Мат и Стразл

Власти с пришельцами совладать не могли. Для любого оружия неуязвимы, до необъяснимого сильны и быстры, непредсказуемо исчезают и непредсказуемо появляются. Разве электрошокеров боялись, да и то народ шутил, что шанагреи по благородству своему хоть какой-то шанс людям давали и меж собой договорились, что будут “бояться” одних электрошокеров.

Захотят, в гипермагазе возникнут, продуктов натащат, погром устроят, хаос и страх среди гипермагазного населения посеют и исчезнут, пару челов прихвативши. Граждане покидали пещеры лишь по острой необходимости. Потом шанагреи отовсюду пропали. Почему? Неведомо никому, но пропали. Шанагреи и в других городах гастролировали, и в них смутные денёчки устраивали. Стоило шанагреям пропасть, как нашлись недовольные этим безукоризненно безвозвратным фактом. Кому-то нравится, когда опасность вокруг постоянная, когда адреналин в крови кипит, на городское пространство стрёмно выйти, а без электрошокера и в гости не сходить. Идиоты, одним словом. Такие идиоты сплотились в общество “Вернём шанагреев - сделаем жизнь живучее!” и посвятили себя поискам способов вернуть зелёных ублюдков.

Подозревали, что шанагреевское наваждение с Венерой спутано. Соглашение торговое мы с ней заключили, зелёные тут же и появились. Но Венера отнекалась. Не мы это, сказала Венера. Да и доказательств никаких. А без доказательств можно подозревать кого угодно: что шанагреи и с Сатурном связаны, и с Плутоном, и с полнолунием, и с приятелем, который бабла должен и нарочно тварей развёл, города ими заполнил и множество невинных загубил, лишь бы долг не отдавать. Бывают такие мелочные людишки, ещё как бывают.

Оттого я волновался, оттого и трепетал, кита поджидая. Электрошокер электрошокером, но уж очень не хотелось шанагреям попадаться. Пробовали кита в другом месте тормозить, но вредные шанагреи вектор свой прогулочный соответственно поправили. Оттого на Галантерейную гору и поглядывал я. Шанагреи по-прежнему блохами зелёными на ней скакали в свете солнечном и ослепительном, с травою сочною сливаясь.

По дороге пролетела лягуха, по-спортивному изящная и малиновая. Мужик за рулём. Мы с ним ненароком взглядами скрестились и через наши взгляды словно ворвались в подсознания друг друга, выудив оттуда куски наших прошлых житух, когда встречались так же случайно и столь же молниеносно. Иногда видишь кого-то впервые, - точно знаешь, что впервые, - а вроде и не впервые. И настойчиво скребёт чувство это, иглами тупыми в самую сердцевину и котелок тычет со скрипом, будто с челом этим нечто важное объединяет. А что с этим делать - не знаешь. Досадой, горечью и сожалением наполняешься, будто дорогое и незаменимое проебал, словно близкие корефаны пригласили на пикник, ты явился, запоздав слегка, а там никого и мобу никто не берёт. Одно расстройство, пустое расстройство.

Но вот умчал “пегас”, и лопнула ментальная нить, пуповиной прошлого связавшая меня с водилой. А я кита остался ждать. И на Галантерейную гору таращиться. Видать, немало встреч, случайных и мгновенных, у меня с этим типом скопилось, раз воспоминание о них столь чётко и рельефно в памяти обозначилось и кнутом сознание стегануло. Как бы изловить его да вопросам подвергнуть, нет ли и у него такого же де жавю по отношению к моей личности? Но вспоминаешь такое, когда поздно уже. И повторится всё, как встарь… А коли и есть? Но може, в альянсе с неведомой водилой что-то ещё вспомнить удастся? Всё это казалось важным до содрогания надпочечников и вместе с тем клинически невозможным.

- Не подскажите, какой автобус довозит до станции Гробыв?

- А?

Я из себя вылез. Крепко сложенная блондинка. Растрепавшееся от быстрой ходьбы волосьё, измождённая овальная харя, губилы чёрные от помады и красивая как лошадь. Меня эти звери всегда привлекали своим обаянием мордастым. Почти как медведицы. Я иногда мастурбирую на них. А на тех тем более. Уж посимпатичнее человечьих баб будут. Признаться, ни одной по-настоящему красивой бабы лицезреть не доводилось. И как подозреваю, не доведётся. Видать, напялила с утречка платье крокусовой желти и передо мной встала. На правой туфле каблук обломан. В толстых ручилах три белых пакета, в которых темнело весомое.

Запинаясь от волнения перед незнакомым мной, блондинка повторилась.

- Станция?! - тупорыльно переспросил я. - Гробыв?! Станция Гробыв?

- Ну да… станция Гробыв, - уверенно сказала блондинка.

- А, вокзал! - догадался я, вдохновившись блондинистой уверенностью. - Так любой! Любой кит. Отсюда все киты плывут к вокзалу. Это грю я, гробывчанин.

- Киты?

- Ага, кит-девятка, кит-шестёрка, кит-тринадцатый. С девятки и шестёрки меня как-то высаживали. Но вас не должны высадить, если смеяться не будете. В ките не любят, когда кто-то смеётся. В ките должно быть тихо как в библиотеле. Вы не местная?

- Нет.

- О шанагреях знаете? - махнул я электрошокером.

- Знаю, - улыбнулась блондинка и показала нижнюю половину своего электрошокера. Верхней половиной оружие таинственно скрывалось в пакете.

И вот стоим мы на остановке вдвоём и ожидаем кита. Я и взъерошенная блондинка, в спешке где-то потерявшая каблук. И больше нет никого. Кит благополучно подплыл. В кита зашла блондинка, зашёл в кита и я, предварительно оглянувшись на Галантерейную гору. Шанагреи куда-то запропастились.

Блондинка сперва-наперво сложила на сидлухе пакеты с имуществом. Миновав её, я дал китоводу целых сто, а он мне сдачи. Я отвернулся и на свою ладонь уставился. А на ладони-то на моей четыре металлических десятки! А билет-то тридцатку стоит! Тщательно проанализировав и взвесив ситуацию, я вернулся к китоводу. Тут и блондинка, разобравшись со своими пакетами, протянула мелочушку за проезд.

- Думал я, - молвил китовод, - вы за двоих, а вы, сдаётся мне, сударь, за одного. Вы за одного, а я думал, - клянусь зайцами! - за двоих.

Я медленно свирепел.

- Значит, вы соизволили подумать, что у меня с блондинкой нечто общее?! - озвучил повисшее в воздухе. - У меня! С блондинкой! Общее?!

- Думал я не о том, а о сдвоенной плате за проезд, уж не обессудьте, сударь.

- Какая-то блондинка и я, да вместе мы?! Не бывать такому! Нет, нет, нет! Да это она мне приплачивать должна, а не я ей! У ей и каблук поломанный! Ох, не зря поломанный, не зря! Это грю я, потомственный гробывчанин!

- Этот автобус точно до вокзала? - уточнила блондинка, разуваясь.

- Да, сударыня. - Водила преклонил чайник, а ручилу поклал на грудину. - Тока ради вас, прекраснейшая из прекраснейших, он поедет до вокзала. Путь нам предстоит неблизкий, не желаете ли выслушать мою биографическую историю?.. Родился я в бедной семье горшечника двести сорок лет назад в далёкой и тёплой ибалианской деревне...

- Мне это неинтересно, - без всяких ответила блондинка. - У меня своя есть.

- Правильно, - поддакнул я, - у китоводов история солидолом провоняла. И клянусь величайшими горами...

Водитель вернул тридцатку. Не договорив, я уселся у окна. Пусть домысливают. Тут в проходе вывехрился шанагрей. Блондинка взвизгнула. Кто-то с ней завизжал, а кто-то вскочил. И я вскочил и в расстройстве ткнул зелёного электрошокером. Зелёный исчез. Я вернулся к окну. Обернувшись, блондинка многообещающе улыбнулась мне. Я нахмурился, отвернулся и уставился в окаймленное черной резиной боковое стекло, решив талантливо исполнить роль камня. С ними тока так и надо, иначе никак. А покинув кита, стали мы с блондинкой жить совместными усилиями.

Книгу "Миразмы о Стразле" прочитать полностью вы можете здесь: https://author.today/reader/135259

Ну и брюхо у меня нынче. Не брюхо, а неумолимо нарастающий сальный капитал. Инвестиционная подушка. Жиросасто! Волосасто! Ничего уже и не видать почти за таким пузованом. Подобного императора жира можно пользовать как оружие психологического воздействия. Хлоп ладонью, хлоп. Хлопок одной ладонью. Как желе трясётся мой император.

А ляжки, ляжки-то! Ох ты ж, батюшки-светы, святая богородица, да что же это с вами, сердешные мои ляжищи, а? Неужто за запой исхудали, миленькие мои? Надо же как… А я ведь так горжусь вашими формами, а также количеством волос на квадратный метр кожи… Проклятье. Ну-ка, а если поёрзать? Да нет, не похудели. Фух. Аж в пот бросило. В липкий. Да и с чего бы вам, родимым, худеть, ежели в водке так много, до бесстыдного много калорий. Дьявольски много.

Допетрились бы изготовители водок выпускать их в разнообразных сортах, где один сорт, допустим, с белком, другой сорт, значится, с кальцием, третий с клетчаткой и витамином С, а четвёртый вообще с комплексом активных минералов, так люди одной водкой бы питались. И добавки бы просили со слезою на глазах и дрожащими лапёнками. Выступает с трибуны политик, в одной руке полный стакан, в другой - полная бутылка. И кричит политик, жестикулируя: «За Россию, господа!». И прям из горла бульк-бульк. И толпа, вздымая вверх руки с полными стаканами и пустые бутылки в воздух бросая, тоже: «Ура! За Расею, за её! Всё праль гришь! Ставлю на красное, господа!». А там, надо сказать, таакие господааа… в метро по спине пройдут и не поморщатся.

Книгу "Маргинал" полностью вы можете прочитать здесь:  https://author.today/reader/256089

Когда-то Архив плотно боксировал нескоко гадов. Не нарушая графика. На Гробывском ежегадном соревновании забил второе местечко. Но вскорости увлёкся молотой розочкой и на депах разосрался с тренером. Начал житуху с чистого листа, завязав со спортом и развязав со спиртом. К молотой то возвращался, то уходил от неё. Дни текли своим чередом.

Архивная пещера находилась на втором этаже двухэтажной деревяшки. К ней вела скрипучая лестница под бескомпромиссным 110-градусным углом. Я преодолел эту архитектурную сложность. Пещерная дверь распахнулась. На гребне громыхающей лавины музона вынесся Архив.

— Музыку убавь! — вдогонку Архиву гневно метнул требование его батя. Музон утихомирился. Гордеем, поди.

В режиме зюзи Архив сражался с батей почти как белобрысый колдун с утопцами, в стремлении доказать, что второе местечко на Гробывском соревновании получено им вовсе не по роковому стечению обстоятельств. Так и надо. А если ты ваще чемпион глобуса по хаотичному мордобою, смело разбивай всем шнопаки и выворачивай жральники, ведь чемпион глобуса по хаотичному мордобою — не хер котячий. Тачку не так припарковал — тебе замечание, а ты в жбан лапищей опытной ебашь. И иди, как ни в чём не бывало. Ты не просто чемпион глобуса по хаотичному мордобою, ты сильная личность, сожалений не ведаешь и морально не промахиваешься.

Архивную башку терновым венцом усеивали шрамы. По словам Архива, он носил на себе 23 отметины: боевые, бытовые и любовные. Рубильник его выглядел так, словно принимал самое активное участие как минимум в трёх всё решающих межгалактических битвах, всегда смело выступая на самое острие атаки. Смело, с уступом вперёд. Конечно, Архив барагозил не тока с батей, но иногда и с кинг-конгами вместимостью с три его самого сталкивался и мутил с ними бойцовские сближения. Бывало, и одолевал. Батю. Бывало, и кинг-конгов. Крепкие боксёрские гады прошлого всегда помогают любому настоящему. А кинг-конги, бывает, и даром проходят.

— Здоров, чепушила, — дразню по старому знакомству.

— Ефё фаз так нафазафёшь, — пошатываясь, Архив зажигой заискрил сигу, — дам фо ебалу. Я нифому не пофсафляю нафывать меня чефуфылой.

— Эй, чепушила, курево есть? — сипло донеслось из-под ног.

Опухшее с бодунища бабское жало. В пролёт высунулось и снизу глядит выжидающе. Архивная соседка Колобок. Комплекцией и красотой прочно ассоциируется с авиабомбами времён ВОВ. Надыбав курева, Колобок попросила не давить пол-потолок музоном, у ей больная бабка, и её, бабку, надо жалеть. Сама Колобок больную бабку не жалела. И не жалеючи дралась с ней не реже, чем Архив с батей. Може, подобные действа у них иногда синхронно происходили.

Навесёлый вечор. Гуляли с девками недалече от Архивной деревяшки. Наклюканный Архив треплоедствовал, мол, в посёлке обитает с сызмальства, все его здесь знают и уважением окружают. Как нимбом ангельским, как аурой геройской. А на фонарном столбе, с приближением к нему, надпись выделилась, кривая и размашистая: «АРХИВ — ЧМО!». Архив — мы на оптобазе вкалывали — в понеделье подходит — а то в субботье было — и грит: «Там про другого Архива написали, я узнавал. Там, на другой улице, другой Архив обитает, вот про него и написали, не про меня... а меня уважают. Все.».

Гордей в кресле обустроился. Одиночество пивом разбавлял. Зелёным. Набрал пятнашку литров венерианской блевоты по акции. По случаю внедрения венерианской продукции на Землю розыгрыш проводился. Двухнеделиного расслабона на Венере.

— Венерического, — примитивно остроумлю, — и ты повёлся на сей развод?

— А какая им выгода обманывать, едва наладив товарный импорт?

— Не знаю, но какая-то есть, раз акции разводные устраивают.

Сижу, починяю системник всовыванием-высовыванием проводов. Внезапно разорался Архив. Гордей крутого закорчил, мол, вмажь. Мне вмажь! Вмажь и не боись! Архив вмазал. Не побоялся. Гордей элегантно припал на коленце. Я до того момента полагал, что так элегантно сдерживать удар можно тока в киноце. Гордей медленно поднялся, изящно опираясь ладонью о стену. Ты ударил, констатирует, а я стою. Боксёр грошовый из тебя, подчёркивает, никудышный, малафьёй измазанный. Архив едва в истерику не впал. Зарычал, надел на лицо маску бешенства и влупил кулаком по... почему-то по стене. А уж потом по Гордею. Тот вновь на колено, по-рыцарски так, по-благородному. Издевательски расхохотался и поднялся. Архив аж завизжал от ярости, слюни ртиной пустил, как псина бешеная, и запрыгал устрашающе на месте. И врезал, влупил, ухайдокал, отвесил, уебал Гордею от всего своего крупного боксёрского сердца. В больной зуб угодил, не иначе. Гордей неожиданно поднял лапу и произнёс, мол, сдаюсь, мол, ты крут. И круче тебя не было воина в наших посёлках доселе. Архив окончательно уверовал в свой драчливый гений и плаксивым от нахлынувших эмоций голосом вскрикивал: «Я боец! Боец я! Я! Боец! Меня все уважают! Все-все-все!». И бойцовски передёргивая плечами, метался по комнате, как гадюка по террариуму. «И Винни-Пух», — хотел брякнуть я, но не брякнул.

Голосом, полным показной вежливости, грю ему заткнуться. Архив с воплем: «А ты откуда здесь?!» тут же напал на меня. Во мне 187 росту и 100 весу. В Архиве 174 росту и 65 весу. Соотношения неравны. И с боксёрским прошлым неравны. Обозлённый, я опрокинул Архива на половицы и в его хлебало обрушил кулак. Вскользь. Рассёк костяшками шкуру меж подбородком и горлом. Напористо и свежо хлынула кровь. Архив оскалился и противно сморщился.

Блядь! Я не ожидал такого кровопускания. Гоношу, айда в больницу, чё валяешься?! Гордей поддержал. И попёрся в приходскую в уличное наряжаться. Я за ним. Обуваюсь, взираю. На меня, окропляя кровью всё подряд, недорезанной свиньёй несётся драчливый гений. Переживаю второе нападение Архива.

Гордей с двумя баклахами венерианского спустился на улицу. Мы следом поцапали. Выходим, а его уж нет, как и пивца, им забранного. Переживаю третье нападение Архива. Заваливаемся в больничку. Пока правщик мяса и костей штопал, Архив развлекал его сказом о сломанной ноге, что у него теперь 24 шрама и что он занял второе местечко среди боксёров по всему Гробыву. Сказывая, беспрестанно махал неугомонными своими ручонками и мотал беспокойной своей дыней. И, сидя на хирургическом столе, ножонками своими кривинькими, исшрамлёными болтал. Правщик, извлечённый из себя, в ярости махнул иглой с ниткой, едва не разодрав зашитый наполовину шрам. И послал болтливого Архива на хуй. Гений бокса умолк как радио, брошенное в воду, и замер. Правщик мяса и костей доштопал в благословенной тишине и славном покое.

Попёрлись обратно. Архив самодовольно поглаживал 24-ый шрам, а я задавался вопросом, куда съебался Гордей? Чужое. Венерианское. Пойло. Две полторашки. Всего лишь. А всё равно жалко. И тут перед нашими ликами возникло оранжевое пятно с чёрной рваной обводкой и расширилось настока, что два барана проскочат. С третьим на спинах. Из портала выперся Гордей. В солнцезащитных очках с ярко-жёлтой оправой и круглыми выпуклыми стёклами, синими, как топаз. В лапене фужер в строгих геометрических узорах золотистого глиттера. А в фужере сиреневый коктейль, красный зонтик и долька некого дерьма.

— Чё, Стразл, прав кто? — ухмыляется, очки задрав на лбину. Крышку пивную показывает, с рисунком победным. — Мне две недели расслабона на Венере выпало! Первому из всех землян! Разрешили прихватить немного знакомых морд, чтоб веселее было. Рвём Венеру, парни?

— На работу завтра, — грю. И дивлюсь. Бывает, такое сболтнёшь, самому потом стыдно.

— А кто сказал, что завтра на работу? — захохотал Гордей и отпил из фужера.

В портале заманчиво переливалось что-то мутно-искристое, что-то манящее своим внеземным содержанием.

— А чё, бля, фука, пофли! — крикнул пьяный Архив. — За новыми шфамами!

Разбежался и сиганул в портал, профессионально, как в закрытое окно, ручилами копилку прикрыв и бочилой развернувшись.

Мы бросились за ним и тоже попрыгали в портал. Не зря всё, не напрасно.

Книгу «Миразмы о Стразле» вы можете прочитать здесь:

https://author.today/reader/135259

Филологические забавы скручиваю. Вписка - есть лотерея, можно получить меньше затраченного, но можно и больше. Или огрести в тех же пропорциях. Накупил кой-чё, являюсь в корефанову пещеру и... аж в глазюках зарябило! От сучар пестрым пестро! По помещениям расположились, у батарей, на полу, в углах, у стен, даже за столами расселись. Лясы точат, дребезжат, выпивают и колдуют. Раздолье-то какое! Девки знакомые имеются. Ностальгия захлестнула. Эх! Одну захотелось по жопе шлёпнуть, другой по роже врезать, в память о былом. Все весёлые-развесёлые, будто тоже с работ поувольнялись. Сучарами всех подряд называю, и хороших, и уродов моральных. На всякий случай. А то о ком-то хорошее буду думать, а этот кто-то сучарой окажется. А так всё по справедливости. И никому не обидно. Вслух-то я никого сучарой не называю. Про себя тока. Без двоемыслия никак.

С одной цыпой сдружился, ля-ля конопля. Она историю изучает, культуру всяку. Про эпоху возрождения втирала, сундуки свадебные, художников и манду Лины какой-то. Догнал, что намекает. Грю, гляди в обе зенки, как падать надо. Студениха ойкнуть не успела, как я её, жопатутную, обхватил и на полати с ней ухнул. С ней и стаканюгой пиваса в ручонках её студенистых. Падая, она тем пивом мне харю намочила, а стекляшкой из-под него мне же по зубам заехала. Падла. Вдобавок у полатей две ноги обломились от двухтелесной тяжбы. Моему корефану полатями лапу отдавило, а мы со студенихой на пол скатились. И все, кроме корефана, засмеялись. Он взвыл. От боли. Он воет, мы смеёмся. Бытовая зарисовка.

Ванна общение с цыпой выдержала.

Много дружественных сук повидал. Некоторые из прошлого гада явились. Выжили с тех пор. Кого-то со света, а сами остались, отвоёванное заняв. Некоторых не признал, некоторые не признали меня. С какими-то в январе познакомился, они - суки январские, прошломесячные, которые перетекли в сук февральских. Часть февральских перетекут в мартовских. И так далее, вплоть до следующего гада. А там, глядишь, кто-то многогадной альфасукой очередную серию перевоплощений духовных завершит. Может, и правда, нормальным окажется. Или нормальной. Новую серию перевоплощений для себя откроет и приступит к ней с рвением величайшим. А нет, до конца своей житухи так сукой и просуществует, бездарно и безрадостно.

Жил у корефана пять суток. Райской птицей пролетел пяток в веселухе угарной. Такую шляхину устроили, огнище! Отожгли всей братосестрией всласть. Очухался в кресле. Все, сука, суки храпели поарбузно и отовсюду, потому я и встрепенулся. Главное, храпели они, а проснулся я. У меня от такого храпу ртина бы искривилась и наизнанку вывернулась. А эти ничё, котятками щемят. Вот она, тотальная несправедливость. Чаю глотнул, куском пряника подавился и, не прощаясь ни с кем, пещеру забвения покинул. Чего котяток будить?

В ките мёртвой хваткой в меня вцепилась смешинка. С полуоборота захохотал, тормоза отказали напрочь. У меня бывает. Смешным извилины засыплет и хохочу. Много слов дебильных, но и дебильных выражений не меньше. Вот образец снобистского мышления: Смех без причины - признак дурачины. Так если кто смеётся - причина всегда найдётся, а что за причина, хочу скажу, хочу при себе оставлю.

А вспомнилось из “Мёртвых душ”, когда Ноздрятый гостеприимно волочет зятя и Чичиконутого по усадьбе своей, радушно по псарне водит, а наутро того же Чичиконутого велит на досках разложить и плетей ему всыпать за просто так. Едва успокоюсь, как сцена вновь и вновь обогащает моё воображение, с новой точки зрения, яркостью и вызывает дополнительные приступы хохота. Красный уже, потный с похмелья, волосьё взъерошенное, глазела безумные блещут, а всё хохочу и хохочу. Китожиры закосились неодобрительно. Видать, неприлично так долго и громко смеяться в общественном транспорте. Один грит, ты, наверно, наркоман? Я ему в ответку: Ха-ха-ха! Да! Да! Да! Их либе дих! Ха-ха-ха! На ближайшей остановке меня высадили.

Иду, хохочу. Откуда ни возьмись, чёртова коробка шинами шуршит. Ну эти, которые виу-виу, пиу-пиу, тра-та-та-та! Вежливые, а у самих дубинка у пояса и автомат в коробке спрятан, как домашняя заготовка и подтверждение вежливости. Аж челюсти от вежливости сжало и брови сомкнуло. Им тоже не по себе, когда чел хохочет, когда челу весело. Их от этого изнутри тёмными силами распирает. Сразу “сержант-такой-то-ваши-документики-поехали-с-нами”.

Я во дворы свернул и в пасти дома схоронился. Ну их, козелоковых. Стою, хохочу. Тут сверху две гомодрилы громадные спустились, как архангелы с небес. Видать, на лестничной площаде беседы вели о Мозгоевском, и я их говору первобытному своим смехом как-то помешал. Ну хохотун я такой, что ж вы окрысились на меня?! Сошедшие обезьяны уставились. Морды вулаевские, кисти просят. Красок, полотна и мастерства рисовального. И меж собой схожи. Бритые. До синевы. Оба в тренировочном, в белых майках. Крепыши. На плечах татухи синеют. Шансонье этакие. Крыльев тока не хватает, нимба и ауры вокруг голубоватой. С такой интеллигентной внешностью надо исполнять роли добрых волшебников в детских спектаклях. Или рока-попс играть, став тинейджерским кумиром. Один макак выдавливает простуженно: Чё ржёшь, а? И так у него это агрессивно прозвучало, будто я не стою хохочу, а сижу, хохочу и сру в его пасти. Очень надо, когда своя есть. По чужим пастям срать, тока заразу цеплять. Я как-то в чужой пасти возвышение надристал, так три дня свербило. Видать, в отличие от Вулаева, умом макаки не блистали, но блистали агрессией. Второй макак взял слово: А ну голындай отседа! У одного татушка на левом плече синеет, у другого на правом. Это мне особенно смешным показалось. Сине-бритые макаки!

Я с новым приливом захохотал и, хохоча, выбежал из пасти, завернул за угол, а там коробка с двумя при погонах. Я круто развернулся и с хохотом от погонов ускакал, скрывшись за высокой растительностью. Снег перестал падать от удивления, а я всё хохотал и хохотал, бежал и бежал. То Ноздрева с Чичиковым вспомню, то шансонье - солдат синего ада. И смех мой эхом разносился по колодцам.

А вот в родной пещере мой смех оборвало небывалым количеством чужого шмотья, увиденного мною впервые. В прихожей валялись чьи-то куртки, штаны, шапки, трусы. Понюхал - не моё. Заглядываю в большенату. В моей постели баба толстая, одеялом моим до подбородка накрылась и спит с печальной мордой. Я одеяло-то с неё сдёрнул, мол, чего разлеглась среди чужого, баба?! Она оказалась не толстой, а обычной, просто возле ей лежал мужичок-прищепка, тощенький, махонький, под одеялом на бабский живот похож. Лежит, бедненький, сковрыжился, к бабе прижался, сквозь сон сиську сосёт. Жалкий такой. Словно кораблекрушение пережил и его к утёсу штормовой волной прибило. Заглянул в маленату, а там… пусто. Заглянул на жральню… полно! Грязной посуды. Жрали что-то протухшее и не помыли. Ещё один в сортире поселился, плечом стенку подпирает. Я его за грудки, кто такой?! А он мямлит, я. Вот же наглый сукин сын! Якает яки як яканутый. И на кеды нассал. Мне.

Того мужика, на моей постели спавшего с бабой не моей, за ногу стянул, баба тут же, как по заказу, проснулась и стыдливо в одеяло запахнулась. Выяснилось, что они тоже были на хате моего кореша, и я им по пьяне пещерные ключи вручил на сохранение. Вот они и сохраняют. Весь холодос выжрали, ящик пивасика крепкого, про запас купленного, высосали, наеблись и спать легли, не перекрестившись. Поди, и Монокля перед сном не читали, герои космоса, блядь.

Целиком книгу "Миразмы о Стразле" вы можете прочесть здесь: https://author.today/reader/135259

Короч, общались мы общались и дообщались до того, что Револьга позвала на Весенний икорный бал. Ты, грит, мне симпатичен, я тобой и необычностью твоей восторгаюсь, прикатывай, затусим. Почти все знакомые девкобабы считают своим долгом сообщить мне о моей необычности. Сообщают почти все, но толком обосновать своё заявление не умеют. А если у утверждения нет обоснования, то и принимать его всерьёз нечего, хотя если оно повторяется разными источниками, тут бы и призадуматься на пару минутин, пока унитаз оплодотворяешь, но не более. Може воспитание медвежье сказывается?

Кста, в курсах же, как полное имя унитаза будет? Универсальный таз. То есть функций у него хватает. В нём постирать можно, скворечник ополоснуть после стрижки, пирог испечь или киселя наварить при необходимости. Може в некоторых моделях заложена и така функция, как езда по городским пространствах. Гонки на унитазах устраивать, сливные чемпионаты проводить и чемпиона по сливным чемпионатам определять. А все пользуются и не знают об этом. У торгаша-то при покупке никто спросить не догадается. А я вопрошаю всегда. И мне отвечают.

Сама Револьга в высших сферах вертится-крутится-галопирует. Не в самых высоких, пониже чутка. Я-то простой, по земле хожу, ссутулившись, у меня и костюма для верчений нет. Причёска сумбурная, чувство юмора такое же, высотой и тонкостью не отличается. А она, не переживай, со мной не пропадёшь, я там своя в доску и пользуюсь уважением.

Собрался, одолжил у дядьки Вацлава приличный костюм и на электропсе примчал в Панаберг, до самого вокзала мчал. Кста, в курсах же, как будет полное имя вокзала? Так и будет, вокзал.

Револьгу узнал тут же. Она плакат перед собой держала с моим наименованием. Нарядная, холёная, напомадилась, взор оливковый, чёрные волосы в косу замотала и через плечо перебросила. Ну, обнималки-чмокалки, чё, как доехал. Сели в её лягуху и к ней. А пещерка у ей…

Вечёром на икорный бал махнули, на Весенний. В Евсонском море северных широт нерестится кадосел. Раз в пятигадье происходит циклон и всех этих кадоселов закручивает, захватывает в небо и смешивает с тучами. Получается рыбно-тучная каша. И небесная эта масса по воздуху доползает до Панаберга и выплёскивается-вываливается на город и его жителей. А те уже приготовились и ходят, в плащи замотавшись и зонтами твёрдыми накрывшись, или, по пещерам попрятавшись, в оконца пялятся. Редко кто кудоселом по ланите или молокой по усте отхватит. Или икриной в глазилу меткий выстрел получит. Веселья, короч, мало. И в честь всего этого в Мышином Дворце устраивается Весенний икорный бал. Мероприятие для своих. Там собираются политики, бизнеслюди, официальные сочинители писанины, музонины и прочей белиберды.

В такую вот высшую среду втянула Револьга. Не скажу, что питательную. Она в представлении танцовщицей действовала, в финале. Зал огроменых масштабов, особенно если в собачьих будках мерять, все важные, за столиками сидят, мординами двигают, как сомы от важности своей охуевшие, глазищами зыркают, пьют, жрут, общение меж собой затеяли. Впереди сцена с фиолетовыми кулисами и яркими декорациями. Всякие выходят, говорят-поют и уходят. Иногда даже смешное что-то, но в основном тягомотина шаблонная, с реальностью и творчеством ничё общего не имеющая. А которые за столиками, те ржут как кони, страдающие задержкой в развитии. Очень сильно страдающие. А мне не смешно. Ну ладно, я тонкий юмор высших сфер никогда не понимал. Пели тоже скучно, как по транспортиру, обыдловано. Отпоют и убегают второпях, будто боятся, что без них всё выпьют и выжрут.

Револьга в гримёрку ускакала, финал скоро. Мы с какими-то литераторами сидели. Один всё хвастался, что он агент и написал полсотни книг. Вот же, думаю, талантище, полсотни книг. У меня приятель есть, он одну книжку гадами ежедневно сочиняет, всё сочинить не может, а этот бородатый полсотни нашлёпал. За восемьдесят суточин. Другой о семинарах рассуждал. Я, грит, на семинар такого-то писаки известного ходил. Я интересуюсь, а чё, великолепно тот писака строчит? А он отвечает, не знаю, я его книг не читал, тока на его семинары хожу. Болтовня с этими индюками быстро утомила. На столике графинчик краснел винишкой вкусным. Тем и развлекался.

Со сцены спустили огромный бело-синий тортище в застывших кремах и всяких корках. Всем по куску раздали. Ещё официаны жратву всяку разносили. Я тоже, когда за вином потянулся, тарелку с салатом об пол разнёс. И котлет с луком наелся, пока бесплатно. Револьга сказала, что в конце сюрприз случится, а какой - умолчала. Я думал, на сцене действо особое произойдёт. Ждал с нетерпением. Обожаю зрелища. И вот финал. Заиграла весёлая музыка, на сцену сформированной кодлой танцовщицы вынеслись, в пестрейшем тряпье развевающемся беснуются, лентами сверкают, ноги выше сисек задирают. И Револьга среди них. А у самой харя така скукоженная, будто стоит ей рожу попроще состряпать, так её на куски разорвёт. Тут музыка стихла, света потухла. Голос со сцены с чувственным нажимом произнёс: “Пора, дамы, пора, господа!”. Где-то через минутину свету врубили. Смотрю, кто-то всех раздел, разул и шмотьё по полу раскидал. Один я одетый, до меня добраться не успел. Вот сюрприз так сюрприз. А этот клоп, любитель семинаров который, на меня зашипел: “А ну раздевайся!”. Сам тощий и дохлый, как церковный крыс. Я бы с таким телосложением ваще ртину не раскрывал. Ответил ему вежливо, заткнись, дурак, пока шипелка цела. И что интересно, все на меня с такой неприязнью зыркают, словно я голый, а не они.

Всегда подозревал, не для меня приличное общество. Воспитание не то. Встал с твёрдым намерением покинуть сие собрание, но тут пол начал проваливаться, как мосты панабергские разводятся, тока наоборот, а под ним… Вниз глянул, сердце в пятки! Под полом натурально чернело-краснело озеро из чёрной и красной икры. А костюмчик-то на мне чужой! Пол всё резвее из-под ног уходил, мимо столики со стульями скатывались, идиоты голые кувырком вниз летели, визжали, гоготали как дети малые, и в икру с пердёжными звуками плюхались, а сверху из подпольных кранов каким-то бухлом поливали. Я заорал от безысходности. В чужом костюме в икру не хотелось. Костюм-то дорогой, а дядька-то Вацлав бандюган серьёзный. Ну и вцепился во что-то чуть ли не ногтями, со страху и не понял, во что. Пол конкретно разошёлся, сильно так накренился. Я чайник задрал, выкарабкаться хотел, ручной мускулатурой отвердел, как сверху какая-то манда черновласая прямо мне на хариус обыкновенус с весёлым визгом скатилась. В общем, накрыло меня пиздой этой пизды, и полетели мы в икорное бытие, исполнив по пути несколько простых фигур из учебника воздушной акробатики за первый курс.

Выныриваю. Самонацеливающиеся краны автоматически окатили меня карамельной спиртягой. Принюхался, облизался. Точно, виски. Смотрю, вокруг голые друг с дружки икру с вискарём слизывают, верещат, обнимаются. Меня чуть не вырвало от подобного зрелища. Икрой измазанный, виски облитый и злой как пьяный Чебураш, ищу, где эта манда, которая меня вниз сбросила. Ага, вот эта манда! Больше скажу! Револьга! Вся рожа в икре. И не тока. Обниматься полезла, а сама липкая и вонючая до омерзения, но местами очень даже ничё. Очень даже! Тока дойки великоватые и висячие. В икре, самогоном шотландским облитая, ко мне ручилами тянется, ртину алую приоткрыла, вурдуларщицей присосаться хочет. Я её отпихнул и заорал: Предупредить не могла?! Как мне теперь костюм возвращать, тупая ты блядинка?! А Револьга шабашницей хохочет и кричит, мол, не беспокойся, всё будет в ажуре. А как будет в ажуре, если костюм икрой и виски засрат так, что прежним никогда не станет. Коли взял вещь, так именно её и верни, а не замену левую. Я Револьге грю, повернись ко мне жопой да нагнись. Сейчас я тебя... Она хихикнула кокетливо, повернулась, нагнулась и ноги расставила. Я таааакого пинчища ей прописал, что она истинной свиньёй взвизгнула и мордой в икру ткнулась. С пердёжным звуком.

В поисках выхода бреду по мошнину в икорно-вискорных топях, пробиваюсь через пьяных политиков, бизнеслюдей, творческий официоз, скотов этих приблатнёных. Один мне розовое мороженое в рожке вафельном прямо в морду пихает, а сам обдолбанный, лысый, глазюки как бублики. Таращится на меня как мистик на крест. Я этому вафелу с наслаждением небывалым в морду хрясь! Далее бреду. Одна мадам сосаться лезет. А от её как от подвальной алкашки духом подвальным разит. Пощёчину влепил. Она в икру с хихиканьем упала и скрылась в ней всецело. Пока выход искал, многим настегал. Револьгу снова встретил, дал ей кулаком под рёбра и заставил дверь наружу указать.

Выбрался я из Мышиного Дворца и был таков. А дядька Вацлав костюм простил. Очень уж его история позабавила. Сказал, нехер было мне, дураку, ехать к этой пустышке. Они, сказал, там наверху все манданутые, не по понятиям живут.

Книга "Миразмы о Стразле" полностью здесь: https://author.today/reader/135259

— Кричи и кислорода не хватит на троих, — посоветовал Броккен. — Лучше порадуйся.

— Чему радоваться, чему?

— Хотя бы тому, что тебя никто не насилует. Уже слава богу.

— Ох, боженьки, — пробормотал Гербес. — Спасибо этому старому плешивому зелёному тощему алкашу за то, что он снизошёл до того, что не изнасиловал меня своим шестизарядником.

— Ещё не вечер, — подал суровый голос Гум, не просыпаясь.

Гербес испуганно притих. Жилистая рука Гума непроизвольно стиснула пистолет. Гербес тихонько постучал по куполу и затравленно окликнул Жим-Жима, но тот и ухом не повёл. Тем более, у него и не было ушей, вместо них две небольшие дырочки.

— Да брось ты, — сказал Броккен. — Снаружи сплошной рёв. И чем поможет Жим-Жим?

— Тем, что совершит вынужденную посадку и откроет купол! — прошипел Гербес. — Точно говорю, я сейчас коньки отброшу.

— Зачастил ты умирать. Не к добру это.

— Не переживай. Всё к лучшему.

Броккен несколько раз сильно ударил ногой по дну. Гербес страшно посмотрел на него.

— Ты что, подлец, творишь, а?

— Я подумал, может, внизу лючок какой имеется, — объяснил Броккен.

— Я тебе покажу лючок! Хочешь, чтобы мы вдобавок ко всему провалились всей честной компанией?! — Гербес шипел как змея.

— Зато свежим воздухом надышишься.

Книгу «В Великом Нигде, где всё возможно» вы можете прочитать здесь:

https://author.today/reader/238865/2150392

Бабуся в комическом выжила, а спустя двух гадов, окочурилась в отдельной. Захолодил ветерок былую рану. Расслабилась, видать, старая, среди кофе-стен, с плазмой 4K наедине и к дедку на тот свет улетучилась. Може, батя канал не тот как-нить оплатил, а какой привык. Бабуся Иволга узрела порнуху, сердечко-то и ёкнуло. Прекрасно понимаю. Я порнуху впервые годин в восемнадцать увидал, уже после двенадцатилетнего пещерно-таёжного веселья с медведями. И обомлел. У всех всё выбрито. И без того мало шерсти на людях колышется, так они ещё и выбривают её отовсюду бесстыдно. Меня чуть не вырвало, до того противно стало. Мои медведи бы таких развартников на куски разорвали и в трёхлитровые банчули побросали на зиму солиться.

Перед окочуриванием бабуся Иволга похудела, йодом обмазалась, завострилась, запаршивела, всё как полагается. И в космос намылилась, жёлтой птичкой обратившись. Батя звал с бабусей прощаться. Сказал, её не узнать и она никого не узнаёт. Самое оно прощаться, все карты рубашкой вверх. Равноправный обмен. Я не повёлся. Предложение начисто лишено смысла и эмоциональной составляющей. Тем более её.

Кончина бабуси Иволги навеяла мысли о собственном танатосе. Не хочу быть дряхлой, зажившейся, тупорылой, полусбрендевшей сволочью, полной самодовольства и желчи. А всё к тому и идёт. Исходя из моего ублюдочного характера и похуистического образа жизни. Всем на всех похуй. Мне тоже. В том числе и на себя. Не люблю полумер.

Наверное последую примеру дедка. Годин в 50-55. Самое то. Хочу умереть быстро и по собственному желанию. Вскроюсь или застрелюсь. Вешаться не хочу. Здесь первопроходец дедок Марусь, а вторичность уныла. Либо ты первый, либо никто. Вторичность оставляю убогим. Все, кто тянут до последнего, слабовольные хлюпики. Сказать последнее “Идите на хуй, я снова впереди вас” надо тогда, когда ещё можешь внятно произнести эту фразу и помнишь её значение.

Хочу скреплённый кое-как верёвками шаткий гроб из жести с нарисованными ромашками и колокольчиками, ярко-ядовитыми до безвкусия. И медведицей. Чтобы посмотревшие на гроб испытывали желание отвернуть свои постные хари. Если кто не согласен, что у него харя, то от несогласия красивше не станет. Вся моя житуха - хождение в ржавой трубе, вымазанной жирным пластилином. От спёртого воздуха в горле першит. Сдох так сдох, это не повод расслабляться. Поэтому гроб не бархатом и перинами умащать, а смазать бы мокрым пластилином. Пусть мою могилу с одной стороны зальют малиновым вареньем, с другой засыпят книжками, тока посмешнее и пожёстче. Я сладкоежка и без ума от подобного чтива. Оградой пойдут фиолетово-оранжевые карамельные палочки высотой в метр. Они быстро растают. Я ужасный чел, скандальный и невыносимый. Не уживаюсь ни с кем и в первую же ночь пересрусь со всеми покойниками. Посему необходим проход на поверхность, чтобы я мог вылезать по ночам и сраться с покойниками, иначе не успокоюсь. Надгробье хочу из майолики. Надпись должна быть из фольги, в которой недавно испекли курицу. Догадались, какая надпись? Правильно, идите на хуй, я снова впереди вас. Финалом запуск в небо чёрно-белого шарика с приклеенной фоткой моего жала. Не терплю пафоса. Поэтому немного пафоса на моих похоронах не помешает. Впрочем, шарику долго не летать, лопнет или застрянет где-нибудь, а фотка… хер с ней. Пускай хоть жопу ею подотрут. Но бутылку шампанского о борт гроба разбить - это святое. Вот и сбывается всё, что пророчится... в счастливый путь!

Сгодится и гроб из свинца со смещённым центром тяжести. Левой паре придётся тяжелее, чем правой. Кому-то всегда незаслуженно труднее. Левая пара будет ворчать на правую, мол, едва удерживаем, а правые будут подначивать, мол, мы Стразла, то есть меня, вдоль распилили и половину его выбросили. Вот и несём пустую сторону, потому и легче. С шутками и прибаутками, так сказать, завалят гроб на дорогу. Я же говорю, смерть - не повод расслабляться, как бы смешно не было. Крышка распахнётся, я тряпичным комом вывалюсь. Нелепо, смешно, безрассудно, волшебно. Я сам по себе такой же, продукт восприятия своей судьбы. Не в смысле, что люблю вываливаться из гробов на дороги, а что нелепый. Где наглость нужна, робчею. Девка какая понравится, робчею. Если не понравится, не робчею. И не робчея, выебу. Вот тебе крест, выебу, выебу, обязательно выебу! Обычно так семьи и спаиваются, вкривь-вкось, абы как, наперекосяк. А где притухнуть бы малость, я зубром пру. Меня таким образом с пяти работ выгнали. А в армейку и брать не захотели. Ещё бы. С моим-то медвежьим прошлым.

На похороны бабуси Иволги собралась родня и несколько пришлых. Тамаду не стали звать. Сами умеем. Особенно я. Я, кста, с дядькой Мошеночком косяк мира выкурил. Гадскую десятину с ним не контачили. Во взаимной ругани увязли. А как бабуся сковрыжилась, помирились. Перед смертью все равны. Я на ту пору с блондинкой в её пещере обитал. Я дядьке, мол, мы полати новые приобрели, чтобы по ночам шалтая-болтая не было. Сам думаю, зачем о полатях треплюсь? Купили и купили. Обменял деньги на вещь, молчи. Дядька в ответ, а мы пещеру заремонтировали. Мне скучно стало от такого говору убогого. Сам собой недовольный, морду к микроавтобусному окошку отвернул и замолчал, пока вражда былая с дядей не возобновилась.

Кладбище. Родня и пришлые в чёрном, воронами вокруг гроба собрались, нависли над ним. Стоят, молчат, жопы сморщивши, как полагается. Молчали не особо. Некоторые переговаривались тихонечко. О своём. Трое сказали пару слов о покойнице. Мол, жила по совести, хороший мать, славная отец и прочий шаблонный бред. Фигня всё это. Была бабуся Иволга, как и многая бабусь, малость манданутая, со съехавшим на бок скворечником. Не забываем дедка Маруся, который способствовал этому как мог.

Стали к могиле подходить, землёй в неё швыряться. С торжественными мордоплясиями, будто не они минуту назад о чём-то своём перешёптывались. Одна тётка с задних рядов так вообще анекдоты своей сестре рассказывала и семечки грызла, на снег сплёвывая. А сейчас, гляньте на кикимору, подошла к могиле, в кулаке земелька, а морда важная, будто её главной в экспедиции до Венеры назначили и жезл дали венерианских плеч касаться. Не люблю фальши. Уж если решила санекдотить, так ты вперёд пропихнись и всем расскажи, а не втихаря, с задников. Все бы посмеялись. Не исключая бабусю Иволгу. Улыбнулась бы из гроба, блеснула бы зубным железом в тёплых солнечных лучах. Тускло и зловеще. Анекдотики бабуся обожала, в особливости похабные. В детстве моём много таких сказывала. Интересная была личность, хоть и пизданутая. Пизданутые, они все интересные, потому что искренние и им похуй на мнение других. Эти качества и добавляют в людей интереса, это я вам точно говорю. Подобные люди отталкивают и тут же привлекают, словно голая красивая баба, час как помершая, без внешних телесных повреждений. Хочется, а поздняк. Хотя… нет! Или же?.. А если никто не узнает?.. Подхожу к могиле с землицей и рожей, чванливой до отупения. Задираю подбородок, выпячиваю челюсть. На всех смотрю свысока. А на гроб бабуси Иволги вообще как на говно. Слышу, хихикают. Кто-то фыркнул, кто-то плюнул смешком, кто-то в открытую хохотнул. Действительно, каким надо быть тупым, чтобы нанимать тамаду, если даже на похоронах можно повеселиться?

В бабусину пещеру прикатили, поминки закатили. Через час ужрались свиньями. Кто-то лихо запел: “Поминки, поминки, у нашей у Маринки!”. Многие подхватили. Многие пустились в пляс. Мотив-то знакомый, танцевальный. Далее как обычно. Началась развесёлая поминальная гульба.

Вечером дождался кита. Еду. Зима. За окнами черным-черно. Пьяная тоска. Встаю. Пошатываясь, иду к китоводу. Хочу поговорить с ним о проблеме тамады на похоронах. Именно сейчас важно его мнение: нужно ли хоронить тамаду на похоронах? Преодолеваю китово брюхо по длине, заглядываю в шоферюгину кабину - китовод, рыжий в синем свитере с ломаным белым узором, отсутствует, а на водиловой сидлухе сама бабуся Иволга обретается! В руль вцепилась своими клешнями, на меня обернулась и зубы свои железные обнажает:

- Сука ты сука, Стразлёнок, - скрипит мстительная старуха. - Я к тебе со всей душой, а ты меня пизданутой кличишь?! Ну держись, пиздюк сопливый!

И руль резко влево. Выебон - в лучших традициях бабуси. Автобус бросает дорогу и падает вниз. Вниз! Дорога с деревьями срываются вбок! Пытаюсь удержаться. Куда там! Зинками прямо в лобовуху. С хрустом. Лезвие боли протыкает арбуз. Вскрик. Мой? Всё.

Пизда ты, старая пизда.

Книгу "Миразмы о Стразле" вы можете прочитать здесь: https://author.today/reader/135259