– Доля иноязычных людей от всего населения составляет около 10 процентов, но их доля среди получающих социальные выплаты – только 5 процентов, что опровергает распространенное мнение о том, что мигранты представляют бремя для экономики публичного сектора, – отмечает один из авторов исследования Пекка Мюрскюля.

Исследование также показывает, что уровень занятости и экономической активности среди лиц с иностранным языком выше (61 процент), чем среди говорящих на национальных языках (50 процентов). Кроме того, соотношение занятых и иждивенцев среди них почти такое же, как у коренного населения, то есть они не увеличивают нагрузку на работающих.

– Ранее образ мигрантов как бремени для публичных финансов был намеренно негативным, но наше исследование не подтверждает это, – заявляет исследователь Diak и соавтор отчета Сакари Кайнулайнен.

https://yle.fi/a/74-20192314

Но внимание мое приковала не столько сама машина, сколько наклейка на заднем стекле – звезда, обвитая георгиевской лентой. Этот, казалось бы, незначительный символ мгновенно пробудил во мне тревогу. Сердце заколотилось быстрее, дыхание участилось.

Невольно приблизившись к этому автомобилю-призраку из прошлого, я начал его пристально изучать, надеясь обнаружить новые зловещие детали. Обошел вокруг, заглянул в салон.

На зеркале заднего вида небрежно болталась ленточка в цветах российского триколора. Эта деталь лишь укрепила мои подозрения: владелец, вероятно, имел российские корни, а в сочетании с георгиевской лентой это могло означать его патриотизм определенного толка, сталинизм или даже… запутинство.

Будь я обычным человеком, я бы, вероятно, не придал этому особого значения. Но моя жизнь давно вышла за рамки обыденности. Федеральный розыск с политическим оттенком делал меня особенно восприимчивым к любым подозрительным знакам.

Вполне вероятно, что меня искали. Первая, импульсивная мысль – разбить это воплощение враждебной идеологии, уподобившись пламенным борцам с «фашисто-бандеровщиной».

Ненависть и жажда мести до сих пор тлели во мне. Да, формально я выиграл суд по делу о нападении, но эта победа казалась мне недостаточной, лишь бледной тенью настоящего возмездия. Мне хотелось большего: искоренить все причины, запретить коммунизм и все его символы, подобно тому, как когда-то поступили с фашизмом… Иногда во мне просыпался банальный хулиган, жаждущий бессмысленного разрушения. Но я одергивал себя, говоря: сколько тебе лет? Уже давно за тридцать. Такими делами занимаются молодые. У тебя посты, участие в проекте Груз 200 из Украины в Россию, выступление на круглом столе и сейчас ты будешь разбивать машину, рискуя угодить в тюрьму и ухудшить свой кейс преступлением?

Я бродил вокруг машины, обдумывая возможные пакости. В голове мелькали варианты: обрушить на нее град ледяных осколков, покрыть ее стены язвительными граффити или даже забраться на крышу и устроить импровизированный танец с прыжками. И, конечно, запечатлеть все это на камеру, чтобы потом выложить в интернет, словно трофей. Как мой обидчик, напавший тогда на меня в подъезде, сфотографировал меня. Зачем и для чего? Как отчет кому-то? Как повод похвастаться перед друзьями? Так почему я не могу поступить так же? Почему только враг имеет право хвастаться своими жертвами и трофеями?

Разумеется, я осознавал, что подобные выходки чреваты последствиями – от штрафа и ареста до серьезного наказания от разъяренного владельца. Но в тот момент эти мысли не вызывали во мне страха.

Подавленный своими эмоциями, я вернулся в центр. Решил не поддаваться первому порыву, а все же немного поразмыслить. Мне уже не двадцать лет, чтобы бросаться в омут необдуманных поступков. Нужно было придумать что-то более… зрелое. В итоге я просто уснул, утомленный собственными страхами и фантазиями.

Пробуждение наступило ближе к десяти вечера. Выглянув в окно, я обнаружил, что бордовый "Мерседес" исчез.

Стоит отметить, что утром, после прогулки, я успел поделиться своими наблюдениями об этой загадочной машине в Facebook, оставив пару ироничных постов.

Если она появится вновь, я, пожалуй, сообщу об этом в соответствующие органы. Ведь тот факт, что она была припаркована не на гостиничной стоянке, а прямо у входа, мог свидетельствовать о том, что ее владелец – обычный турист, решивший сэкономить на парковке или просто заскочить на минутку. А возможно он живет в нашем лагере.

Хотя… если бы он действительно остановился в гостинице, логичнее было бы оставить машину на охраняемой территории. Впрочем, возможно, он сначала решил узнать цены, и поэтому оставил машину на улице. У патриота, вероятно, не хватило средств на парковку – что, в общем-то, вполне укладывалось в мой стереотип.

По самому мрачному сценарию, этот "патриот" мог приехать по мою душу — именно так, как это бывает в плохих политических боевиках, которые я сам себе и сочинял. Шпионит, выслеживает… Увидел мой пост в Facebook и решил залечь на дно.

Поэтому я решил обойти окрестности и убедиться, что поблизости не скрываются другие подозрительные автомобили, особенно бордовые "Мерседесы". На всякий случай прихвачу с собой камеру, как поется в известной песне.

Впрочем, вся эта история с машиной получила неожиданное, даже абсурдное продолжение, связанное с одним из моих соседей.

Вскоре выяснилось, что на этой машине приезжает молодой человек. Он забирает местного жителя по имени Вова, которого в шутку называли "украинцем", чтобы тот помог ему с уборкой снега.

О Вове стоит рассказать отдельно. Это невысокий, плотный мужчина лет сорока, большую часть своей жизни отдавший службе в украинской армии. За этим простым именем скрывался настоящий украинский офицер, если говорить прямо. При этом он с какой-то странной ностальгией говорил о России и мечтал туда уехать. Собственно, неудивительно, что за ним приезжал такой "патриотичный" автомобиль.

Вова попросил политическое убежище в Финляндии после конфликта с начальством, в результате которого его обвинили в краже или чем-то подобном.

Стоит отметить, что и в Финляндии за ним водились мелкие грешки – он воровал велосипеды и провода, которые потом сдавал на металлолом. В итоге его уволили и, по его словам, оставили без крова. Ведь каждому военному офицеру полагалось жилье от государства через какое то количество лет. Он пытался судиться, а затем отправился искать убежище в Германию.

Не буду утомлять подробностями его скитаний. Уже больше пяти лет он колесит по Европе в бесплодных поисках пристанища. Оснований для получения убежища у него, по всей видимости, не было, но он не терял надежды.

Потеря работы стала для него настоящей трагедией. Карьера, социальные гарантии, перспектива ранней пенсии – все это рухнуло в одночасье. Опасаясь за свою жизнь после угроз со стороны командира, он был вынужден бежать из страны. Однако его история, подкрепленная лишь аудиозаписями, не нашла сочувствия у европейских бюрократов.

Не нашла она сочувствия и у меня. Наблюдая за его мелким воровством, которым он открыто хвастался — прямо под деревом на лужайке у нашего здания для беженцев, разбирая и чистя разные кабели и провода, — я испытывал отвращение.

У него даже были проблемы с другими беженцами: он воровал велосипеды и у них тоже, а потом спокойно парковал их на стоянке под окнами. Разумеется, это не оставалось незамеченным. Я выстраивал в голове его историю в украинской армии: если он ворует здесь, значит, и там воровал — логично предположить. Вероятно, его уволили именно за это. Будучи начальником какого-то склада, он, возможно, просто попался. А потому он вызывал у меня отторжение. Я симпатизировал Украине, а такие, как он, наносили ей прямой вред — особенно теперь, во время продолжающегося конфликта на Донбассе.

Спустя короткое время между нами произошел комичный и одновременно неприятный инцидент. Ранним утром я зашел в столовую на завтрак. Заварил свой любимый ромашковый чай в небольшом термосе и поставил его на стол, тем самым обозначив свое занятое место. Как обычно, я предпочитал есть в одиночестве. Затем отправился за едой, оставив термос в качестве символического стража.

Вернувшись, я обнаружил Вову, уже уплетавшего завтрак за моим столом. Я молча указал на термос, красноречиво свидетельствующий о том, что место занято. То есть не я подсел к нему, а он – ко мне!

Я попытался донести эту простую истину, но, видимо, он либо не заметил термос, либо не придал ему значения. Он ел спокойно, быстро и со стороны напоминал противного голодного хряка. «Русская противная свинья», — пронеслось у меня в голове. Я решил не менять стол. На тот момент между нами не было открытого конфликта, и я подумал, что это неплохая возможность для разговора.

Однако беседа с самого начала не задалась. Его слова вызвали во мне бурю негодования. Мы, разумеется, начали говорить о политике и о России.

Сначала я в сердцах бросил в его сторону пластиковую ложку, а затем, повинуясь внезапному импульсу, перевернул стол. Это получилось настолько театрально, словно кадр из кино! Тарелка с йогуртом и мюслями эффектно опрокинулась прямо на его грудь и живот, а сам стол с глухим стуком рухнул рядом с ним.

Я вскочил, и он тоже поднялся, недоуменно спрашивая, что случилось. Я не ответил, молча развернулся и ушел. Вины я не чувствовал. Наоборот — уходил с чувством выполненного долга. Я лишь прокручивал в голове на английском возможные объяснения для охранников и соцработников, если бы они появились. Причина ссоры — политические разногласия. Я даже был бы рад, если бы кто-то из них подошёл: рассказать, объяснить, подчеркнуть — я не просто беженец, я человек со своими взглядами, особыми, непохожими. Пусть думают. Пусть считают.

Я спокойно без проблем вернулся в номер. Удивительно, как мне это сошло с рук. Вова не побежал на меня жаловаться. А охранник с поваром не увидели сего момента.

Впрочем, на этом наш странный конфликт не закончился.

Быть может, тем же вечером, а может, на следующий день, возвращаясь после своего параноидального обхода территории, я заметил Вову, усердно расчищающего снег вдоль дороги, у бордюра, где паркуются автомобили. Не удержавшись, я выкрикнул ему несколько нелестных слов.

Через несколько минут он догнал меня на велосипеде. В тот момент я даже ожидал, что он исподтишка ударит меня лопатой сзади. Но он сообщил искренне, что теперь работает в «Джумбо» — ближайшем супермаркете. Какой идиот! Он совершенно ничего не понимает. Я его обзываю, демонстративно с ним ссорюсь, а он как будто ничего не произошло делится со мной как с другом своими событиями.

Машина с георгиевской лентой стала для меня материализацией страха. То, что раньше было смутной тревогой и подозрениями, обрело конкретную форму — бордовый «Мерседес» с эстонскими номерами. А когда выяснилось, что он приезжает за очень мутным Вовой, человеком с такими противоречивыми взглядами и странной тягой к России, это лишь подтвердило мою параноидальную картину мира. Совпадение? Или закономерность? В моем состоянии я был склонен верить второму. Каждая деталь складывалась в систему.

Слежка больше не казалась абстрактной угрозой — она получила номерной знак.

Эта сага о странствиях через века, о трудных решениях и переменах судьбы звучала как легенда, но для Эдика была важной частью его самосознания. Несмотря на все жизненные трудности, он ощущал себя частью древнего и сильного рода.

По документам Эдик числился украинцем, но неизменно подчёркивал своё вятское происхождение. Долгие годы он занимался угольным бизнесом на Донбассе. Его жизнь круто изменилась после обвинения в краже угля.

— Меня подставили, — рассказывал он. — Оформили документы так, будто это я своровал те несколько грузовых машин с углём, которые сам же и перевозил.

Несмотря на отрицание вины, Вершинин был осуждён и отбыл срок наказания.

Выйдя на свободу, он обнаружил, что его дом оказался на линии фронта, разделившей Донбасс.

— Я попробовал пожить там, но это невозможно, — рассказывал он. — В огороде моём лежали осколки артиллерийских снарядов, да и стрельбу я слышал где-то совсем недалеко. Испугался, конечно. К тому же война полностью изменила место: работы не было, шахты закрыты.

Лишённый возможности вернуться, Эдик перебрался в Россию.

— Вместо обещанной поддержки беженцам с Донбасса я спал то на лавочках, то на вокзалах, пока меня, в конце концов, не выгнали. Потом нашёл фирму, перебрался в какую-то деревню. Работал там — а мне не платили. Как раб, честное слово. Бросил всё и ушёл пешком. А потом и вовсе решили депортировать в Украину. А куда там ехать? Будучи гражданином Украины, я воспользовался безвизом и оказался в Швеции, где подал на политическое убежище.

Через три месяца его, согласно Дублинской конвенции, перевели в Финляндию, поскольку первый въезд в ЕС был зафиксирован именно здесь. — А почему ты изначально не подал на убежище в Финляндии? — спросил я как-то. — Хотел подальше от России, — был его простой ответ.

Эдик был немного старше меня, хрупкий, сухощавый — хотя, по его словам, ещё недавно отличался пышными формами. Жил он в корпусе напротив, на четвёртом этаже. Обладая живым умом и предприимчивостью, Эдик быстро нашёл способ извлечь пользу из окружающего мира.

Его внимание привлекли алюминиевые банки и пластиковые бутылки, за которые в пунктах приёма платили 15 или 40 центов в зависимости от размера. Три полторашки — и целый евро в кармане! И вот он уже ежедневно отправлялся в Хельсинки, пробираясь на поездах безбилетным пассажиром.

Бродя по городским улицам в поисках этих металлических и пластиковых сокровищ, он возвращался последним поездом, около часа ночи. Столица стала его ежедневным охотничьим угодьем: бары, рестораны, площади, остановки — всё он тщательно исследовал в поисках выброшенной тары. Финны, в этом смысле, помогали таким собирателям, как Эдик, нарочно выбрасывая бутылки на улицу рядом с урной, а не внутрь, чтобы их было легче поднять, не испачкавшись.

Но не только «баночки» интересовали его. В его улове нередко можно было найти потерянные кошельки, проездные билеты, даже кредитные карты — вещи, забытые людьми на улице или в общественном транспорте.

Поздними ночами, сидя на диване в холле, он делился со мной своими трудностями. — Самое сложное — это конкуренция, — говорил он. — Она здесь очень жёсткая. Цыгане заняли все самые выгодные места для «рыбалки» и решительно прогоняют чужаков. Они буквально дерутся за место, угрожают ножами, охраняя его так же, как наркодилеры защищают свои районы. Но, тем не менее, даже таким новичкам, как я, что-то оставалось полакомиться.

Его ежедневный доход мог достигать тридцати евро. Часть денег он тратил на месте, позволяя себе скромный ужин и банку пива, а остальное откладывал. Он просто не знал, куда девать накопления: банковской карты у него не было — отдельная проблема для беженцев — а оставлять наличные в комнате он боялся, опасаясь кражи. Поэтому все сбережения он прятал буквально под камнями в лесопосадках. Мечта о собственном транспорте стала сильным стимулом: благодаря своему «алюминиевому золоту», он сумел накопить нужную сумму, и его мечта стала сбываться.

На соседнем авторынке, среди множества подержанных машин, Эдик присмотрел седан марки «Фольксваген», 1999 года выпуска. Мы рассчитывали на что-то более бюджетное, но продавец, убеждённый в своём товаре, заявил: «Машина хоть и старше, но гораздо надёжнее и долговечнее». Эдик согласился. За этот автомобиль, который многие сочли бы слишком старым, он отдал тысячу двести евро.

Если быть точным, шестьсот из этих денег вложил я, так что машина стала нашей совместной собственностью, хотя по документам числилась за ним. Свою часть суммы я заработал на криптовалютной бирже. Именно в этот период я начал знакомить Эдика с миром криптовалют, и его энтузиазм рос с каждым днём. В конце концов я предложил ему присоединиться к инвестициям в компанию BitClub Network. Он с готовностью согласился, вложив сначала две тысячи, а затем ещё пятьсот евро в покупку облачного майнинг-оборудования.

С наступлением осени, когда ежедневная охота за тарой стала утомительной, Эдика охватила грибная лихорадка. Он был уверен, что сможет неплохо заработать, собирая грибы на продажу; машина, в том числе, приобреталась для этих целей. Финские леса, изобилующие озёрами, славились грибными местами, особенно крупными белыми грибами, которые порой достигали впечатляющих размеров.

Его энтузиазм был настолько заразительным, что я, не будучи особым знатоком грибов, согласился помочь. В конце концов, любое приключение казалось лучше однообразных будней в лагере.

Прочитав множество положительных отзывов в интернете, мы решили отправиться на север от Вантаа, в место, которое, по слухам, было настоящим грибным раем. Проехав чуть больше часа, мы оказались в окружении леса, однако сразу заметили его искусственное происхождение. Чёткие границы квадратов, чередование вырубок и молодых посадок создавали ощущение рукотворного ландшафта. Эти странные, геометрически чёткие участки леса побудили меня изучить, почему финские леса имеют такой вид.

Разочарование пришло быстро: естественные лесные массивы здесь встречались редко. В основном нас окружали искусственные насаждения, чётко разделённые на кварталы. Причина оказалась проста: Финляндия — мировой лидер в бумажной промышленности, а такие лесные плантации служат источником сырья для многочисленных целлюлозно-бумажных комбинатов.

Выбрав один из более-менее подходящих участков, мы начали поиски грибов. Деревья здесь были высокими, создавая иллюзию настоящего леса, однако наша охота не принесла ожидаемых результатов. Мы переходили с места на место, тщательно осматривая каждый уголок, но грибы попадались нечасто.

Мы решили узнать, сколько вообще стоит сдача грибов. После долгих поисков мы, наконец, нашли пункты приёма, где выяснилось: за килограмм свежих, молодых белых грибов платили от двух до шести евро. К сожалению, наш урожай был невелик и состоял из грибов разного качества, поэтому заработать не удалось.

Стало ясно, что для того, чтобы грибная охота стала источником стабильного дохода, необходимо обладать не только терпением, но и определёнными знаниями. Впрочем, идея разбогатеть на сборе грибов оказалась наивной, и Эдик быстро потерял к ней интерес.

В наших приключениях принимал участие ещё один русскоязычный обитатель лагеря — Роберт, уроженец Санкт-Петербурга. Бывший следователь, коренастый, с чертами маленького Мука из старого советского мультфильма, но с проницательным, тяжёлым взглядом. По происхождению он был курдом.

Его история, пусть и не столь трагическая, как моя, всё же заслуживала внимания — как и большинство историй людей, оказавшихся здесь. Роберт показывал мне свои рабочие фотографии и однажды признался в причине бегства:

— Поссорился с начальством, — сказал он. — Было одно громкое дело, где замешаны сотрудники Следственного комитета. Я всех своих сдал — и сбежал.

Он быстро сдружился с русскоязычным эстонцем, охранником нашего лагеря, и по вечерам часто проводил время с ним у себя в комнате.

Эдик же продолжал исследовать улочки Хельсинки, собирая тару, а мы с Робертом отправились на машине искать грибы — к озеру, о котором нам рассказали местные жители.

Северное озеро очаровало нас своей первозданной красотой. У самого берега был обустроен уютный уголок: деревянный стенд с дровами приглашал разжечь костёр, а металлические мангалы соседствовали с удобными лавочками, создавая идеальное место для отдыха.

Наша грибная охота началась незамедлительно, и результаты превзошли все ожидания. Мы оказались в настоящем царстве белых грибов! Некоторые экземпляры были настолько огромными, что казались великанами из детских сказок. Роберт пришёл в восторг от одного особенно крупного гриба и попросил меня сфотографировать его с этим трофеем. Шляпка гриба была настолько большой, что могла бы служить зонтиком для небольшого существа.

К нашему разочарованию, практически все крупные грибы оказались поражены червями. Казалось, насекомые предпочитали именно зрелые экземпляры, оставляя молодые нетронутыми. Но молодых грибов было мало — их уже успели собрать другие грибники, оставив после себя лишь небольшие пеньки.

Обойдя одно озеро, мы, полные надежд, отправились к следующему. Однако и там нас ждало такое же разочарование: крупные, но червивые грибы и почти полное отсутствие молодых, пригодных для продажи.

Увлечённые поиском, мы не заметили, как оказались на частной территории. Встретившие нас хозяева с недоумением смотрели на наши наполовину полные вёдра с грибами. Молча кивнув в знак извинения, мы поспешили удалиться, оставляя после себя лишь лёгкий шорох листвы и чувство неловкости.

Одной машины Эдику вскоре стало мало. Заработав на стройке в Вантаа, он решил приобрести вторую, вложив три тысячи евро. На сделку мы поехали втроём: я, Роберт и Эдик. Продавал автомобиль араб, владелец местного автосервиса.

Поскольку Эдик не знал английского, роль переводчиков выполняли мы с Робертом. Марку машины я не запомнил, но выглядела она привлекательно, гораздо современнее старого Фольксвагена.

Продавец оформил документы на машину, хотя и не до конца. Эдик продолжал ездить на обоих автомобилях, несмотря на некоторую незаконность такой ситуации. К счастью, встретить полицию на финских дорогах было не так уж просто, и это позволяло ему чувствовать себя относительно спокойно.

Вскоре наши пути разошлись: Эдика направили на север, в городок Каяни под Оулу, в самый центр Финляндии. Ему невероятно повезло: предоставили место в двухкомнатной квартире, а его соседа, кажется, никогда не было. Эдик получил то самое личное пространство, о котором мечтал. Мы не прощались окончательно, ведь он по-прежнему оставался моим партнёром по инвестициям в BitClub Network. Наши звонки и переписка стали редкими — раз в месяц, а то и реже, но связь сохранялась, удерживаемая нитью общего, хоть и виртуального, бизнеса.

Он не просто носил эту одежду — он словно вел с ней безмолвный диалог, испытывая ее на прочность. И футболка, казалось, не сдавалась без боя, но его упорство в этом странном соревновании было непоколебимо.

Но история на этом не закончилась. Следующей жертвой времени и привычек стал локоть его единственной кофты, протертый до дыры — своего рода апгрейд в его коллекции изношенной одежды.

Петр, поглощенный виртуальными мирами, мог часами неподвижно сидеть за компьютером, опираясь локтями о стол. Видимо, в его системе координат потеря ткани была допустимой платой за погружение в любимую игру.

В этом наблюдении за его смешной и забавной жизнью я вдруг поймал себя на мысли, как же я сейчас похож на знаменитого советского писателя Зощенко. Дело было не во мне, а в самой жизни, в её нелепых историях, которые словно превращали меня в него. Я помнил его короткие, почти всегда нелепые и смешные рассказы. И здесь, в этих декорациях, происходило то же самое: словно перерождение Зощенко и его воскрешение произошло во мне на время, чтобы описать этот ветхий и совершенно фарсовый быт.

Он был не просто владельцем одежды — он был собирателем дыр, человеком, чья одежда становилась отражением его особого, случайного и ветхого, но по-своему цельного мира, с его абсурдной, но притягательной эстетикой.

И на него невозможно было смотреть без смеха. Я начинал улыбаться еще до того, как его увижу, — стоило только услышать разносящийся по коридору игровой мат.

Он так кричал в наушниках, что никого не слышал и не отдавал себе отчета, что орет буквально на весь этаж. Уже только это веселило.

Но когда Петр появлялся в те редкие моменты, когда шел в столовую, становилось еще смешнее. Двухметровый босяк с улицы, в разорванной одежде с дырами по всему телу, как ни в чем не бывало, стоял и выбирал себе еду. Это было так нелепо!

Я никогда не видел, чтобы человек так не обращал внимания на свой внешний вид — это надо уметь! Для меня каждая маленькая дырочка — уже повод зашить вещь или вовсе её выкинуть. А тут он стоял, словно вышедший с поля боя после артиллерийской обработки — в лохмотьях, и совершенно невозмутимый.

При каждом его виде я просто расплывался в улыбке, а потом взрывался громким смехом до слез. Я не мог стоять, у меня подкашивались ноги, и эта гомерическая истерика могла длиться пять минут.

Я сразу сдавался, не пытаясь бороться с ней, просто ждал, пока ее силы иссякнут. А Петр, не замечая ни моего хохота, ни всего фарса вокруг, возвращался после трапезы к компьютеру. Держась за живот, я склонялся к полу — и вскоре неудержимый приступ смеха уступал место тихой, почти печальной улыбке. Но ровно до тех пор, пока из коридора не долетала новая громкая реплика: «Долбоёб, аптечка не там!» — и меня снова бросало в пот истеричного смеха. Я даже просил высшие силы дать мне сил поесть — ну пожалуйста, можно мне просто поесть? — потому что не мог. Только смеялся.