Вот он сидит, в модной трёхдневной небритости, в ещё более модном пиджаке сидит в Шоколаднице, второй час сидит, незаметно, как он думает, подливает из-под полы в давно не кофейную кофейную чашку то ли виски, то ли коньяк. Все старательно делают вид, что не замечают.
А он смотрит в одну точку, смотрит в одну точку, и лишь пальцем на столешнице круг за кругом выводит буквы. Кому-то может померещиться, что это буквы д.у.р.а. Но я сижу ближе, и вижу, что это не так.
Рядом с ним на кресле лежит огромный букет белых роз, трупом лежит, и даже не пытается казаться цветами. На него невозможно не смотреть, но все отводят глаза, как от вида чужих похорон или от раздавленной на дороге птицы.
Потом он уходит, встаёт и, шатаясь, молча уходит под дождь, на серое Садовое, где все толкаются и бегут, где всем всё равно, где никому нет дела ни до виски, ни до букв, ни до забытого букета. Уходит страшным невозвратным шагом.
Но знаете, Юля, Вы, ещё можете его догнать, остановить и вернуть: всех-то делов, Юля - направо по Зубовскому в сторону Крымского моста, тут далеко не уйдёшь. Догоните, его, Юля, и тогда кончится дождь, выйдет радуга, войны не случится, космонавты успешно вернутся на землю, а корабли - в свои порты, у ваших близнецов будут ямочки на щеках, а небо никогда не упадёт на землю. Он всё это, плюс-минус это и ещё чуть-чуть пообещал Вам, Юля, в своём письме, написанном пальцем на столешнице. И, знаете, я ему верю.
Не будьте дурой, Юля. Спасите мир.
Спасибо.
