К сожалению, по итогам «проверки», даже в теории ей подходил лишь ничтожный процент этих мужчин. В то время она была любовницей бандита при деле, который, хоть по верхам и не бегал, но лавэ имел регулярное и дарил ей всевозможные хорошие вещички и веселые вечера. Поэтому параллельно размениваться на какое-то многодетное пропойное хуйло с цветочком, сорванным с дворовой клумбы, ей не было никакого резона. Однако проходная привокзальная палатка пестрила всевозможнейшим контингентом, поэтому в ебаря набивались люди совершенно разные, и тут неизвестно, когда подфартит, а когда разживешься охуенными проблемами. Бывало разное – и опрокинуть палатку пытались, и стекла били, и выламывали двери, и спали за палаткой в ожидании маминой милости, и пытались цветами ее закидать через окошечко, и угрожали убийством и даже махали ножом. Но мать – биполярщик, человек лихой, ебанутый, ебливый, праздный и злой, поэтому ее хлебом не корми – подавай этих приключений.

Но в тот день не задалось с самого начала. Когда тетя меня привела, мама уже была мрачнее тучи. Она была бледна, серовата и материлась пуще прежнего. Мой приход не принес ей радости, она одарила меня равнодушным взглядом и усадила на привычное место, подозрительно держа руку на своем животе. Через пару часов ей стало еще хуже. Она сказала, что плохо ей с самого утра, болит живот и тошнит, «наверное, съела что-то не то». Несмотря на хуевое самочувствие, она все равно была чертовски хороша. Я смотрела, как она ставит коленку в кирпично-сером чулке на табуретку и отдает людям товары. Какие же потрясные щиколотки торчали из шлепок, какой красивый темный лак виднелся на ее ногтях. У нее была утепленная оливковая мини-юбка, плотно обтягивающая ее женственную, слегка заквадраченную жопу с округлыми бочками и классным милым животом. Который болел.

Наверное, я любила ее с той силой, с которой любят всё недоступное. Но даже если убрать мою болезненную пелену по отношению к родительнице, один хуй – она была объективно хороша и душой, и телом. Зато когда я стала чуть старше и впервые увидела ее пизду, я была очень удивлена. Малые половые губы были столь велики, что торчали крупной потемнелой устрицей полностью наружу. Годами битые ветрами, они задубели и заиндевели, хоть и были украшены золотым пирсингом. Тогда у меня впервые возник вопрос о том, передается ли пизда по наследству. Я, как мне казалось, не хотела, чтобы так случилось, хоть и не имела ясных представлений о том, как выглядят идеальные пезды и какая пизда все-таки лучше. Мама брезгливо ответила, что я все равно «с папашей-уголовничком одно лицо», поэтому едва ли мне передастся хоть бы и половина ее небесной красоты.

Я стала ждать, потому как в те детские годы моя пизда, хоть я и дрочила ее ежедневно множество раз, напоминала какой-то скучный абрикос. Ни чем не выдающийся. Я ждала, когда же его распидорасит вот так вот, с устрицами, потемнением и прочими ништяками, но этого так и не случилось. Абрикос распидорасило до нектарина или что там самое большое среди них, и всего делов. В общем, мало интригующая белая пизда, без надрывных ноток. Мамина выглядела как самостоятельная личность и даже заслуживала отдельного экстравагантного имени, моя же – просто пизда личности. Я, конечно, стараюсь придать ей драматизма всякими подручными средствами, но она только лишь ноет, как хулиган, наказанный в библиотеку, прям сходу, с соплями и мольбами прекратить. Кстати совсем недавно я спросила у мамы, куда же делись ее свисающие половые губы, и как такое возможно, что они исчезли. Она сказала – «Да я сама в ахуе. Они уменьшились и их жалкие остатки заправились внутрь после полтинничка». Вместе с тем пришла сухость, плаксивость и привычка перематывать моменты ебли в фильмах, за ненадобностью. Че-то я отвлеклась.

Время шло и мама вдруг поняла, что ей пиздец. Обычно она ходила в туалет в соседнее здание, закрывая палатку, но тут плюхнулась на ведро и стала дристать и блевать в лоток из-под обеда, который одним движением вывалила в коробку рядом. Я очень испугалась. Процесс сопровождался всеми характерными звуками и прочим, она плакала и выворачивалась наизнанку, а окошко, меж тем было открыто. «З-закрой, Лилит. Окно закрой!», - промычала она и продолжила загибаться.

Как и всегда в этой подлой жизни, именно в это время нужно было придти ее ухажеру (из покупателей). Он стал стучаться в окошко и кричать «Светлашк!». Мама сидела на ведре и, крепко обняв живот, нависала над лотком в рвотных позывах. «Убери его отсюда», - промычала мне она, приоткрыв кровавые глаза. Легко сказать – убери, когда ты окончательный малыш. «А что я ему скажу?». Мужик продолжал долбиться. «ДА ЧТО ХОЧЕШЬ!», - крикнула она. С бешено стучащим в висках пульсом я приоткрыла окошко и промямлила «Дядя, уходите, мама заболела». «Ты че, дура?!», - разъярилась она, - «меня нет!». «Её нет», - подытожила я, вся покраснев, как помидор. «ЧТООО???», - испугался мужик и побежал к двери в палатку. «Света!!! Света! Ты в порядке? Открой! Немедленно открой!». Он стучал кулаком так, что дверца ходила ходуном. «Допизделась?», - сказала она, посмотрев на меня разочарованно и скрючившись от боли. «Ууходиии», - стонала она громким шепотом, повернувшись к двери. И повторила это снова. Но мужик и не думал отступать, хотя уже точно слышал, что она просит его уйти. Так прошло еще пару минут. «Спой мне песню, Лилит», - сказала она, - «я не могу слышать это больше». И я начала петь какую-то хрень, сдерживая слезы. Что-то детское, дружественно-патриотичное. «Громче», - стонала она. Мужик долбился. Но я не успела допеть – она встала с ведра, взяла его в руку и открыла дверь, вся мокрая и бледная. «Вот блять!!!», - крикнула она, уставившись мужику в глаза в полном бешенстве, - «на, епта, забери ведро, че встал?!». «Это чё такое?!», - шарахнулся мужик. «Это говно, Вячеслав Игорич! Пошел на хуй отсюда, блять, ты что, СЛОВ НЕ ПОНИМАЕШЬ?!», - яростно говорила она. Вячеслав Игорич ушел, зачем-то отряхнув руки, хотя ни до чего не дотрагивался. За мной пришла тетя – мама ей позвонила. Я очень боялась ее оставлять. Вечером она была в больнице. Кажется, у нее был выкидыш.

Шли годы, однажды мне в сельском клубе очень понравился парень. Ну как парень – мужчина, потому что меня привлекали люди старше в первую очередь. Он не был аполлоном или богачом, но кого это когда-либо ебало, главное, что он мог водить жигуль и разговаривал борзо, с ним мне не было страшно. И слепой бы заметил у него след от кольца, но и это не имело значения, потому что в его глазах явно читалась готовность к адюльтеру. Мы хорошо провели время, дважды поебавшись на убранном сене на окраине полянки. А потом стали говорить за жизнь и как-то незаметно напились вусмерть. И уже на пути к дому я поняла, что я щас, кажется, блевану. Момент не ловкий, учитывая новое приятное знакомство. Хотя сейчас, вспоминая это, я думаю – а хуле не ловкий, будто коленки и жопа в земле, торчащее по всей голове сено и размазанная косметика – это типа норм, самый сок для знакомства. Ну да ладно. «Постой тут, я щас», - сказала я ему и походкой пьяного матроса направилась к первому попавшемуся забору, оставив ухажера стоять на сельской дороге. Оперевшись ладонью на заборную деревяшку, я наклонилась вниз и блеванула с первого же спазма. Вдруг я услышала глухой мощный рык, а секундой позже в заборной щели клацнули охуенного размера белые зубы и крупный мокрый нос. Раздался лай. «Тсссссс», - шепотом сказала я какому-то неебическому чудовищу, прижав палец к губам, - «че ты разорался то?». «Лилит, убери руку, он тебе ее сейчас откусит!!», - ухажер дернул меня за куртку к себе, оторвав от забора. «Я блюю, видишь. Мне плохо. Ну что ты прибежал? Поглазеть на это? Я же сказала, стой там». «Да что я там не видел?! Дай хоть волосы подержу, заблюешь же все». «Ну держи». Одной рукой он держал мои волосы, а второй меня саму, потому что меня мотало из стороны в сторону. Чувство смутного стыда пронзило мою грудь. «Спой мне песню, пожалуйста. Не могу блевать в такой тишине», - промычала я. И он запел. Что-то очень взрослое, дружественно-патриотичное.