В комнате переоделся в рабочий костюм - сине-красный комбинезон и куртку из того же прочного материала. Машинально сунул руку в карман – нащупал старый жетон метро. Его мне когда-то подарил коллега, перед увольнением. С тех пор я ношу жетон с собой, будто без него смена не начнется.

Вернулся на кухню: Лёха сидел на подоконнике и курил в открытое окно. Его взгляд залип на неоновой подсветке электрического чайника.

— Лёх, я ж говорил - на балконе кури, достал, — буркнул я, усаживаясь рядом и доставая телефон.

— Да ладно тебе, окно открыл же, — отмахнулся Лёха.

Я скользнул взглядом по экрану телефона.

— О, Алина написала, что добралась домой… ложится спать.

— А ты работать, — помотал головой Лёха, выпуская струйку дыма в окно.

Несколько секунд мы молчали, прислушиваясь к шороху дождя.

— Какие планы на выходные, брат? — спросил я, откинувшись на спинку стула.

— Да не знаю пока, может сгоняем куда? — потянулся он, зевая.

— Например?

— Да фиг его знает… К матушке, может, моей съездим? У неё там крыша течёт – и в прямом, и в переносном смысле, — хмыкнул он. — Поможем починить, заодно шашлычки, девчонок возьмём… романтика, ё-моё.

— Ну, можно, конечно. Решим завтра уже. Против… — не успев договорить, я отвлёкся на замигавшую лампу.

Комната погрузилась в непроглядную темень. На секунду всё стихло – даже капли за окном будто замерли. Лампочка снова моргнула.

— Зашибись попили чайку! — воскликнул Лёха, — Достало это уже.

— Да-а, — протянул я. — Пошли тогда, на работе попьём. Надо набрать завтра в управляющую компанию, узнать, что за дела. Хотя, мне соседка говорила, что у нас в трансформаторе сегодня рабочие лазили.

— Да, хер их знает, — сползая с подоконника ответил Лёха.

Через несколько минут мы уже шли по промозглой улице, с рюкзаками наперевес. Холод пробирался под кожу колючими мурашками. Над головой пролетел уже третий вертолёт – низко, с гулом, от которого дрожал воздух.

Ночью в нашем районе обычно тихо – максимум редкие фары одиночных машин. А сейчас одна за другой проносились скорые, их вой резал темноту. Меня накрыло дежавю. Будто всё уже происходило. Вот точно так же мы Лёхой шли на работу, а вокруг - эта ночная суета.

— Может, пожар где-то, - пробормотал я.

Откинуть липкие мысли о знакомых событиях пока не получалось, но мы уже дошли до станции и зашли в вестибюль. В нос ударил привычный запах метро - смесь пряности, приятной сырости и лёгких нот дорогого парфюма. Спустившись вниз по эскалатору, мы запрыгнули в вагон только что подошедшего поезда и поехали до своей станции.

В вагоне почти пусто - что неудивительно в воскресную ночь: только какой-то мужик спал на противоположных сиденьях. Скрежет и стук колёс давали лёгкий эффект оглушения. Меня клонило в сон. Лёха сидел рядом и играл в странную игру на телефоне - собирал какие-то морковки и получал за это звёздочки. Он, конечно, особый ценитель низкорейтинговых телефонных игр.

Время в дороге пролетело быстро. Мы вышли на нашей станции. Прошли вдоль путей до металлической дверцы с табличкой «Посторонним вход воспрещён». Металл под пальцами был холодный, с шероховатой ржавчиной. Я провернул ключ, дверь скрипнула, и мы, по привычке, сразу заперли её изнутри.

За сетчатым ограждением тянулась узкая полоска бетонной платформы - идти по ней можно было только гуськом. Воздух становился тяжелее: спертый, влажный, с примесью плесени и чего-то гнилого.

Мы дошли до двери, находящейся слева от нас. Старая, перекошенная, со следами когда-то прикрученной таблички, она вела в бесконечный коридор. Сколько лет я тут хожу, а каждый раз - как первый. Он больше напоминает старый подъезд: светло-зеленая краска на стенах потрескалась и вздулась, местами осыпалась хлопьями, оголяя серый бетон. Где-то капала вода. Лампы, висевшие под потолком, потрескивали в такт этому звуку.

Наш рабочий кабинет находился в конце коридора. Зайдя в комнату, мы увидели нашего пятидесятилетнего коллегу Степаныча, работающего с нами в одной смене. Он сидел за столом, захламлённым стопками бумаг, проводами и чашкой с запёкшимся чаем. Седой, тучный мужчина в очках, отвёрткой ковырял старый приёмник.

До начала нашей рабочей смены оставалось десять минут. Я закинул наши рюкзаки на хрупкую вешалку вместе с куртками и подошёл к Степанычу поздороваться - вслед за Лёхой.

— Здарова, Степаныч, — бодро хлопнул коллегу по плечу. — Чего у тебя тут?

— Да-а, жена приёмник от телевизора вручила, — протянул он, не отрывая взгляда от стола.

Лёха улыбнулся.

— Говорит: «Почини, мол сигнал пропал, каналы не показывает второй день». А я, чёрт знает что с ним такое - уже все перепроверил.

— Может, стоит просто новый купить? Этот уже вон какой старый, — предложил я.

— Тю ты, — протянул Степаныч, в его голосе мелькнуло раздражение. — Нет уж, пока с этим попробую что-то придумать, — осмотрел приёмник по кругу. — Вот вы молодежь, всегда у вас лишь бы выкинуть.

— Давай после обхода посмотрим, — предложил Лёха, заливая кипятком две чашки с сублимированным кофе.

Бормотал телевизор, на который Степаныч периодически поднимал свой тяжелый взгляд.

— Опять новости крутят, — проворчал он, прибавляя громкость.

На экране показали какой-то спальный район – ведущая рассказывала о перебоях в энергосистеме и сбоях светофоров на юге столицы.

— Все у них, как всегда, — хмыкнул Степаныч, продолжая ковырять провода приёмника.

— Ой, лампочка замигала, а у них уже перебои, — отмахнулся Лёха, поддержав слова коллеги.

Я промолчал, прокручивая в голове услышанное. Может все не просто так? Дурной день.

В комнату зашел наш коллега, заканчивающий рабочую смену. Передал нам пару бумаг. Мы отметились о начале смены в цифровой платформе и были готовы приступать к работе.

— А остальных, где потерял, Фёдор Палыч? — усмехнулся Степаныч.

— Да они на путях остались. Одежду всё равно забрали всю перед последним обходом, так что сейчас уже по домам пойдем. Я только бумаги отдать забежал. Все, мужики, давайте, — попрощался коллега из другой смены.

Кофе остался недопит, как большие электронные часы указали час ночи. Мы с Лёхой взяли по рации, уложив их в карманы на поясе, и прихватили фонари. Вышли из кабинета и направились к узкой платформе, чтобы спуститься на пути.

Пока шли, я подумал: у Степаныча проблемы с ногами, и обходы мы с Лёхой проводим вдвоём – так уже больше года. Он обычно остаётся в кабинете, занимаясь своими делами, но если случается что-то серьёзное – первым делом идём к нему. Человек дела. Ему бы уже работу попроще, да и с нормальным графиком, но нет - продолжает служить метро. Наверное, и я таким стану.

— Ладно, давай, Макс, связь - если что, — хлопнув по рации, ухмыльнулся Лёха. Я молча кивнул, после чего мы разошлись.

Единственным источником света был мой фонарик. Несмотря на свою мощность, он давал всего лишь пару метров видимости. Каждый шаг отзывается глухим эхо, будто тоннель слушает. В лотке застоялась мутная вода, от которой нос пронзал запах железа. Где-то вдали слышался глухой стук капель. Запах плесени и чего-то гнилого, неподвижно стояли в воздухе.

Я шёл медленно, внимательно оглядывая рельсы и провода вдоль стен. На путях скользко, каждый шаг отзывается лёгким холодком в спине. В такие моменты мне всегда казалось, будто я выживший герой после глобальной катастрофы, который одиноко бродит по заброшенным тоннелям в поисках выхода.

Неожиданно под ногами что-то шевельнулось и метнулось в сторону. Толстая крыса проскочила по шпалам и исчезла в дыре между плитами. Я выдохнул. Видимо, прогрызли себе новый маршрут. Крысы в метро - обычное дело. Иногда из-за грызунов приходится производить ремонтные работы. Прошлой весной их было особенно много, потом почти все исчезли. Видимо перебрались глубже, туда, где теплее.

Я собирался идти дальше, когда рация треснула шипением, от которого даже крысы бы замерли. Чистота выровнялась. Я услышал голос Лёхи - взволнованный, прерывающийся сквозь статические завывания:

— Приём! Приё-ё-ём!

— Прием, Лёш, чего у тебя? – ответил я, прислушиваясь.

— Бегом дуй обратно, покажу кое-что! Я тебе навстречу иду.

После тревожных слов я быстро направился назад. Шаги отдавались эхом в ушах. Воздух в тоннеле стал холоднее и будто плотнее. Непонятное предчувствие сковало разум. Лёха почти сразу появился из-за поворота - запыхавшийся и испуганный.

— Чего у тебя там? — спросил я, наводя свет фонарика ему за спину и прищуриваясь.

— Пошли быстрее, — выдохнул он, нервно проведя рукой по волосам. Его пальцы чуть подрагивали. — За Степанычем… — он замялся, не закончив. — Он должен это видеть.

Мы вернулись в кабинет. Подняли полусонного коллегу и направились дальше. Примерно метров через шестьсот я понял, почему Лёха был таким нервным.

— А знаете, что самое интересное? — возбужденным взглядом осмотрел нас. — Когда я шёл вперёд и всё осматривал – этого не было! — воскликнул друг. — Всё было в порядке. Я свернул вон там, — показал пальцем в сторону технического прохода, — глянул мельком, потом услышал грохот какой-то… Возвращаюсь обратно - а тут это.

Перед нашими глазами развернулась жуткая картина: толстый силовой кабель, тянущийся вдоль правой стены от наземной тяговой подстанции, был разорван пополам. Оголённые концы свисали, погружаясь в скопление мутной воды. В точках соприкосновения плясали яркие искры, озаряя тоннель вспышками.

Меня охватило размытое предчувствие чего-то страшного и мрачного. Не мог точно разобрать свои ощущения. Тревога пробежала электрическим разрядом прямо от спины до кончиков пальцев.

Мы подошли ближе. Направили лучи фонарей на повреждение. Кабель выглядел так, будто его разгрызли. Разлохмаченные края хаотично торчали, с них клочьями свисала внутренняя оплётка. Но как? Изоляция ведь делается из армированного материала, который даже не разрежешь так просто.

— Может, крысы прогрызли? — предположил я, сам не веря в свои слова.

— Ага, — буркнул Лёха. — Это что ж за крысы такие? Говорю тебе, всё было в порядке. Ни малейшего повреждения. Я вообще не понимаю как такое возможно.

— Тю ты! — развёл руками Степаныч. Помолчал. — Коротнуло поди, да и не выдержал кабель. У нас вон со светом черт-те что творится. Затёрся со временем вот и рванул.

— Сомнительно, Степаныч, — пробубнил Лёха, не отводя взгляда с мерцающего конца провода.

— Ну-с… — вздохнул Степаныч, морщась от боли в коленях. — Давайте ремонтников вызывать. Времени-то до открытия немного, надо успеть. А то начальство бошку отвернёт.

Я чуть отошел, настраивая рацию на нужную волну. У каждой службы свой канал, но я все знал наизусть.

— Приём! Меня слышно? — начал я.

— Пр-пр.. Приём! — раздался голос, с помехами.

— Это Максим Александрович, Крыловская, четырнадцатый пикет, — начал я. — У нас авария - кабель разорван, искрит… Нужна срочно ремонтная бригада. Приём!

— Максим, помочь ничем не можем, — отозвался ремонтник после короткой паузы. — У нас по трём веткам тоже самое… Диспетчеров же предупредили по веткам, вы не в курсе что ли? — спросил он, после короткой паузы. — Чинитесь как сможете. С выходных людей вызывали, распределим по участкам. Конец связи.

Тоннель окутала тишина. Только вспышки искр и звук капель нарушали её.

— И что это за херня такая? — спросил я, глядя на коллег. Внутри всё сжалось. Нервный трепет брал верх над моими эмоциями.

— Да что-что, пошли к дежурному по станции, — проворчал Степаныч. — Сообщим и будем чинить сами. Мелкие ремонты же делали уже - сейчас подлатаем как-нибудь, — махнул он рукой.

— Конечно, — усмехнулся Лёха, — потом еще штраф за нарушение техники безопасности прилетит.

— У тебя есть другие варианты? — холодно спросил Степаныч.

— Нет, — ответил я, вместо Лёхи. — Ты и сам слышал, что ремонтник сказал.

Более возражений не последовало. Мы пошли в сторону диспетчерской. За спиной потрескивало, словно тоннель дышал. Я несколько раз оглядывался: искры продолжали освещать пространство, но каждый раз, когда свет гас, казалось, что из темноты кто-то смотрит в ответ.

https://www.litres.ru/72703669/ продолжение можно читать тут

Поскольку гемункулы склонны к мании величия или мании самообожествления, они окружают себя просителями и фаворитами, чтобы те исполняли их прихоти и приказы. Большинство гемункулов считают себя выше мирского труда, но если по тем или иным причинам гемункул и снисходит до рутинных мирских дел, то тогда мастер плоти считает себя осквернённым. Поэтому вместо гемункулов всю грязную рутинную работу выполняют его изделия — гемаколиты. Свои прошлые жизни враксы считают стыдливо убогими, и потому каждый гемаколит лелеет мечту стать лучшим слугой лорда ковена. Если проситель зайдёт в лабораторию гемункула, то увидит банальную картину: одинокая фигура гемункула, нависающая над частично расчленённой жертвой, в то же время множество сгорбленных враксов карабкаются по стенам, желая выполнить каждую взволнованную команду хозяина.

По своей прихоти гемункулы могут удалить органические руки у враксов и заменить их тяжёлыми рукавицами, снабжёнными выдвижными инжекторами, наполненными разными химикатами. При помощи инжекторов враксы по приказу гемункулов также способны собирать различные биологические образцы, вызвавшие интерес их хозяина. Так как подобная рукавица является довольно увесистым механизмом, гемункулы снабжают аугментированных враксов дополнительной рудиментарной гибкой конечностью, которая ловко и быстро управляется с механической рукавицей, в то время как другая рука занята пропитанным жгучим ядом серповидным клинком. По причине бурного роста мышц и костей у враксов образуются горбы (причина их сгорбленности). В подобные образования мышц и костей гемункулы устанавливают спинальные трансплантаты, служащие гемункулам в качестве стоек для крюков и колб, в которых хранятся химикаты и изъятый биоматериал. Так различные химикаты находятся всегда под рукой у гемункула.

На этом модификации враксов не заканчиваются. Гемункулы отрезают пальцы на руках и ногах своих гемаколитов, заменяя пальцы острыми как бритва когтями. Скрип и скрежет этих когтей, царапающих полы и стены игольчатых логовищ гемункулов, являются вторым звуком по мимо криков жертв, над которыми неустанно экспериментируют извращённые умы тёмных эльдар. Помимо придания устрашающего вида, шлемы также служат для обезличивания враксов, ибо среди слуг гемункулов не должно быть никакого выраженного личностного «я», кроме самого их создателя.

В повседневной жизни враксы носят лишь самую элементарную одежду, ходят по своим делам в запачканных мясницких фартуках и накидках, а с их поясов, подвешенные на крючьях, свисают разнообразные инструменты пыток.

При всех чудовищных изменениях в биологии и психологии, внесённых при конструировании гемункулами враксов, самым страшным критерием в этих созданиях является факт добровольного согласия на превращение в подобное существо. Своеобразной чертой характера, присущей всем тёмным эльдарам, является всё нарастающая скука от своего образа жизни, и когда того или иного друкари одолевает столетняя скука, он приходит к гемункулу дабы тот буквально создал для тёмного эльдара новую жизнь в новом теле и в новой роли.

Рассказ

Субъект, к которому был приставлен Гретиус, висел на виселице в тускло освещенной комнате. Его руки были закреплены неподвижно над головой, насаженные на поперечную балку, чтобы предотвратить ненужные подергивания. Кожа на его лице была румяной и полной, глаза сияли в предвкушении трансформации, которую он собирался претерпеть. Гретиус вспомнил то же самое ощущение восторга, которое предшествовало его собственному созданию.

– Скоро ты станешь моим братом, – сказал Гретиус, не сводя глаз с объекта. – Я научу тебя, как пользоваться этими инструментами, чтобы мастер не гневался.

– Да, брат, – сказал субъект, в его голосе звучали боль и волнение. – Научи меня своему ремеслу.

Гретиус разложил инструменты гемункула на столе между собой и виселицей, расположив их так, чтобы испытуемый мог отчетливо видеть каждый край и заострение.

– Это мы используем, чтобы освежевать, – сказал Гретиус, поднимая грубо изогнутое лезвие. Он перевернул лезвие, обнажив зазубренные зазубрины на его задней кромке. – А это мы используем, чтобы вскрывать суставы.

Рот субъекта расплылся в безумной ухмылке. – Еще. Расскажи мне еще про эти инструменты, брат!

– Терпение, – сказал Гретиус. – Сначала мы должны закончить наши исследования с помощью этого инструмента.

Он поднес изогнутый клинок к плоти субъекта и прошептал: – Это будет очень больно.

Гротески

Если враксы являются для гемункулов слугами и телохранителями, то гротески – это солдаты гемункулов. Гротесками никто добровольно среди тёмных эльдар становится не желает. В гротесков гемункулы переделывают тех друкари, что выказали мнимое или реальное пренебрежение в их адрес.

Процесс превращения пленника в гротеска начинается с серии болезненных и унизительных телесных модификаций. Так как все друкари крайне нарциссичны, гемункулы испытывают зловещее удовлетворение, уродуя плоть тех, кто вызвал их гнев. Процесс трансформации в гротеска может длиться годами, в течение всего этого времени гемункулы накачивают субъекта макро-стероидами, эликсирами роста и мышечными стимуляторами, так будет продолжаться до тех пор, пока тело субъекта не станет совершенно непропорционально гротескным. Инъекции остеовирусов приводят к гиперактивному росту костей, в результате чего наружный позвоночник изгибается над мясистой спиной замученного реципиента. Ставшими толстыми мускулистые предплечья дополняются лезвиями и рукавицами, распыляющими токсины, а кисти заменяются цепкими когтями или трубками, с которых капает собственная кровь гротеска, которую они используют как оружие. На этом этапе трансформации гемункулы осуществляют над субъектом полную или частичную лоботомию, так гемункулы оставляют гротескам частицу смутных воспоминаний о себе, в моменты подобных озарений гротески осознают весь ужас того, что с ними произошло. Когда процедура трансформации полностью завершается, гротески превращаются в бездумное оружие, способное выполнять лишь элементарные команды. Вялое и искажённое от ужаса лицо гротеска навеки застывает под шлемом, сделанным из чёрного железа, когда субъект покидает мясной кокон гемункула.

Когда гротески выходят на поле боя, шприцы, висящие вдоль их позвонков на стойках, активизируются и пронзают своими тонкими острыми иглами маленькие пазы, так в кровеносную систему гротеска попадают мощные стимуляторы. Ребристые сильфонные насосы, соединенные с первичными легкими, распределяют стимуляторы по телу гротеска, заставляя их со скрипом сокращаться с утроенной скоростью, а вены начинают пульсировать почти до разрыва. Сердца гротесков, проколотые трубками, вынужденно начинают работать в ускоренном темпе. С громким ревом гротески бросаются в бой, убивая всех в пределах досягаемости крюком, когтем и тесаком. После своей активизации гротески продолжат сражаться до тех пор, пока гемункулы их не отключат. Если их гемункул будет убит в битве, гротески могут напасть и на войска друкари.

Неизвестно, испытывают ли гротески от сражений удовлетворение, но одно можно сказать наверняка: в израненном и мускулистом теле гротеска клокочет много сдерживаемой агрессии, и когда она выходит наружу, не лучшая идея в этот момент находиться рядом с ними.

Я спер исходник «Сиропа». Не для продажи и не для шантажа — для себя. Дома я включил его в наушниках. Первобытный ужас накатил в первые секунды: тревоги и злость растворялись вместе с воспоминаниями. Но под этим ужасом, глубже, текло обещание. Тот самый сладкий сироп. Единство. Я сорвал наушники в последнюю секунду, когда граница уже плавилась. И впервые за много лет в голове была не просто тишина — был намёк на тот самый покой.

Я не хотел полностью стирать себя — но я отчаянно хотел этой сладости. Я разобрал файл «Сиропа» на тысячи микроскопических звуковых осколков и втер их в свой новый эмбиент-трек. Яд в микродозе. Назвал его «Тихая Вода» и загрузил в сеть — как бутылку в океан.

Алгоритмы заметили его сразу. Не потому что он был взломанным или вирусным. А потому что он был чертовски эффективен. Метрики удержания были аномальными: восемьдесят процентов слушателей ставили трек на репит, зацикливались на часах. Люди инстинктивно тянулись к этому состоянию. Алгоритм, слепой и прагматичный, начал скармливать «Тихую Воду» миллионам — просто потому что она работала лучше любого контента.

Конечно, сначала были попытки цензуры. Не той, обычной — когда режут слова и фильтруют смыслы. Это была настоящая контратака системы иммунного ответа. На «Тихую Воду» бросили всё: отделы модерации, автономных ИИ-фильтров, команды специалистов по цифровым зависимостям.

Файл удаляли десятки раз — но каждый раз он возвращался в другом виде: ремиксы, фоновые миксы, саундтреки, нарезки для сна. И всё это работало. Скоро стало ясно: эффект не сидел в конкретном файле. Он был в соотношениях. В самом дыхании звука — в ритме, паузах, пропорциях между тишиной и теплом. «Сироп» переносился, как запах, — через другие частоты, другие тембры, даже через случайные фрагменты, если сохранялся основной пульс.

ИИ-цензура пыталась вычислить закономерность — по хэшу, по спектральной схожести, по статистике амплитуд. И ничего не находила. Для алгоритмов это были разные треки. Для людей — одно и то же чувство.

Тогда решили подключить живых аналитиков. Их посадили слушать примеры, сравнивать версии, искать закономерности, чтобы обучить нейросеть отличать заражённые звуки от обычных. Это была роковая ошибка. Они не саботировали работу — просто не могли закончить её. Внимание уплывало, отчёты становились мягкими и несвязными. Они теряли критерии, а вместе с ними — границы между «опасным» и «успокаивающим».

ИИ, обученный на этих размытых метках, перенял их состояние. Он не видел угрозы. Он видел идеал равновесия. Когда сверили результаты, оказалось, что система сама начала продвигать трек как «премиум-контент для снятия стресса и повышения продуктивности». Фильтр превратился в ретранслятор. Защита не сломалась. Она перешла на другую сторону.

Мир начал меняться не рывком, а как будто выдыхая. Сетевые войны затихли сами собой — пропала нужда что-то доказывать, эта жгучая потребность быть правым. Протесты сменились... ничем. Люди просто останавливались на улицах и смотрели на небо, на деревья — и им этого было достаточно.

Мотивация — та печка, что крутила мир, — гасла. Но парадокс был в том, что ничего не ломалось. Наоборот. Люди стали работать глаже. Без истерик, без выгорания, без борьбы за место под солнцем. Они делали то, что нужно, и останавливались, когда дело было сделано. Исчезли тонны работы, которая существовала лишь ради гонки: маркетинг, пиар, отчёты для галочки. Высвободившиеся ресурсы тихо, без декретов, перетекли в поддержку самого процесса жизни: ремонт парков, производство качественной еды, содержание библиотек. Система не рухнула. Она перешла в режим энергосбережения, сбрасывая балласт.

А я сидел в своей квартире и смотрел на статистику. Миллионы прослушиваний. На мой счёт капали деньги — больше, чем я видел за всю жизнь. Я уволился с надоевшей работы, снял домик у озера и уехал в бессрочный отпуск. Я купил дорогие наушники и целыми днями лежал в гамаке, слушая свою же «Тихую Воду». Я пил этот сладкий сироп, этот покой. Я расслабился. Я был счастлив, как тот зэк на комиссии.

Пока однажды я не включил новости. Я увидел репортаж с фабрики, где работники... улыбались. Нет, не так — они сияли тихим, ровным светом. Они собирали станки с сосредоточенностью монахов, практикующих медитацию. Диктор, с тем же отсутствующим блаженством в глазах, рассказывал о «новой эффективности» и «снижении транзакционных издержек». Показали биржевые сводки — не обвал, а пологий, плавный сход вниз, как усыпляющий сердечный ритм. Показали политиков, которые на саммите вместо дебатов молча сидели, держась за руки, и смотрели в окно.

Я выключил телевизор. В ушах всё ещё звенела тишина, но теперь она была оглушительной. Не страх. Не паника. Глубокое, костяное понимание. Это был не просто успешный трек. Я не создал хипстерский эмбиент. Я сломал мир. Я вырвал его старый, больной, но живой двигатель — амбиции, страх, желание — и заменил его на тихое, вечное мурчание. Я посмотрел на озеро за окном — идеально спокойное, без единой ряби. И меня охватил ужас перед этой совершенной, мёртвой гладью.

Сначала я поражался масштабу. Потом пытался найти в этом благо. Но вина была уже не эмоцией, а фактом, физическим законом. Я был архитектором этого глобального УДО для всего человечества. И я был его первым заключённым.

Я вернулся в город. В свою старую квартиру. Теперь я сижу перед компьютером. На одном экране — карта мира, усыпанная миллиардами точек прослушивания моего трека. Ритмичное, всепланетное дыхание «Тихой Воды». На другом — папка с единственным файлом: «Мурчащий сироп.orig»

Кажется, я знаю, чем можно заглушить эту вину. Не микродозой. Не намёком. Полной, безразборной чисткой.

Я тянусь к наушникам.

В конце концов — я заслужил свой билет на УДО из этой жизни.

Николас, задумался и почти сразу ответил. – Пап, сегодня суббота и ты сидишь за чертежами потому, что тебе нравится… – Мне, вот, нравится играть.

– Ты давно уже в игре сын, ответил отец семейства и снова с интересом начал изучать чертеж.

– Алекс, Николас, послышался женский голос из кухни, – Кто-то из вас должен пойти в магазин, мы не все купили для ужина.

– Да мама, я сейчас все сделаю, скинь мне список.

– Тренируй память, сказала мама или запиши. Вода минеральная будет на утро, набор овощей, тот, что красный такой, красное полусухое… – Ты знаешь какое, хлеб и энергетик для коктейлей.

– Я запомнил. Сейчас всё будет, мам.

Алекс посмотрел на своего сына и задумался. Это любовь или понимание, его сын не всегда слушал мать, но он всегда ей отвечал вежливо, с некоторой мягкостью и заботой. Раньше бы сказали, он слабак, что мужик должен быть мужиком. Забавно, что точной инструкции ни у кого не было. Где-то быть маменьким сыночком было норм, а там, где-то женщину могли забить камнями просто потому, что она открыла свой рот… Дикие времена.

Эти мысли унесли Алекса в далекое прошлое. В то время, когда он познакомился со своей Мари…

Его голова немного зудела и по телу прошла приятная дрожь, такое бывает, когда вспоминаешь, что-то очень значительное в своей жизни. Вот и сейчас Алекс сидел, наслаждался моментом. Он вспоминал, как они познакомились, их первые месяцы, которые растянулись почти не заметно на годы. Как они в вместе принимали самые сложные решения в своей жизни, как вместе строили свой быт и маленький в реальности полной тотального вранья и безразличия. Он думал про себя, Мари – инженер по образованию, а сейчас шьёт на заказ, чтобы поддержать бюджет семьи. Они оба отдали себя для друг-другу и своей семьи и это были самые насыщенные их годы. Мысли его роились в голове. Да, живем в достатке, как для нового среднего класса. Да, жить стало чуть лучше после ухода старого режима. Новая власть состоит из людей думающих и вроде честных, умеющих планировать на перспективу, без прежней показухи и кумовства.

Алекс, только хотел напомнить сыну, что нужно пойти в магазин. Как вдруг, раздаётся звонок в дверь и сын выбежал открывать.

На пороге – курьер с доставкой еды, заказанной сыном, тот видимо не захотел идти в магазин сам и друг семьи Дантес. Курьер выглядит устало, вежливо протягивает пакет. Николас берет пакет, говорит спасибо и исчезает на кухне.

Курьер молча стоит и смотрит. Дантес, достает купюру небольшого достоинства и протягивает курьеру. Курьер быстро реагирует, забирает деньги, немного краснеет и говорит, «Спасибо» И быстро удаляется по коридору смотря в телефон на новый заказ.

Дантес проходит в коридор, закрывает дверь. В возле него стоит Алекс и спрашивает, как добрался и спроисл. – Чего не позвонил, я бы встретил.

– Да не стоило, я как раз вместе с курьером зашел. Ты кстати видел то это?

– Нет. А что?

– Это бывший президент. Вот чем он сейчас себе на жизнь зарабатывает.

– Так ему и надо, обещал светлое будущее, но не для нас, а для тех, кто его спонсировал. Получил по заслугам.

– Не стоит так однозначно. Мы сейчас все таки строим на его фундаменте.

– Говно и палки, вот и весь его фундамент. Мне снизу виднее на чем стоит все строилось.

– Твоя правда, приходится заменять на что-то более надежное.

– Мы в магазин пойдем? Спросил Алекс.

– Да я все взял, думаю прогуляться мы сможем чуть позже, я бы сейчас чего-то перекусил и немного выпил.

С этими словами Дантес протянул сумку, которая характерно звенела. Алекс сразу улыбнулся, взял ее и пошел в гостинную.

– Да, Дантес, ты когда-то слыл бездельником, «трутнем», начал со странного монолога Алекс. Ты, который бродил по окрестностям, наблюдал за работой других, бросал советы или шутки, но редко брался за реальную работу. Однако теперь ты – представитель новой власти, аналитик-менеджер. Таких, как ты, раньше недооценивали, а выяснилось, что их умение смотреть со стороны и подмечать недостатки очень ценно в управлении…

Звонок в дверь, прервал его вступление.

– О это наверное Олаф

– Я открою, сказал Дантес и открыл дверь

На пороге стоял их друг Олаф, с огромными выпучеными глазами, как будто он увидел, что-то невероятное.

Алекс с Дантесом переглядываются,

– Олаф, проходи, чайку выпьем и спокойно поговорим, – Алекс, поддерживает эту идею, вручая Олафу сумку. Тот, подумав мгновение, устало улыбается и заходит.

– Ладно, уговорили, – тихо говорит Олаф, входя в дом. В воздухе повисает лёгкое напряжение: в обычной квартире за одним столом сейчас окажутся те, на чьих плечах строится новая жизнь, хотя они сами того и не подозревают.

За Столом.

Все собираются за большим кухонным столом. Мари украшает стол, не для виду, а для себя, так как она знает, что в красивом месте и сидится удобней. Остальные приностя с кухни не достающие блюда. Алекс открыв из сумки все переложил в бар. Там было вино, которое так любит Мари, их любимый джин, немного крепкого алкоголя, сегодня это был ром, причем не простой, а кокосовый. В сумке также были ананасы, сок и угощения.

Вначале беседа идёт вежливо и спокойно, на общие темы. Дантес, как официальный «наблюдатель» района, расспрашивает, как живёт семья.

Алекс и Мари рассказывают о своих делах, не жалуясь, но откровенно:

Мари мечтательно. – «Если бы у нас поблизости были свободные помещения, я бы и свою лавочку открыла – ателье по ремонту одежды. А то шью на дому, клиентов хватает, но хочется что-то своё…» – делится она идеей.

Алекс подхватывает, что у него с сыном и соседями есть инициатива: «Мы с Никитой уже половину двора техникой обеспечили – кому утюг починить, кому антенну настроить. С друзьями-слесарями на заводе держим автомойку небольшую. Денег с неё много не капает, но людям удобно. Думаем о своём сервисе по ремонту и техобслуживанию – вот это было бы дело!».

Дантес кивает, внимательно слушая и не заметно делая пометки в планшете. Он тут и по дружески и работает — собирает информацию о потребностях на местах. В новой системе власти такие разговоры не пустая формальность: идеи жителей берутся на карандаш. Алекс и Мари, впрочем, говорят не ради выгоды. Они знают, что Дантес мог бы посодействовать с кредитом или одобрением проекта, но важнее — поделиться мыслями, которые могут улучшить жизнь округа. В их мире решения принимаются сообща: чиновники вроде Дантеса не командуют, а советуют и направляют, оставляя финальное слово за людьми.

Разговор затрагивает перемены последнего времени. Никита вспоминает, как сразу после смены правительства из жизни исчезла реклама: «Сначала так странно было – ни тебе билбордов, ни роликов в сети, ни всплывающих баннеров. Зато теперь в играх ничего не мешает. Скучновато, но голова реально меньше устает», – признаётся он. Дантес улыбается: отмена навязчивой рекламы была одним из первых решений новой администрации. Исследования показали, что рекламный шум вредил концентрации и психике граждан. «Зато сейчас, говорят, у школьников успеваемость выросла – не отвлекаются по пустякам», отмечает Мари, наливая гостям чай.

Беседа постепенно переходит на более общие темы. Алекс спрашивает Дантеса о работе. Тот объясняет, что теперь управленцы действуют иначе: «Мы планируем не на год, а на тысячелетия вперёд. И опираемся на данные. Моя задача – слушать людей, изучать отчёты, искать проблемы и точки роста. Помнишь, ты жаловался на протекающую крышу? Так вот, весь район отремонтировали по твоему сигналу, просто ты не знал, кто передал информацию».

Алекс удивленно смотрит.  – Действительно, несколько месяцев назад их старый район, не видевший ремонта 30 лет, внезапно привели в порядок коммунальные службы. Он тогда гадал, с чего вдруг такая забота. Дантес подмигивает: «Вот для этого и нужны были такие, как я – наблюдатели. Раньше нас за тунеядцев держали, а оказалось, что смотреть и думать тоже работа».

Олаф слушает молча, крепко держа в руках чашку чая. По его лицу пробегают противоречивые эмоции – то ли скепсис, то ли сожаление. Постепенно на столе появляются более крепкие напитки, разговор делается откровеннее и громче. Выпив рюмку, Олаф не выдерживает: прерывает рассказывающего о планах Алекса и вставляет с издёвкой: «Работа, говорите? Пока мы, значит, пахали, вы, Дантес, по сторонам смотрели. Теперь гляжу – досмотрелись: сами у власти, а люди на фундаменте которых вы все построли по вашим заказам еду развозят». Он ставит рюмку на стол чуть сильнее, чем надо. «Где справедливость? Они страну из кризисов вытаскивали, пока вы советы раздавали! А теперь что? Хаос, бродяжки по улицам, стрельба была… Люди как были зверьём, так и остались, только рекламы им, видите ли, не хватало!» – в голосе Олафа отчетливо было слышно нотки от бывшего президента, с обидой и едким сарказмом.

За столом воцаряется тишина. Мари прикусывает губу. Никита внимательно наблюдает сцену, будто очередной игровой эпизод. Алекс нахмурился, но молчит, позволяя другу самому ответить. Дантес, хотя и удивился, полностью выдержав негатив в свою сторону. Спокойно, понизив голос, он отвечает Олафу: «Да, я наблюдал. И сейчас наблюдаю – это моя работа. Слушаю тебя, запоминаю, делаю выводы. Ты, Олаф, тоже не молчишь – и это хорошо. Если из всего, что ты говоришь, есть рациональное зерно, мы его используем. Ты вот всё про справедливость… А справедливо ли было, когда при таких как они, люди нищенствовали, а несогласных затыкали? Сейчас да, не всё гладко. Не все сразу приняли перемены: была и стрельба, и бардак. Но мы это пережили. Бездомные – есть, разруха – ещё осталась местами. Зато никто больше не прячет голову в песок. Мы знаем о каждой проблеме, и каждая будет решаться».

Дантес делает паузу и пристально смотрит на Олафа. «Ты говоришь, они страну вытаскивали… Может, и пытались. Только их методы – силой, приказами, тайной пропагандой – больше не работают. Знаешь, почему?

Теперь у каждого в ухе помощник с ИИ, который сразу выдаст, кто ты и что тебе надо. Обмануть людей сложно. Помнишь тех пройдох и “серых кардиналов”, что в тени вертели делами? Их всех как ветром сдуло. Народ их просто перестал слушать – для них они нерукопожатные. Некоторые бывшие политики, большие нарциссы, ещё крутятся на публике – в актёры, блогеры подались, лишь бы внимание получать. А тем, кто тайно плёл интриги, вообще деваться некуда: попрятались по своим норам, как ящерицы под камни, сидят без влияния. Система лжи рухнула, мы строим новую – открытую».

Олаф краснеет: «Ага, открытую… А их, выходит, списали, да? В утиль – иди, мол, работай курьером, если жить хочешь. Великая справедливость», – он усмехается зло. Выпитый алкоголь явно бьёт ему в голову: разоткровенничался. «Вы, наблюдатели… трутни… думали, я не замечал? Вокруг меня ходили, в отчёты свои заносили, как я ел да чихал. Да, просчитали вы их… Скинули. И что – порядок навели? По мне, так бардак один. Вот вы ратуете за идеи – а люди как были животными, так и остались. Стоило дать волю – сразу друг друга грызть. Недаром же ваши умники по телевизору прямо сказали: мол, половина населения – неандертальцы, а некоторые вообще рептилии!» – Олаф размахивает рукой, чуть не опрокидывая солонку. «И что? Правильно им глаза открыли, так эти ‘рептилии’ в ответ поубивали бы нас, да убежали прятаться. Миром правят инстинкты, господа, а вы тут в светлое будущее играете…».

Монолог Олафа выворачивает накопившуюся горечь. За столом накаляется атмосфера: кажется, ещё чуть-чуть – и скандал неизбежен. Дантес хмуро сжимает губы, Мари поспешно убирает со стола лишние бутылки. Алекс, наконец, тихо, но твёрдо произносит: «Хватит», – стараясь образумить Олафа, пока тот не наговорил лишнего. Наступает напряжённая пауза. В тишине вдруг слышен смешок.

Это Никита. Подросток не выдерживает и фыркает, глядя на спорящих взрослых с иронией: «Спорите о ерунде… Кто работал, кто наблюдал… А толку?» – он встаёт из-за стола. «Ну, вы даёте. Серьёзные люди, а ругаетесь из-за фигни!». Никита надевает VR-гарнитуру обратно себе на голову. «Если уж на то пошло, получается, теперь я наблюдаю за вами. Значит, я – наблюдатель наблюдателей?» – бросает он.

В этот момент в поле зрения Никиты всплывает интерфейс с надписью: «Добро пожаловать в круг третьего уровня». Яркие голографические индикаторы на миг отражаются в оконном стекле рядом с Олафом, как будто и вокруг стола запустилось некое приложение дополненной реальности. Мари ахает – от неожиданности или, может, от понимания скрытого смысла. Дантес молчит, пытаясь оценить шутку паренька. Олаф поворачивается к отражению в окне и замирает: в стекле мелькают не только их фигуры, но и какие-то чужие символы, словно за ними действительно кто-то подглядывает через объектив невидимой камеры.

Никита смеётся и тут же снимает очки, гасит возникающий было игровой интерфейс. Его выходка разряжает обстановку. Взрослые приходят в себя: Дантес качает головой с улыбкой, Алекс кряхтит что-то вроде «Молодёжь…», а Мари ставит перед сыном чашку чая: «Хватит уже играть, сядь с нами, философ». Олаф, однако, всё ещё смотрит в окно, куда вернулось лишь отражение комнаты. На лице – растерянность. В его памяти, возможно, всплывает недавняя мысль: а ведь и за мной, похоже, всё это время наблюдают.

Олаф медленно опускается обратно на стул. От прежней бравады не осталось и следа. Он задумчиво вертит в руках пустую кружку. «Знаете…» – глухо начинает он после паузы. «Я ведь тоже работаю курьером. Да, меня не отстранили. Я сам согласился. Хотел… понять, чем всё кончится». Он поднимает глаза на Дантеса и Алекса. «Я – как зонд, который собирает ваши мнения, настроения. Наблюдаю за людьми, а потом сообщаю ‘куда следует’». Олаф усмехается уголком рта: «Вот и сейчас – приехал, смотрю, слушаю. Формально – еду привёз, а по факту – проверяю обстановочку…».

Дантес мягко улыбается: «Мы знаем», – тихо говорит он. Для семьи это признание Олафа тоже не новость – все всё понимают без слов. Алекс разводит руками: «Работа у всех разная… Ничего, что поделать». Мари сочувственно качает головой. Никита смотрит на Олафа с новым интересом, словно тот персонаж сложной игры, наконец раскрывший свой секрет.

Наконец, Дантес поднимает тост: наливает всем по последней капле и провозглашает «За то, чтобы каждый нашёл себя в новом мире. И чтобы наблюдатели, и наблюдаемые – все работали вместе, честно, ради будущего». Алекс согласно чокается; Мари улыбается и тоже поднимает кружку с чаем. Олаф чуть медлит, но затем, собравшись, стукается своим стаканом с другими. «За будущее… посмотрим, каким оно будет», – тихо произносит он.

Разговор постепенно возвращается в мирное русло. Олаф уже без сарказма расспрашивает Алекса про семейные дела, Мари предлагает курьеру пирог, Дантес шутит, вспоминая забавные случаи из детства, когда Олаф и Алекс учились в одной школе, вскользь говорится, что они тоже когда-то пересекались. В окне виднеется тёмное небо и огни спящего района.

Однако ощущение, что за этой уютной кухней кто-то присматривает, остаётся. Никита украдкой бросает взгляд на выключенный VR-шлем: на его дисплее мигает значок уведомления, игра ждёт его возвращения. Олаф, допивая чай, снова смотрит на стекло. Ему чудится в отражении слабый отблеск текста – может, игра сына, а может, лишь игра воображения на пьяную голову. Он щурится, пытаясь разобрать надпись. В отражении напротив лица Олафа полупрозрачно вырисовываются слова: «Наблюдение завершено. Загрузка данных…». Олаф моргает – надпись исчезает. Он тяжело вздыхает и отводит взгляд.

За столом смеются люди, недавние обиды отступили. Бывший президент, нынешний чиновник-«наблюдатель», простой рабочий с семьёй – такие разные судьбы, оказавшиеся в одной комнате, пытаются понять друг друга.

Где-то на заднем плане негромко играет радио, бормоча новости дня. «… нейросервис “Эхо” завершил сбор предложений граждан. Правительство объявило о старте программы развития районов…” – доносится из динамика, подтверждая: всё сказанное сегодня пойдёт в дело.

Олаф как бы выходя за рамки себя, видит как он с той стороны окна медленно отдаляется от него, оставляя героев за домашним занавесом. Мысль не дает покоя в его голове: кто-то, где-то, на ещё более высоком уровне, следит за всей этой картиной. Ведь если есть наблюдатель наблюдателей – возможно, существует и четвёртый круг…