинилась. Прет как танк! – и тут же, мгновенно переменившись в лице, пролив в голос те самые инфантильные нотки, спросила, - Ну что, я успела?
Толик посмотрел на часы. Выходило так, что она опоздала только на пятнадцать минут.
- Успела. – согласился он.
- Вот видишь, какая я молодец.
- Открой, пожалуйста, дверь. – попросил он не вставая.
- Как хочешь. – Лена открыла входную дверь, звоночек промолчал. – И что?
- Звонок менять надо. Этот сдох.
Лена закинула голову, прищурилась.
- У него язычок выпал. – посмотрела на пол, - Потерялся. А что эта, - кивнула в сторону окна, - к нам заходила?
- Да, вот – он поднял пленку, - на печать принесла.
- И как эту дуру зовут? – спросила она, разматывая цветастый шарф с красными помпонами.
- А я откуда знаю? – он пожал плечами и только сейчас вспомнил, что должен был не только спросить, как зовут прекрасную незнакомку, но еще и взять предоплату за фотографии.
- Ну хоть заплатила? – Лена нахмурилась и Толик ответил чуть быстрее, чем следовало.
- Да. Вот. – он достал из кармана две сотни.
- Ну хоть это хорошо. Что в кассу не положил?
- Да я этот твой агрегат, - поморщился недовольно.
- Ладно, давай, неумеха. В последний раз показываю. – он отдал свои деньги Лене, она звякнула кассой, положила купюры под зажим. – Ну вот, ничего сложного.
- И правда, хочешь покажу как фотки печатать? Там тоже не сложно.
- Спасибо, ты уже показывал. – она криво улыбнулась, так, что курносый носик ее по крысиному наморщился.
По дороге к себе, в подвал, он услышал сзади гневное: «Кто трогал мой сканворд!», крикнул через плечо:
- Кто сидел на моем стуле!
Не смотря на потерю своих кровных двухсот настроение было хорошее: пленка, приютившаяся в кармане, ждала своего часа, Лена была мягко и игриво взбешена, а он сам ждал вечера и встречи с прекрасной незнакомкой – все было великолепно.
Она шептала все громче и громе. Если раньше он различал только сам шум, шорох, а не ему сказанных слов, то теперь он мог различить выражение, легкое трепетание неслышного шипения, будто на вдохе. И ее, шепчущей, многоголосой, таинственной было много. Он больше не мог оставаться один в темноте, если раньше он искал ее, прислушивался, нащупывал трепетно тонкие ее паутинки, жгутики, то теперь стоило погаснуть свету он слышал ее – горячую, жадную. Она окружала его со всех сторон, отовсюду просила, молила невнятно, но настойчиво – коснись меня, задень. Ему больше не надо было искать ее пальцами – только пожелай и вот она: ее мягкая податливая упругость в руке, ее жгутики сами скользят, обвивают руки нежно, словно в любовной страсти. Она не хочет отпускать, не держит – нет, но нити ее соскальзывают с ладоней, с запястий нехотя, без желания, она словно хочет продлить тайный миг единения.
Десятый класс, уже есть чувство, будто взрослый совсем, родители учат жизни, и кажется, что сами они ничего в этой жизни не понимают.
У них в классе была новенькая, перевелась откуда-то из-за Урала, звали ее Катей. Высокая, лицо не сказать, что красивое, скорее милое, длинные жарко темные каштановые волосы в вечной косе, но почему-то зацепила она Толика. Сразу, как зашла, когда в первый раз посмотрела на класс, когда встретились взглядом с Толиком, в тот мимолетный момент – зацепила.
Ее посадили хоть и на соседнем ряду, но за третью парту, как и его. Стоило только обернуться, чтобы глянуть в окно и он видел ее профиль, мягко освещенный солнечным светом, он видел как она внимательно смотрит на доску, как закусывает губу, видел как поправляет тонкими точеными пальцами прядь волос, и еще, в этом он боялся признаться даже себе, он видел грудь ее, пытался угадать ее очертания под белой, идеально выглаженной блузкой. А когда окно, вдруг, было открыто и легкое дыхание ветерка, прохлады вливалось в класс, она была особенно красива, было чувство, что это она сама вся такая свежая, чистая, прохладная, казалось что она невозможный и оттого нереальный идеал. Главное было успеть отвернуться тогда, когда она оборачивалась к нему, успеть сделать равнодушное, отупевшее от урока лицо, или сделать вид, будто прилежно пишешь, или… да все что угодно, лишь бы она не догадалась.
Шла литература, творчество Маяковского. Толика просто корежило от всех этих лесенок, в которые великий Советский поэт укладывал свои вирши, его бесила маршевость ударных слогов, рваность их, но особенно бесило его это насквозь Маяковско-революционно-ленинское «И никаких гвоздей!». Учительница, Татьяна Петровна, тяжелая, грузная, в вечной своей разлетайке и блестящей, под кожу, юбке гремела ударным слогом, а он, бедный, мучился и корчился внутренне от каждого громкого слова, от предчувствия грядущего задания – выучить наизусть эти страшные, эти невозможные лестницы слов, что торчат острыми углами, и звуком своим бьют прямо по ребрам. Татьяна Петровна млела от Маяковского, она его обожала и она его боготворила. Каждому классу своему она обязательно задавала учить по три его стихотворения – одно, «Левый марш», обязательное и два на выбор. По два на выбор она задавала, наверное, потому что почти каждый ученик считал своим долгом выучить стих «Вам!», и уже третье приходилось выбирать, прочитывать хотя бы пару-тройку страничек просто так, без желания задеть, уколоть учителя резким злым слогом лестничного классика.
