Как говорится, воспоминание разблокировано.
После третьего класса перешёл в другую школу, в лицей. Но, как оказалось, что это обычная школа с 5-го по 9-ый, а в восьмом классе она дополнительно разделяется на лицей до 11го.
Но ничего, школа всё равно сильная, хорошие учителя итд. 5-6 классы были нормальные, были "забияки", но в общем класс был довольно дружный, а в седьмом нам добавили несколько уебанов со всех других параллельных классов. Почему и кто решил, что собрать все отбросы школы, с которыми не хотят иметь дело учителя, в один класс - хорошая идея я не знаю.
Со всеми этими новенькими пусть не дружба, но нормальное общение получилось, они просто не делали дз, делали мозг больше учителям, чем нам. И вот одному из них я чем-то не понравился и святым долгом он считал, что день, когда он ко мне не доебался, прожит зря.
2 года до лицея, куда он естественно не прошёл были адом. Из 6 дней в неделю в школе - шестидневка была, если было хотя бы только 4 дня с драками, то это была хорошая неделя.
Если бы он хотя бы часть мозговой активности по генерации идей, по которым доёбывался, пустил в учёбу, то наверняка был бы нормальным человеком.
Учителям похуй было, ну как, не похуй вроде, они с ним беседовали, а похуй было ему. Родителей вызывали его, ему давали пизды дома, потом давал он мне в школе. Видя отсутствие результатов, обращаться к взрослым я перестал.
Отца у меня не было, дедушка не будет же его пиздить, а я не мог. Не люблю драки итд.
И родители всегда говорили не выбей кому-то глаз, зуб итд.
Вот я в драке и бил в руки, корпус, по ногам, что не особо хорошо работает, когда нужно было ему буквально глотку перегрызть. Единственное хорошее я из этого вынес - высочайшего качества навыки похуизма. Собака лает - караван идёт. Умею профессионально. Не раз пригодилось.
История без хэппи-энда, просто поделился.
Где этот уебан даже не знаю и знать не хочу. После девятого класса он ушёл в техникум или бурсу(училище) и вроде бы где-то работал работягой на заводе без каких-то звёзд с неба.
Всё.

Есть у меня аналогичная история в школьные годы

Фамилия у меня была довольно смешная, да и сама я - идеальный объект для травли: занеженная девочка, привыкшая к трепетному отношению родителей, на фоне кучи детей, половина из которых - сироты, а другая половина особо-то родителей и не волновали: жив да и ладно

И был у нас в классе Андрей: толстоватый пацан, дурной, но не чрезмерно. Типичный троечник, получающий свою порцию буллинга за лишний вес, и желающий как-то эту порцию передать другому.

В общем, в один из дней он решил докопаться до меня: шуток и оскорблений, которые я тогда не очень ловко, но парировала, ему показалось мало, и в детскую голову пришла идея: он разбегается и пинает меня по руке, неловко попадая в безымянный палец правой руки.

Боль, слезы. Через несколько часов палец распух до состояния нормальной такой сардельки. По приходу домой обратилась к маме, мол, что делать. Та - меня с собой и к травматологу. Какой-то сильный ушиб, почти на грани перелома, запрет на подвижность пальца: перебинтовать и не беспокоить. Ручку в руки не брать, вилку ложку держать левой рукой, на фортепиано не играть (и если честно, я этому тогда даже порадовалась)

Мать моя, к слову, была женщина из бойких, да и за меня переживала всегда прямо сильно, порой даже слишком. На следующий день пришла в школу и, как в том анекдоте, принесла с собой люлей: было не вкусно, но хватило всем - учителям, пацану тому и дежурным воспитателям (да, были у нас такие, т.к. в школе учились как "домашние" дети, так и сироты)

Люлей раздала да меня на уроки отправила, с забинтованным пальцем. Не помню, сколько времени прошло, но вскоре меня пригласили во время урока проследовать в отдельный кабинет. Войдя в кабинет, я увидела с десяток учителей и воспитателей - в общем, собралась куча взрослых и... Начали меня отчитывать. Мол, школа - это дом, а сор из избы не выносят, и вообще, почему я такая ябеда, зачем я маме рассказала, и почему вообще я на этого мальчика наехала, сама, мол, виновата - нужно было отойти и терпеть, как будто это могло помочь. Нежная моя психика этого не выдержала - стояла и плакала, искренне не понимая, чем вызвала гнев целой толпы педагогов и почему вдруг я в этой ситуации не права.

Конечно же вечером рассказала об этом матери, и та добавила педагогам порции люлей, пригрозив обращением в какие-то органы по данной ситуации.

Вывод? А никакого. Как травили меня, так и продолжили травить. И да, место это я тоже ненавижу, и теток тех считаю стерлядями последними. И точно знаю, столкнись мои дети с такой ситуацией, как я - рвать и метать я буду не меньше.

Наш двор был типичной бетонной коробкой в Подмосковье. Девятиэтажки-свечки, ржавые качели, асфальт, вздувшийся от морозов. И наша команда — пацаны с первого по третий подъезд.

Лето 1998-го пахло пылью и спелыми тополиными почками. Нашим штабом была полуразваленная беседка, которую взрослые давно забросили. Мы тайком таскали туда старые одеяла, свечи и свои сокровища: блестящие пробки, странные железки, среди которых штуки "Ш".

И был Сашка. Он жил на третьем этаже, и мы видели его чаще на балконе, чем во дворе. Он выходил редко, всегда с бабушкой, державшей его под руку. Он шел медленно, чуть раскачиваясь, одна рука была согнута и прижата к груди. Говорили, «родовая травма». Мы не понимали что это, но инстинктивно вели себя тише, когда он появлялся.

Первым пошел на контакт Витька, наш заводила. Не из жалости — из деловой хватки: «Чего на балконе торчишь, как индюк? Иди к нам».
Сашка стал нашим тайным оружием. Пока мы носились, он, сидя в своем углу на стопке старых газет, был нашим режиссером и сценаристом. Он не мог играть в войнушку, но он придумывал целые операции: не просто «захвати палку», а «достать послание из лап спящего дракона» (роль дракона исполнял спящий Барбос у подъезда). Он брал найденную нами гайку и объявлял ее деталью от звездолета, упавшего тут в семидесятых. Битая бутылка становилась древним артефактом, хранящим дух реки, что текла здесь до постройки района.

Благодаря ему наш унылый двор превратился в территорию чудес. Каждый люк был лазом в подземелье, каждый чердак — заброшенной обсерваторией. Он был нашим главным выдумщиком. Мы приносили ему сырой материал — дворовую скуку, а он возвращал нам готовые легенды.

Мы взрослели. Беседку сменила лавочка у пятого подъезда, потом — тайная тропа через промзону к речке. Разговоры из сказок стали разговорами о жизни. Я мечтал о журналистике, Витька с братом — о своем гараже, Серёга-ботаник — о Физтехе. А Сашка? Сашка говорил, что хочет, чтобы у него не сводило ногу по ночам. Его горизонты были стенами его комнаты, походом в поликлинику, ежедневной борьбой за простое право выйти за хлебом без помощи бабушки.

Потом нас разбросало. Институты, другие города, работа. Сашка остался. Поступил на заочный, на юридический. Это была одна из немногих дорог, ему доступных.

Мы встретились лет через пятнадцать, на дне рождения у Витьки. Повзрослевшие, обрюзгшие, с сединой в волосах и усталостью в глазах. И Сашка. Он шел, опираясь на трость, но твердо. Работал в какой-то конторе, помогал инвалидам с юридическими вопросами.

Сидели допоздна, вспоминали. Поле, чердаки, наши дурацкие тайны.

И вот Сашка, всегда такой сдержанный, поднял тост.
— Знаете, — сказал он, — а я вам до сих пор за то лето благодарен. Я на том балконе задыхался. Мне казалось, что весь мир — это кусок асфальта, по которому я не могу пробежаться. А вы... вы показали мне, что мир — это не место. Мир — это то, что у тебя в голове. Вы были... моим пропуском.

Мы молча кивнули, чокнулись. И я вдруг с абсолютной ясностью понял, что все было с точностью до наоборот. Это не мы ему что-то дали. Это он нас, шумную и бестолковую дворовую шпану, скрепил чем-то прочным и настоящим. Он был нашим общим тайным языком, нашей картой, по которой мы учились видеть чудеса в уродливом бетоне. И эта связь, которую он сплел тогда из наших детских историй, оказалась прочнее всего, что случилось с нами потом.