Личность + Психическое расстройство

Где-то в 2012-м из за самоубийства приятеля меня накрыло экзистенциальным кризисом, заставившим погрузиться в разного рода философские поиски и размышления на вечные темы о смысле, о жизни и смерти.

Тогда я впервые столкнулся с симптомами депрессии и пару раз словил панические атаки. Где-то полгода каждый день я нормально себя чувствовал лишь в короткий промежуток когда только проснулся но еще не понял кто ты (настройки не подгрузились в оперативку), потом как тяжелыми тучами накатывали привычные тягостные размышления.

Причём, это всё происходило на фоне финансового благополучия. Наш скромный бизнес шел в гору, у меня была девушка, жизненные перспективы казались радужными. Но мысли о смерти выкачивали все силы.

И вот однажды, когда я гостил в деревне пришло Озарение. Суть которого заключалась в смелой мысли, ставящей под сомнение сами вопросы. То-есть, я догадался о том, что проблема может быть не в невозможности найти ответ. А в абсурдности и порочности самого вопроса.

Постепенно всё чаще я стал приходить к тому, что вопрос о смысле жизни это программная ошибка, мысленный баг требующий искоренения. Пытаться найти ответ на ложный вопрос, это как пытаться узнать какого цвета единороги. И впасть в депрессию от того, что это не удаётся сделать.

P.S.: Немного рассуждений о том, откуда вообще берётся идея о "смысле жизни человека". Мы с рождения растём в мире, наполненном предметами которые сделал человек и у которых есть предназначение. Это свойство окружающих вещей и явлений глубоко охватывает сознание и становится чем-то вроде базовой установки. Однажды, человек начинает применять её к самому себе и получает экзистенциальный кризис.

Важно понимать, что предназначение и смысл это чисто человеческие термины, продукт мыслительной деятельности нашего мозга. Эдакое виртуальное свойство, применимое только к предметам или явлениям, которые человек может использовать в своих целях. Понимание хотя бы этого приоткроет дверцу в удивительный мир "невидимых" ошибок мышления и несовершенства человеческого разума, которые заводят иногда нас в мысленные ловушки.

И вот я оказался в Риге, к величайшему неудовольствию своего отца, который хотел бы, чтобы я жил далеко и посылал ему деньги на выпивку и не тревожил его. Сначала я зашел в гости к своему другу Доктору, и очень сильно с ним напился. Он к тому времени окончательно деградировал, да и у него от постоянного пьянства начались проблемы с желудком. Он вместе какой-то маргинальной женщиной начал рыться в мусорных контейнерах и забирать просроченные продукты из магазинов. Мне было больно на него смотреть, потому, собственно, я тогда так сильно и напился, решив более с ним не встречаться. Я тогда подумал, что лучше уж убить себя быстро, чем вот так каждый день, многие годы травить себя дешевым алкоголем и просроченными продуктами.

Алишер во время встречи рассказал, как он ради восьмидесяти лат стипендии в месяц, пошел на курсы туристических операторов для безработных, сказал, что там ещё кормили бесплатными обедами. Я понимал, что даже заурядным гидом он работать не сможет, с его ужасным произношением, вряд ли туристы из Германии или Испании поняли бы его, да и вечно он все путал в области истории, много чего не знал, часто выдумывал то, чего быть просто не могло. С ним я тоже достаточно сильно напился, потому что латвийская действительность, выраженная даже на недовольных лицах прохожих, мне совсем не понравилась. От возвращения мне стало не лучше, а хуже, и я попытался заглушить эту боль обильными возлияниями и покупкой нового велосипеда, предыдущий у меня угнали в Англии земляки.

И вот, когда я мучился с похмелья поутру, в дверь кто-то постучал. Открыл мой отец, с кем-то долго говорил, а потом сунул мне бумажку с номером, и сказал, что приходили из опеки, чтобы сообщить, что Вера надолго легла в психиатрическую больницу, а её сын и дочь находятся в кризисном центре. Меня просили связаться по тому номеру с инспектором опеки в Прейли. Я только тогда узнал, что у бывшей жены ещё и дочка появилась и был удивлен тем, что кто-то кроме такого сумасшедшего, как я, решился с ней общаться. Я тут же позвонил инспектору, и она рассказала мне о том, что с Верой у неё проблемы были уже давно и этих проблем было много. Я узнал, что ей официально диагностировали шизофрению. И мне сказали, что если я пожелаю, то я могу забрать сына к себе. Вот только ей нужно время, чтобы морально подготовить ребенка к встрече со мной, да и мне она рекомендовала на момент этой встречи найти официальную работу. Но главное, что нужно, чтобы ребенка передали мне – это желание самого ребенка.

После знакомства со своим сыном, я одновременно чувствовал и боль, и вину перед ним, и безграничное счастье, и любовь к нему. Его на встречу привел новый неофициальный муж Веры, сама она хоть и выписалась из больницы, но «поправилась ещё не совсем», и я этому был только рад. Павел был очень на неё похож, разве что выражение лица было совсем другое, не было её агрессии. Алишер, посмотрев на фотографию моего сына, начал говорить про то, что характер ребенка можно определить по тому, выше или ниже расположены уши по отношению к уровню глаз. А потом принялся меня убеждать сделать генетическую экспертизу. Я на это только ответил, что меня совершенно не интересует, действительно ли я биологический отец Павлика, что я его люблю, и хочу о нем заботиться, общаться с ним, и очень рад тому, что он тоже хочет со мной общаться. Алишер заговорил о том, что от детей нет никакого толка, а денег на них уходит очень много, потом осекся, посмотрев на мое выражение лица, когда я это слушал. Я заметил, что он очень сильно раздражен, но пытается мне этого не показывать.

Потом мы выпили пива, я показал ему фильм на своем ноутбуке, который начал брать с собой, чтобы показывать ему скачанные фильмы. Фильм «Догвилль» вызвал у него бурю эмоций, он в тот вечер произнес перед камерой аж две речи по семь минут, а потом захотел произнести и третью, но она была не очень долгой.

- Я обращаюсь к своим детям, которые не появились на свет, и никогда не появятся! Мне совсем не хочется каждый день ходить на работу, чтобы вас кормить, и кормить вашу мать, которая обязательно будет страшной и злой алкоголичкой, потому что другой я со свой маленькой зарплатой не нужен. Если я пущу вас в это говенный мир, то вы не узнаете ничего, кроме дешевых сигарет, дрянного пива и будете помнить только о том, сколько киловатт бесплатного электричества положено тем, у кого статус малоимущего. Вы будете думать только о том, когда вам подвезут бесплатные дрова, и как допереть до дома бесплатные макароны, крупы и консервы, что выдают нуждающимся бесплатно. Вы будете вдыхать миазмы, когда будете стоять в очереди за бесплатными обедами, вы будете носить одежду, которую до вас носил кто-то другой. К черту это, лучше не быть вообще, чем быть таким. Как говорил товарищ Сталин, кухарка может управлять государством, только перед этим она отравит всю столовую своим ботулизмом…

Потом мы шли по философской тропе, и между нами завязалась дискуссия о том, что если в мире так много зла и практически нет добра, то, чтобы жить было не так больно, то надо пересмотреть свое понятие о добре, и воспринимать идеал, как линию горизонта, как нечто недостижимое, а не как то, что наступит вдруг, буквально завтра. Тут он был со мной не согласен, начал на повышенных тонах утверждать, что идеал вполне достижим, и очень простыми средствами, только для этого надо быть необоримо жестоким и решительным. Я мрачно заметил, что он замучается всем силой навязывать свои идеалы, если уж мир такой несовершенный, то проще «на патриархальной свалке устаревших понятий использованных образов и вежливых слов, покончив с собой, уничтожить весь мир», как пел Егор Летов. И тут он как-то сник, когда услышал эти слова, в них была патетика и пафос, посильнее, чем в его словах, и они были к месту.

А потом я устроился работать в небольшой супермаркет около дома. Я очень старался работать добросовестно, а у заведующей была определенная схема. В самом тяжелом отделе пива, лимонадов, соков, воды, чипсов, семечек и сушеной рыбы с орехами, она устраивала новичкам такие условия, что они через неделю или запивали и прогуливали, или увольнялись, получив намного меньше, чем заработали, потому что она не дописывала им много часов и не только сверхурочных. А если человек запивал или просто не выходил на работу, она незаконно его увольняла, посылая налоговую книжку по почте, вместе с неподписанным заявлением об увольнении по статье. Народ там работал темный, никто долгое время даже не пытался с ней судиться. Но со мной все пошло иначе. За месяц работы упрекнуть меня было не в чем, и я наработал очень много сверхурочных часов, вечно задерживался и выходил в выходные, хотя она увеличила мне ассортимент, заставляла мыть полки каждый день, да ещё и помогать грузчику, хот я грузчик по идее должен был наоборот помогать мне.

Однако, через полтора месяца, когда я должен был получить зарплату, некоторые коллеги по секрету сказали, что она не собирается мне ничего платить, а если и заплатит, то минимальную зарплату, без всяких сверхурочных. Близился праздник Лиго, самый любимый народный праздник в Латвии, на который все пьют только пиво, потому работы у меня было ужасно много, а она норовила меня заставить помогать не только грузчику, но и работавшим в других отделах. И если я чего-то не успевал, то она орала на меня так, что я боялся, что она надорвется. Она постоянно намекала мне на то, что я не справляюсь, потому мне следует уволиться. И я действительно уже не тянул, руки и ноги распухли и невыносимо болели, я постоянно был в стрессе. И в один день просто не смог встать поутру, и вышел на больничный. Меня тут же уволили заочно, не выплатив, ни зарплаты, ни больничного, прислав документы заказным письмом. Но я пошел к адвокату, и мне тут же выплатили все, и больничный, и зарплату, и восстановили на работе, а я потом получал уже государственный больничный, но каждый месяц мне надо было носить бланк к этой заведующей, чтобы она поставила на нем печать, а потом уже нести его в агентство социального страхования, чтобы мне перечислили деньги. Взять нового человека заведующая на мое место не могла, пока не уволила меня по внутренним правилам этой торговой сети. Её схема бесплатной эксплуатации маргиналов дала сбой.

Врачи никак не могли поставить мне диагноз, только назначали все новые и новые обследования, и дело это затянулось надолго. Я написал статью о работе в этой торговой сети, её опубликовали полностью, на развороте в газете, ничего из неё не выбросили, но денег мне не заплатили. Сидя дома на больничном, я принялся писать дурацкие статейки для одного портала с сумасшедшим редактором и владельцем. Платил он мне мало и непостоянно, работа была неофициальной, и темы он мне задавал ужасные, но это был хоть какой-то доход в придачу к небольшому больничному и тающим сбережениям. Я не смотря на ужасное самочувствие часто ездил к сыну, и он на неделю тем летом иногда приезжал ко мне. С трудом мне удалось наскрести на то, чтобы купить ему велосипед, и мы могли вместе с ним кататься по Риге и на море. Я пытался отказывать себе во многом, только чтобы купить Павлику побольше его любимых конструкторов Лего.

Алишер, услышав о моих приключениях в торговой сети, принялся сочинять, как он сам работал в супермаркете той же сети у себя в Кекаве, но его выдумки были очень некачественны, потому что он не понимал схемы работы магазинов, которые были едины по всей стране, и в соседних странах тоже. Ему вообще было трудно что-то придумать в этом плане, потому что он, судя по всему, нигде, кроме музея официально не работал. А потом он попросил меня снять, как он, крича проклятия, уничтожает карточку постоянного клиента этой сети. Сжечь карточку у него не получилось, тогда он пытался разрезать её своим тупым складным ножом, но чуть не порезал себе руку, и попросил, чтобы я ему помог это сделать. После этого он обвинял торговые сети в том, что они не только мучают своих работников, но и устроили глобальный экономический кризис. Будто пародируя телеведущих, он выступал на фоне панорамы города или правительственных зданий и призывал народ не делать покупки в торговых сетях, а ходить на базар или в маленькие магазинчики. В комментариях к подобным роликам народ его материл, а некоторые весьма недалекие принимали эти ролики за отрывки телевизионных передач.

Особенно было смешно на него смотреть, как он с видом эксперта на фоне парусников в порту во время регаты читал лекции об истории мореходства. Чтобы придать себе солидности, он употреблял очень много специфических терминов. Я, играя роль журналиста, задавал ему разные вопросы и с трудом сдерживал смех, когда слышал его очень серьезные ответы. Он говорил, что жизнь на паруснике – это ад, потому что на судне нет зубного врача, а срок годности таблеток, может истечь до окончания плавания. Он на пальцах пытался показать, как вяжется леерный узел, и доказывал, что вязать такие узлы вредно для здоровья. В завершение своего интервью он обругал Александра Грина, которым зачитывался в детстве и заявил, что алыми паруса быть не могут, потому что через пару дней выгорят, а если их часто красить, то они утратят эластичность и порвутся или будут такими тяжелыми от краски, что корабль может опрокинуться.

К концу лета его речи стали более политизированными, особенно после просмотра фильма «Сало» Пазолини. Чтобы угодить мне и получить пиво и посмотреть фильм, он постоянно декларировал, что он анархист, тем не менее ругал он только Путина, причем не по делу. Я все спрашивал, почему только его он ругает, а он сказал, что это потому, что это кумир его мамы, а со своей мамой он не может согласиться ни в чем. Ещё он с яростью обрушивался на православную церковь, и почти не касался своей критикой других религий. Его богохульство иногда бывало просто поэзией.

- Есть ли свобода осквернять святыни? – спрашивал его я.
- Свободы нет, но есть дерзость, а высшая дерзость рождает свободу! Моя дерзость выше любой святости, и всех ваших понятий, моя дерзость есть высший бриллиант, а все ваши святыни – это просто мыльный пузырь, наполненный блевотиной и дерьмом! Пусть ваши святыни превратятся в дерьмо, а дерьмо пусть обратится в почву, по которой пройдут будущие генералиссимусы, наступающие на ваши истины, иконы молитвословы. Прожуйте свой гнев, заболейте раком, сдохните или хотя бы ослепните! Давайте, сделайте мне какое-то зло, скоты грязные! Но вы на это не способны, вы способны только угрожать…

Я помню, как мы снимали видео в парке, где ходили полицейские, которых он ругал матом, пока они были далеко, но по мере их приближения он все меньше на них ругался, говорил все тише, и в его появлялось почтение, когда полицейские проходили мимо. Но по мере их удаления, он начинал говорить все громче, и все злее ругал власть, да и всё человечество заодно. Тогда он увидел в интернете фильм «Дух времени», и ратовал за мировое правительство, состоящее из могущественных семей банкиров, которые устраивают войны и делают на этом деньги, управляя всеми. Он говорил, что рад тому, что они уничтожают человечество постепенно, а человечество это ни о чем не подозревает. Я поначалу тоже был впечатлен этим фильмом, однако уже в девятом году, посмотрев на то, как живут люди в скандинавских странах, как-то засомневался в том, о чем говорили в этом фильме, начал проверять многие факты оттуда и понял, что там переплели реальность с вымыслом, а эта теория о мировом правительстве является лишь предположением, причем недостаточно профессиональным. Алишеру эта теория очень нравилась, он где-то нахватался сведений о Морганах, когда они ещё были пиратами, и говорил, что он буквально через пару лет тоже станет могущественным банкиром, и войдет в Бильдербергский клуб, когда приедет в Колумбию и захватит там власть…

Наконец больничный мне закрыли после двенадцати месяцев и присвоили третью группу инвалидности на год. Диагноз мне поставили методом исключения, установили сначала, чем я не болен, посмотрели на симптомы и осталось только два варианта – боррелиоз или фибромиалгия. С помощью анализа крови определили, что у меня болезни Лайма нет. И предложили мне принять участие в испытании новой техники для диагностики фибромиалгии. Я, конечно, согласился, и после этих испытаний, выяснилось, что эта болезнь у меня давно трансформировалась в сенсорную полинейропатию. Осталось только определить её причину, их могло быть только две – интоксикация или психиатрия. И опять я прошел ряд обследований в стационаре, у меня неудачно взяли пункцию, так что я целую неделю мучился от тошноты и жутких болей в позвоночнике. Но обследования показали, что причина повреждения нервных окончаний в результате бесконтрольного сокращения мышц у меня не из-за интоксикации. И так я впервые оказался на приеме у психиатра. Лекарства, которые мне выписывали невропатологи мне не помогали, а вот лекарства от психиатра через месяц их употребления постепенно улучшили мое самочувствие. Боли в руках и ногах прошли, вялость и сонливость тоже, да и я впервые в жизни смог нормально спать, вовремя ложиться и вовремя вставать, а ранее всегда с этим время от времени возникали проблемы. Даже давление уже не было пониженным, как был обычно.

Алишер, узнав о том, что я начал ходить к психиатру и стал инвалидом, сказал, что к психиатру ходить опасно, потому что могут положить в закрытую больницу и до безумия заколоть наркотическими лекарствами и вообще – это позор, это стыдно так же, как и венерические заболевания. Однако, вскоре он спохватился, поняв, что может больше не получить не пива, ни фильмов, с трубкой, и отмотал все назад. Он начал мне сочувствовать, что я не смогу получить разрешение на ношение огнестрельного оружие, и потому не смогу почувствовать себя в безопасности. Да и на водительские права я тоже уже не сдам, а жить без личного автомобиля – это совсем непрестижно. Хотя его сильно удивило, что я начал получать семьдесят евро в месяц, и получил бесплатный проезд на общественный транспорт. Тут он даже предположил, что я ничем не болен, просто перехитрил всех врачей ради пенсии и бесплатного проезда, потому что психические больные все, по его убеждению, были совсем неадекватны.

Он говорил, что зря я получил инвалидность, потому что теперь не смогу работать на кране. Я пытался ему объяснить, что во время работы на кране, я просто не имел права истерить, выражать негативные эмоции, чтобы никого нечаянно не покалечить и не убить. Таким образом агрессия, возникавшая при стрессе, направлялась вовнутрь, и причиняла мне вред, это и было причиной моего заболевания. Он, слушая это, снисходительно посмеивался и не возражал. Сначала меня это несколько злило, но стало как-то безразлично, что он обо мне думает. Я подумал, что меня же не интересует то, что обо мне думает случайный прохожий, соседский кот, собака или таракан. Так почему же меня должно волновать, что думает обо мне этот человек, который развлекает меня за дешевое пиво? Да и стоит ли быть рабом мнения человека, от которого ты не зависишь? И он, как-то перестал язвить по поводу моих визитов к психиатру, когда я перестал на реагировать на его остроты. Как и большинство людей он не замечал, что, оскорбляя других людей, он унижает сам себя, хотя он видел, как это работает в случае с Игорьком.

Когда я получал инвалидность меня направили в Государственное Агентство Социальной Интеграции, то есть специальное учебное заведение, в котором инвалиды могли бесплатно получить новую профессию. Сначала я туда отправился на две недели, во время которых каждый день тестировали знания инвалидов, желающих чему-то научиться. Жили мы в общежитии, очень хорошо бесплатно питались в школьной столовой три раза в день. Не скажу, что мне была очень нужна новая профессия, но там я мог практиковаться в латышском, да и в конце учебы обещали трудоустроить. Народ туда явился самый разный, с самыми разными заболеваниями, самого разного возраста, из разных уголков Латвии. В итоге мне сказали, что инвалидность мне дали только на год, и неизвестно продлят мне её или нет, потому получить у них высшее образование для меня будет проблематично. К тому же латышским я владел не на самом высоком уровне, да и в дипломе об окончании среднего профессионально-технического училища не хватало до среднего образования каких-то часов. Наконец мне сказали, что учиться три года и жить на семьдесят евро было в моем возрасте как-то непрактично. Сказали, что я могу отучиться на годичных курсах, и вернуться в эту школу через пять лет. Насколько я понял, отказать они мне не могли, если так долго и упорно отговаривали. Но я решил, что профессиональным руководителем я быть не очень-то и хочу, равно как и компьютерным техником или программистом или переводчиком с языка немых. Торговым менеджером мне тоже не очень хотелось становиться, как и поваром широкого профиля.

За год я мог выучиться на швею, пекаря-кондитера, помощника повара, печатника, или же работника прачечной. На фабрике в Англии я иногда помогал пекарям и кондитерам, и мне эта работа не нравилась. О работе на кухне я имел некоторое представление, знал, как там гоняют, насколько там надо быстро работать. Шить мне в принципе было интересно, но сидячая и малоподвижная работа для меня была тяжелее, чем работа грузчика. В общем я согласился учиться стирать и гладить бельё. Тем более учиться там надо было только девять месяцев, а не год, правда, я слишком поздно узнал, что если курсы были меньше года, то стипендию составлявшую примерно семьдесят евро в месяц при хорошей успеваемости и без нарушений дисциплины нам платить не будут.

Через месяц после окончания тестирования и заключения договора с этим учебным заведением, у нас начались занятия. В группе было два парня и девушка восемнадцати лет с умственной отсталостью и букетом других психических заболеваний. Одна женщина в возрасте получила инвалидность из-за проблем с позвоночником. Я совсем не понял, как она собиралась с больной спиной работать в прачечной. Был парень двадцати пяти лет, у которого отобрали диплом технического колледжа, потому что на работе его ударило током, к врачу он вовремя не обратился благодаря начальству и родителям алкоголикам, в итоге ему удалили значительную часть головного мозга, потому он временами вел себя совсем неадекватно, особенно под воздействием алкоголя. Был мужик после жуткой аварии, у которого была нарушена координация движений, и ему было очень трудно говорить. Был парень с психиатрическим диагнозом, у которого было несколько попыток суицида. И наконец был Игорь, у которого плохо действовала левая рука, проблемы с позвоночником и вдобавок пара психиатрических диагнозов. Занятия проходили в прачечной, мы стирали и гладили постельное бельё из общежитий от нашей школы, пансионата и какой-то гостинице. Для такой толпы народа полтора центнера белья в день было очень просто. К тому же в прачечной за нами приглядывали двое преподавателей, старых мужиков, один бывший учитель физкультуры, а другой бывший офицер тюремной охраны, да и один постоянный работник прачечной. После завтрака мы загружали бельё в машины, а потом начинали теоретические занятия в персональной аудитории. Потом гладили это бельё, складывали, упаковывали, до обеда, а после обеда ещё пару часов занимались теоретически. Обычно к нам приходили разные преподаватели и учили всякой всячине от ремонта белья и пришивания пуговиц, до химии и экологии.

А в общежитиях, находившихся на самом берегу моря, вечно инвалиды творили нечто ужасное, и старые, и малые, и женщины, и мужчины в большинстве своем пили и скандалили. Иногда доходило и до поножовщины. В комнатах на первых этажах жило по семь человек, а я жил на третьем этаже, где комнаты были маленькие и у меня было в основном три соседа, а то и один, потому что мало кто хотел постоянно спускаться курить с третьего этажа. Впрочем, меня все эти дрязги общежития мало задевали, потому что лекарства от психиатра действовали на меня очень хорошо, и я был устойчив к стрессу.

Алишер, услышав о том, что я попал в эту школу и бесплатно живу на берегу моря и хорошо питаюсь, тоже, вроде бы, захотел получить инвалидность, но все ломал голову над выбором диагноза. Я вспомнил про тесты у клинического психолога, и сказал ему, что у него есть все шансы пройти эти тесты так, что он сразу получит вторую группу инвалидности на всю жизнь. Но он, вытаращив глаза, начал твердить, что никакой он не псих, что он не сможет жить без своих водительских прав и пистолетов.

И тут я достаточно неделикатно спросил его, что он будет делать без мамы, ведь она же невечная. И в его глазах был ужас, а потом он начал говорить, что могут приехать какие-то родственники, с которыми он не знаком, и попытаются заставить его переоформить особняк на них, и для того, чтобы от них отбиться ему нужен пистолет, и не один. Я спокойно повторил его же слова о том, какой налог на недвижимость надо платить за дом каждый год, сколько стоит топливо, чтобы этот дом не заплесневел в холодный сезон, сколько нужно денег на ремонт канализации, отопительной системы. Потом я ему напомнил, что для машины нужно топливо, нужно платить за техосмотр, за замену резины с зимней на летнюю, да и при её износе, а ещё обязательная страховка и дорожный налог. Наконец ему надо что-то есть, и во что-то одеваться. И тут седой, беззубый мужик за сорок, нигде толком не работавший, сказал, что у него ещё все впереди, что у него есть диплом бакалавра истории и философии и диплом туристического оператора, что он ещё поедет в Колумбию.

Наконец он сказал, что его мама очень боится, что после её смерти он продаст её любимый дом, смысл всей её жизни. Рассказал, что семейный врач ему признался, что она родила его только для того, чтобы он обслуживал её дом. Тут он начал винить свою маму в эгоизме, и в том, что она плохо с ним обращалась, и теперь не хочет отдать ему машину, и разрешить ему жениться. Он сравнил её с Кабанихой из пьесы Александра Островского «Гроза». Я заметил, что на Тихона он не тянет, слишком капризный и избалованный, да и не поротый. И тут, узнав, что родители меня пороли ремнем, он очень возмутился, сказал, что я должен им за это отомстить. Впрочем, он сказал, что тоже хотел бы отомстить своей маме за то, что он вырос таким беспомощным, потому что она его с детства морально задавила, и он так и остался таким нерешительным.

Мне сначала захотелось сказать, что если бы он захотел, то мог бы уже давно жить независимо, но ему удобно жить под маминым крылом, а потом я подумал, что дело тут не в его маме, не в том, что ему удобно жить под её опекой, а в том, что он просто болен, и потому не работать, ни даже жить отдельно от мамы он не сможет. Потому единственный выход для него, это уже сейчас пройти обследование на предмет психических заболеваний, получить инвалидность и скромно жить в какой-то комнате общежития или пансионате, когда его мамы не станет, на пенсию и деньги от продажи особняка. Тогда я уже знал, что очень многие психически больные люди отрицают свою болезнь, потому что отождествляют самих себя с ней, и излечение болезни или даже купирование её симптомов для них является практически смертью. Моя бывшая жена говорила, что она полностью здорова, а ведет себя так, потому что у неё такой характер, а если она будет вести себя иначе, то это уже будет не она, а какая-то овца, чуждая ей.

Когда я успешно сдал экзамен по натурализации и ждал пару месяцев нового паспорта, Алишер слушал о моих планах поехать в Ирландию к сестре и намекал на то, что он сильно сомневается в том, что у меня есть сестра, и в том, что она живет в Ирландии, и даже пытался спорить о том, что в Ирландию без визы я не попаду. Чтобы вывести меня на чистую воду он даже спрашивал, сколько стоит билет на самолет до Дублина. Перед отъездом весной я очень много рисовал, помимо курсов. И очень много своих рисунков я подарил Алишеру. Помню, что я предложил ему коллекцию своих дисков, которая была просто огромной. Мне тогда почему-то очень хотелось, чтобы мою любимую музыку слушал кто-то ещё. Так же я предложил ему большую часть своих дисков с фильмами. Но он от всего этого отказался, заявив, что ему не на чем слушать и смотреть диски. Его мама зорко следила за тем, чтобы у него не было ни компьютера, ни проигрывателя, чтобы он смотрел только телевизор вместе с ней. И насколько я тогда понял, он был согласен с ней в том, что компьютер негативно влияет на мозг, особенно если он подключен к интернету. Дома у меня тогда оставалось слишком много велосипедов, вот я и отдал один из них Алишеру. Велосипед был так себе, но в хорошем состоянии. Мне почему-то хотелось, чтобы он научился ездить на велосипеде, и меня не интересовало, хочет ли этого он. Чтобы я угощал его пивом, он готов был говорить всё, что я хочу, но на велосипеде он ездить, конечно, не научился, да и непонятно, куда он его дел.

В том году его мама, судя по его словам, раздала взятки в ВУЗе, заплатила кому-то за курсовую работу, и Алишер стал-таки бакалавром и поступил на работу в Кекавский краеведческий музей, где получал около трехсот лат на руки, и маялся дурью на рабочем месте. Тем не менее свои деньги он тратить не желал, оправдываясь тем, что его мама забирает у него зарплату. Я и не особенно жаждал от него благодарности за то, что много его угощал. И вообще, пить и вкусно есть я тогда не хотел, в основном откладывал деньги на первое время в Ирландии.

Пока я нервно жил весной и осенью в Дублине, мы иногда переписывались с ним. Сестра разрешала мне пользоваться своим компьютером, пока она была на работе. Он присылал мне на электронную почту отрывки из произведений Маркиза де Сада, выделяя особенно понравившиеся ему места красным цветом. А мне тогда было не до чтения этих произведений. Я не знал, каким образом в Ирландии устраиваются на работу, кризис уже и там сковал экономику, хотя я видел, что множество людей идут работать на фабрики, хотя на ресепшене там стояла табличка о том, что вакансий нет. В отчаянии я совершенствовал свое мастерство рисования портретов, но рисовать похожий портрет за пятнадцать минут при уличном освещении у меня не получалось. Сбережения кончались, а перспектив никаких не было, да и сестра упорно не хотела ни у кого ничего узнавать на счет работы, говорила, что я сам должен всего добиться. Иногда Алишер мне писал, что я обязан создать в Дублине группу любителей копрофагии, но в основном забрасывал меня самыми идиотскими советами и вопросами. То он мне рекомендовал зайти в церковь с мокрой тряпкой и начать все мыть, чтобы меня туда взяли на работу. То спрашивал, что будет если там на улице предложить незнакомой женщине секс. В общем, его письма меня только раздражали.

А потом, в конце лета я улетел в Норвегию к своему дяде, где его начальник дал мне возможность немного поработать на ферме своего отца. Это была уборка картофеля, на которой я заработал полторы тысячи лат меньше чем за месяц, и мне обещали ещё больше работы, но только следующим летом. До этого я ещё помогал своему дяде покрасить дом. С этой работой он и вся его семья с другом никак не могли справиться. Надо было ещё до начала уборки картофеля помогать ему на работе, он работал на мусорной машине. Ещё мне надо было помогать ему заготавливать дрова, собирать бруснику и грибы. В общем-то я ему ещё был нужен для развлечения, потому что в изоляции скучала вся его семья – жена и двое сыновей. Переписка с Алишером в это время была совсем не интенсивной, у меня не было времени, на письма. И эта постоянная занятость после вынужденного бездействия в Ирландии мне вполне нравилась. Не понравилось мне только то, что пришлось в ноябре вернуться в Ригу и как-то зимовать на полторы тысячи.

Из Норвегии я привез не только деньги, но и множество весьма ценных вещей с норвежской свалки, к примеру устаревший гоночный велосипед, который я тут же продал. Самым занимательным трофеем был чемодан, битком набитый игрушками для взрослых, большинство из них было в упаковках. Алишер, конечно, начал уверять меня в том, что у него есть знакомые, которые могут дать пару сотен лат за все это. Чемодан он взял, как и пару новых туфель, немного поношенные ботинки, разную одежду, большая часть из которой была не ношеной. В итоге не сантима я от него за это не увидел, он говорил о том, что секс-игрушки он раздарил своим любовницам, которых у него, по его словам, очень много. У меня осталось ещё пара кулей с барахлом, и их я уже отдал своему однокласснику, просто из вредности.

Алишера уволили из музея, он получал пособие по безработице, дежурил пару ночей в месяц в гаражном кооперативе, где у его мамы был гараж, в дополнение к гаражу в её особняке. Алишер сочинял небылицы о том, что он работал за «стипендию» сто евро в месяц, на общественных работах, где люди просто делали вид, что работают. Он говорил, что рыл в лесу мелиорационные канавы, а перед этим рубил деревья колуном. Он придумал, что его коллеги по этой работе лежали в лесу пьяные и занимались онанизмом.

Я побывал у него в гостях, поговорил с его мамой, которая в огромном доме, где было много очень больших проходных залов, вечно переклеивала обои, и сама перекладывала кафель в кухне и ванных комнатах с туалетами, которых в доме было несколько. Она сетовала на то, что у неё вечно засоряется канализация, вечно надо ремонтировать крышу и систему отопления, да и на гранулы для отопления уходит восемьсот лат за сезон. Алишер заметил, что канализация засоряется, потому что проект для дома был неудачным, да и за отопление так много надо платить, потому что слишком большая квадратура и высокие потолки. Я заметил, что мама Алишера выпекает для сына очень много сдобы с жирным кремом и вареньем. Он пожаловался, что ему слишком часто приходится есть хлебный суп со взбитыми сливками, и сказал, что мечтает, как пуштун умереть в горах в обнимку с автоматом. Ещё он жаловался на то, что его мама хотела бы, чтобы он стал гомосексуалистом, потому что она думает, что все они богатые и влиятельный. Так же она со злостью отзывалась о женщинах в целом. А я все думал, о загадочной душе советского человека – отстроить такой огромный дом, за такие огромные деньги, и поставить туда ужасную советскую секцию, в которой стояли советские книги, среди которых был даже Фадеев, или серия ЖЗЛ.

Алишер рассказал, что ранее у них была большая квартира в доме по спецпроекту. Мама его была мастером по технике безопасности на стройке, и по знакомству доставала материалы ещё при совке, но, когда строй поменялся, материалы уже достать стало невозможно, и пришлось ей взять огромный кредит под залог квартиры, чтобы завершить строительство дома своей мечты. Кредит она отдать не смогла, потому квартиру она потеряла. Тем не менее у неё была приличная пенсия, и на содержания дома и сына денег хватало, правда дом она решила переоформить на безработного сына, чтобы получить отсрочку выплаты налога на недвижимое имущество. На стоянке Алишер работал неофициально. Про его отца мама ему мало что рассказывала, говорила только то, что он при социализме ещё был директором мясного павильона на Матвеевском рынке и убежал в Америку ещё до развала плацдарма мировой революции. А родители его матери приехали в Латвию из Грузии. Впрочем, все эти сведения я особо не воспринял всерьез, потому что знал его склонность к сочинительству.

Когда мы гуляли по Кекаве, он показал мне философскую тропу, на которой рассказал, как один раз в школе на уроке труда набросился на своего одноклассника с молотком и нанес ему серьезные травмы, после чего его отвезли в психиатрическую больницу, где признали, что он абсолютно нормальный. Тот испуганный и раздраженный тон, которым он это рассказывал, говорил о том, что возможно нечто подобное имело место быть. И тогда я впервые понял, что он действительно не вполне здоров, что его неадекватное поведение – это не вполне дурачества или странности. Впрочем, даже если бы мне тогда предъявили документы о его психическом заболевании, это никак не повлияло бы на мое к нему отношение. В то время я не видел никакого вреда для себя в общении с ним.

Той осенью я не знал, получится ли у меня дотянуть до весны на полторы тысячи латов. Потому я начал искать какую-то работу, хотя бы временную. И как-то раз оказался в агентстве, которое вербовало сборщиков апельсинов в Испании. Надо было иметь двести пятьдесят лат на первое время и дорогу. Зарплата там выплачивалась каждую неделю, и если постараться, то можно было заработать пять сотен за пять дней. Работа была месяца на два. Я предложил Алишеру поехать вдвоем, предложил ему двести пятьдесят лат в долг. И тут он очень смутился, опять начал нести всякий бред про визы и политическое убежище, а потом сказал, что благословляет меня на поездку в Испанию, а сам он там уже был, ему там не интересно, и он скоро полетит в Колумбию, чтобы захватить там власть. Я начал допытываться, почему он не хочет поехать поработать всего на два месяца, и потребовал серьезного ответа. Он принялся уверять меня в том, что не может оставить маму одну, потому что у неё высокое давление. После этого я понял, что никаких дел с ним лучше не иметь, только пить пиво и снимать смешные ролики с его участием.

Во время моих визитов к нему, он часто звонил Игорьку, а иногда и тот звонил ему. Один раз Алишер при мне начал рассказывать Игорьку по телефону о том, как я жил в Ирландии, а потом в Норвегии, и о моих планах на будущее, изрядно приврав. А потом он передал трубку мне, и я слушал рассказы жирного о том, как он нашел себе новую женщину и прекрасно живет в её квартире. Я оборвал его, сказал, что мне это не совсем интересно, и тогда он начал расспрашивать меня, действительно ли я жил в Ирландии и Норвегии и заработал там такие деньжищи меньше чем за месяц, и теперь всю зиму не работаю. Я на это ему только сказал, что Игорь с ударением на первую букву на норвежском значит вчера, потому и он для меня – это скорее вчерашний день. Это ему очень не понравилось, он начал пророчить мне разные беды, но я отдал телефон Алишеру.

Когда наступило лето, и я уже готовился к отъезду в Норвегию на своем велосипеде, я заехал к Алишеру, и он на фоне маленькой речки начал рассказывать о том, как жирная скотина позвонила ему и вызвала его на дуэль, назвав Иосифом Виссарионовичем. Он экспрессивно рассказывал, как он ответил на вызов, что он в качестве оружия выбрал булыжники, а место и время встречи решил не определять, они должны были бродить по Московском форштадту с камнями за пазухой, и бросать их друг другу в лицо, как только заметят друг друга. Игорьку такие условия не понравились, он бросил трубку и отключил телефон, вероятно вообще сменил сим-карту. Алишер почувствовал себя победителем, распалился и упоенно вещал о том, как он бы разбил лицо Игорька камнем, как у него бы потекла кровь, а он благородно перевязал его своей курткой. Я ещё с иронией предложил ему выбрать в качестве оружия дуэли по горсти песка. И он в ответ на это совершенно серьезно изрек:

- Хотя бы дуэль с помощью песка! Я бы тогда просто пнул его в нос!

- А если он пнул тебя?

- Но это не страшно! Мне не страшно принять смерть от руки толстого человека, или же от ноги его, потому что он такое же говно, как и я. Мне просто обидно, что это говно от меня куда-то утекло, и я не могу заняться своей любимой копрофагией.  Аминь!

Обычно все свои речи он завершал, как молитвы или проповеди. В силу того, что я тогда экономил деньги, я накупил тогда какого-то очень дешевого пива в двухлитровой таре. Напились мы тогда достаточно сильно, и он говорил, что Игорек ему не оставил другого выхода, что он теперь просто обязан теперь выследить его и биться с ним, кидать в него камни. Слушать его воинственные речи было очень смешно.

Я отправился практически без денег в кармане в Норвегию на велосипеде. Денег было только сто евро на паром и непредвиденные обстоятельства для пути по Финляндии и где-то тысяча крон для пути по Швеции. В сумках у меня был запас твердокопченой колбасы и прочих продуктов и запас табака. На пропитание я планировал зарабатывать сбором тары на обочине. Ехал я не много не той дорогой, что в прошлый раз, да и ехал я сначала в Стокгольм, чтобы встретить там двоюродного брата, и уже с ним ехать на велосипедах до Норвегии. Времени до прибытия парома в Стокгольм из Риги у меня было более чем достаточно, потому я полагал, что особенно спешить не буду. Однако, в Финляндии народ, достаточно пьющий, в отличии от Швеции и Норвегии, потому люди там достаточно активно собирали тару, да и залог за тару там был меньше, а цены на продукты выше. В общем бывали дни, когда удавалось набрать только на два евро. Да ещё и на пароме я не удержался, и купил себе картошки с котлетами за десять евро.

И когда я добрался до границы с Швеции, намного раньше, чем планировал, я вдруг начал получать короткие сообщение от Игорька. Он грозился приехать в Кекаву и наказать меня и Алишера за те письма, которые тот ему постоянно кидает в почтовый ящик. Он писал транслитом о том, что письма эти ужасные, что в них много грамматических ошибок, и что он их не читает, а сразу подтирается ими в туалете. Я, конечно, отвечать ему не стал. Я тогда ехал с твердым намерением не возвращаться больше в Латвию и про Игорька уже и не вспоминал. Мне казалось, что такие неадекватные люди, как он и его оруженосец, да и Алишер, останутся в прошлом. Эти сообщения на фоне финских и шведских пейзажей были какими-то посланиями с другой планеты. Потом начал посылать сообщения уже Алишер. Он хвастался что почти каждый день исписывает несколько тетрадных листов и иногда отправляет эти письма по почте, указывая неверный адрес. Ему мне тоже отвечать совсем не хотелось.

В Швеции с тарой было все очень хорошо, иногда я мог набрать на сто пятьдесят крон за день, продукты там были подешевле. Но у меня много денег уходило на газ, потому что я достаточно часто пил чай и очень много денег уходило на табак, курить мне бросить не удалось, не смотря на необходимость урезать свой паек ради покупки табака. Тем не менее я дожил до нужного дня, встретил двоюродного брата в Стокгольме, и мы поехали в деревню недалеко от Флисы. Дядя дал ему денег на дорогу на нас обоих, но Дима решил сэкономить, чтобы после путешествия что-то себе купить. Останавливаться вместе со мной, ради тары он тоже не хотел. Чтобы нормально пожрать мне приходилось постоянно припираться с постоянно всем недовольным кузеном, который ещё и хотел ехать ночью, не смотря, на то, что это опасно, скучно, да и неудобно, потому что ночью магазины закрыты. Я понимал, что жить в семье своего дяди будет не очень комфортно для меня, но меня грела надежда на то, что со временем я найду себе там постоянную работу, сниму отдельное жилье, и общаться с родственниками не очень часто.

Работы в том году оказалось много, сразу после того, как я приехал. Сначала меня взяли за зарплату помогать мусорщикам, потом я один очень быстро покрасил дом, двоюродные братья иногда просили меня постричь газоны соседям вместо них. В свободное от работы время я ещё катался по округе и собирал тару. А потом целый месяц, почти каждый день я работал на уборке картофеля. Иногда приходилось стоять у конвейерной ленты по двенадцать часов, но за сто крон в час я стоял даже, когда у меня температура поднялась до тридцати восьми. В том году погода была дождливая, потому на ленте часто были комья слипшейся земли, да и машина часто засорялась. Я заработал тогда за все около трех тысяч евро за два месяца, и отдал их своему дяде в счет оплаты жилья на будущее. Жил я в гостиной или подвальной комнате. После картофеля сестра начальника дяди обеспечила меня временной работой по покраске. И те заработки я уже смог оставить себе. Однако была одна проблема, которая мешала мне там жить – иногда мой дядя ссорился со своей женой, а потом мирился и обвинял меня в том, что причиной ссоры был я.

И вот, отец начальника взял меня на постоянную работу, чтобы я помогал ему зимой делать сруб, он даже оплачивал мне курсы норвежского языка. Мне очень нравилось общаться с беженцами в основном из Африки на этих курсах. Тогда я купил свой первый ноутбук, и начал очень много общаться в одной социальной сети. Алишер вскоре тоже попытался подключиться к этому общению. Для этого он ходил в библиотеку, где ему разрешали четыре часа бесплатно пользоваться компьютером и интернетом. Однако выяснилось, что печатает он с ужасающими ошибками, да и вдохновения у него хватает только на пару строк и часто его афоризмы были совсем не к месту. Я понял, что он уникальный поэт, который может только говорить своими стихами, но не писать их.

Как-то раз он мне позвонил, и дрожащим голосом попросил меня ни в коем случае не выдавать взбесившемуся, как протоплазма Игорьку его домашний адрес. Почему Игорек взбесился, я так и не понял. Но вскоре он мне позвонил, и рыча, как раненый зверь заявил, что Алишер расписал маркером весь его подъезд. Я спросил, причем тут я, почему он звонит мне, если я уже давно живу в Норвегии. Он вопил, что ещё проверит с помощью уголовников и полиции, где я нахожусь. И где бы я ни был, но это я натравил на него Алишера, потому я обязан выдать его адрес, или он навалит кучу под дверь моим родителям. Даже если бы я и хотел выдать домашний адрес Алишера, я бы не смог этого сделать, потому что просто не запомнил ни названия улицы, на которой было только несколько частных домов, ни, тем более, номера дома. Однако Игорек не отступался, он продолжал истерить по телефону. За минуту разговора ему надо было платить порядка двух лат, у него то и дело кончался кредит, и он бегал его пополнять. Сетуя на то, что он уже десять лат на разговоры со мной потратил, он продолжал угрожать и выть от ярости. Он обещал подать на нас в суд. И я сказал, что в иске ему придется изложить все то, что написано на стенах его подъезда, и представить фото этих надписей. Игорек, вероятно представив выражение лица судей при прочтении этих надписей, завизжал свиньей…

Что там было написано я не знал, но Алишер потом написал мне, что его надписи были основаны на моих рассказах о подвигах Игорька, о том, как он планировал перехитрить бога, поработить его и занять его место и о том, как он, управляя своим сном в алкогольном бреду приставал к мужчинам, думая, что это женщины. Я написал ему, что никакая Игорек не взбесившаяся протоплазма, а просто забродившее на жаре дерьмо в выгребной яме, потому что гаденький мальчик подкинул в него дрожжей. Алишер со временем осмелел, начал писать, что готов сразиться с кем угодно, что если на него и подадут в суд, то он выиграет процесс. А Игорек продолжал мне звонить время от времени, и насколько я понял, он забыл настоящее имя Алишера, и пытался это выяснить у меня. Мне после этого как-то уже неприятно было переписываться с Алишером, который теперь ещё и взял себе псевдоним Синайский, чем вызвал гнев сионистов в той социальной сети. Многие мои виртуальные недоброжелатели, обвиняли меня то в том, что я создал фейковый аккаунт и назвал его Алишером Синайским, чтобы печатать всякие гадости. Другие недруги, утверждали, что я и Алишер гомосексуалисты и любовники.

А потом мой дядя опять поссорился с женой, мой начальник ушел на пенсию, и мне снова по весне пришлось взяться за покраску домов. Дядя мой задумал даже развестись, продать рижскую квартиру, и поехать вместе со мной на велосипеде в Испанию, чтобы работать там на уборке фруктов. Потом он внезапно помирился, и сказал, что я хотел разрушить его семью, и выманить у него деньги от продажи квартиры. Мне все это уже надоело, и тогда я как раз нашел в социальной сети свою бывшую сожительницу, жившую в Англии. Она предложила мне приехать к ней, и я согласился, хотя и знал, что ничего хорошего меня там не ждет, но там было больше шансов со временем получить постоянную официальную работу.

На путешествие на велосипеде и пароме у меня ушло больше денег, чем я ожидал, да и эта сожительница решила взять меня не только деньги за информацию о работе, которой она не владела в полной мере, но и припахать по хозяйству, да и потребовать от меня сексуальных услуг. Но я все-таки нашел и работу, и жилье, отчасти благодаря случайной встрече со своей дальней родственницей, которая тоже была не прочь воспользоваться моим положением.

И вроде бы жизнь моя наладилась в нелюбимой мной Англии, но там я видел, как не очень хорошо живется внуку бывшей сожительницы и сыну родственницы. Меня тогда уже десять лет мучило то, что мой сын живет с сумасшедшей и вечно пьяной бывшей женой, благодаря которой я и встречаться с ним не могу. До Англии я с переменным успехом убеждал себя в том, что он привык, что, не видя другой жизни, он станет таким же, как его мама. Но я смотрел, как моя пьяная родственница мучает не за что своего сына, я впал в депрессию, винил себя в том, что я не сумел отсудить у неё сына, что вообще завел ребенка с нездоровой женщиной, поверив в то, что она изменится. Окружали меня люди достаточно примитивные и совсем не интересные, потому общаться мне совсем ни с кем не хотелось. В социальной сети тоже атмосфера становилась все хуже и хуже – интересные люди уходили, оставались только злобные и бездумные комментаторы. У меня начались странные боли в ногах и руках, которые возникали утром, но после долгих пеших прогулок проходили.

В то время я часто размышлял о смысле жизни, и не мог его найти в своей, потому что практически все если не причиняло мне боль, то по крайней мере было мне безразлично. Было такое ощущение, что смерть постоянно является ко мне и просит назвать уважительную причину для того, чтобы жить дальше. Я не мог назвать ничего убедительного, кроме того, что я не хотел бы расстраивать свою маму. И порой я даже думал о том, что те страдания, которые причиняет мне жизнь расстраивают маму не меньше, чем её расстроила бы моя смерть, после чего принимался обдумывать способ ухода из жизни. В силу того, что я человек совсем не скрытный, об этих моих мыслях стало известно и маме, да и всей социальной сети, в которой я тогда зависал. Некоторые мне рекомендовали начать о ком-то заботиться – больше работать и посылать деньги каким-то несчастным пенсионерам или сиротам в Африке. Но большинство, конечно, рекомендовало жениться или начать как-то общаться со своим сыном, которому исполнилось уже тогда десять лет, и я мог как-то видеться с ним без присутствия бывшей жены. Жениться мне после общения с бывшей сожительницей и родственницей совсем не хотелось. А вот общение с сыном мне было начинать страшно, но я понимал, что не попытаться это сделать я не смогу, просто не прощу себе если я не попытаюсь.

Сначала я написал сыну письмо, в котором кратко описал, то, как я жил на тот момент, очень мягко и в общих чертах объяснил причину, по которой не мог его навещать, рассказал, о том, как я любил его, как пытался добиться того, чтобы он жил со мной. Ещё я уверил его в том, что пойму его, если он меня ненавидит вместе со своей мамой и не посмею ему навязываться, если он не захочет со мной общаться. Завершил я письмо тем, что буду очень рад, если он хоть что-то сообщит мне о своей жизни или согласиться на встречу. Ответа на письмо я ждал где-то месяц, а потом решил приехать в Латвию и добиться встречи с ним. Хотелось услышать конкретный отказ со мной общаться и отказ от финансовой помощи сверх назначенных алиментов.

В дальнейшей жизни в Англии я не видел никакого смысла, да и закрылась хорошая фабрика, на которую меня отправляло агентство, и надо было уже ездить работать на мясокомбинат или птицеферму. Да, я узнал, как можно со временем получить социальное жилье и не платить аренду за комнату в квартире, где живет много других людей. С транспортом до работы тоже можно было что-то решить. Но я утратил способность мыслить рационально и поддался эмоциям. Можно было периодически брать отпуск на неделю в агентстве и летать в Латвию, чтобы видеться с сыном, но я забыл, что такое жить и работать в Латвии, забыл какие там зарплаты и условия труда.

Алишер, с которым я переписывался в социальной сети совершенно не понял, причин по которым я покидаю Англию, и придумал эти причины сам. Он решил, что ехал туда, чтобы не работать вообще, у меня не получилось, я расстроился и решил вернуться. Ещё он предполагал, что мне отказали в продлении визы, и не верил, что у Евросоюза и Великобритании безвизовый режим. В общем он высказывал одно нелепое предположение за другим. Когда я сказал ему, что еду в Латвию, чтобы увидеть сына, он сказал, что этого делать не надо, потому что десятилетний сын по наущению матери может меня зарезать. Я ему на это сказал, что его шутка не вполне уместна, но он заявил, что это совершенно серьёзное предупреждение, потому что он тоже убил бы своего отца, если бы тот явился. Я заявил, что мне так плохо, что смерть будет не самым неприятным выходом для меня.

Я очень много раз слышал о том, что наркотики – это ужасно, что так много хороших ребят из-за них пропало. Да, наркотики – это ужасная вещь, и действительно много молодежи пропало из-за них, но вот была ли эта молодежь хорошей – это вопрос. В основной массе, пропавшие из-за наркотиков были людьми с психическими отклонениями, отрицающие свою болезнь, благодаря своим родителям, которые либо просто игнорировали проблему, убеждая себя в том, что с их чадами все хорошо, либо сами были сильно нездоровы, и потому подвержены всем возможным порокам. И один парень из соседнего дома, который был на пару лет меня младше яркий тому пример. Мы ходили с ним в один детский сад, я часто видел его в нашем районе, но в детстве я мало с ним общался. Он был низкорослым, тощим, со смазливым, как у девочки лицом. Его повадки напоминали повадки пронырливой и наглой крысы, вечно он ко всем лез и что-то просил или же хвастался, выдумывая небылицы про свои подвиги. Мне он был совсем не интересен. Он относился ко мне подобострастно, но я знал, что мало того, что он неприятный в общении, скучный, так ещё и может что-то стянуть и выдать любую тайну, просто ради красного словца.

В наших заводских домах все друг друга знали. Мать этого Лёхи была замужем два раза. От первого мужа у неё был старший сын, который работал милиционером при советах, а потом стал разнорабочим, регулярно напивался с местным чудаком Михаилом Устиновым, основателем исторического общества, ходивший в форме офицеров российской императорской армии, записывающим бардовские песни. В общем ничем примечательным старший брат Лёхи, по возрасту годившийся ему в отцы, не отличался. Второй муж мамы Лёхи, его отец погиб при загадочных обстоятельствах. Как раз развалился СССР, его матери, тяжело переживавшей утрату, ещё пришлось сдавать экзамен на знание латышского, чтобы продолжить работать медсестрой, но она сдала только на самую низшую категорию, потому пришлось ей стать санитаркой, а потом она и вовсе от всех этих переживаний стала странно себя вести и потеряла работу. Квартира у них была добротная трехкомнатная, просторная, в доме, построенном по хорошему проекту – трехэтажке сталинских времен. Пока дома находились в собственности завода, никого из квартир за долги не выселяли, но потом дома стали обслуживать частные фирмы, и начались выселения. Денег в их семье не хватало совсем. Лёха был скверно одет и вечно голодный, потому, отделаться от него стало очень непросто, он стал слишком навязчивым.

В середине девяностых, когда я учился в училище, и за мной хвостом ходил умственно отсталый однокурсник, ко мне основательно прилип и этот Лёха. Он готов был буквально на все, даже ради куска хлеба или сигареты. Школу он вечно прогуливал, потому остался на второй год и его перевели в вечернюю, но и её он никак не мог закончить, хотя там совсем не требовалось никаких знаний. Как-то раз он даже увязался со мной и моим однокурсником Покемоном в небольшое путешествие на велосипедах. Что Покемон, что Лёха обманули меня на счет еды, которую они взяли с собой. В итоге мы поздно вечером ранней весной, когда было ещё холодно, сидели за сорок километров от дома, проехав уже шестьдесят, без сил, голодные, без денег и не знали, как доехать до дома. И пришлось нам украсть курицу, убить её, разделать маленьким ножиком, немного пропечь её над костром, и съесть без соли. Лёха был такой голодный, что съел большую часть внутренностей этой курицы сырыми, во время разделки.

Потом Лёха начал меня агитировать начать грабить женщин поздним вечером. Я сказал ему, что не хочу нарушать закон, просветил его, что за грабеж он сядет в тюрьму. Тогда Лёха назвал меня трусом, заклеймил позором, сказал, что больше знать меня не хочет, и взял в свою банду Покемона. Дня три я с ними не общался, ко мне прибежала мама Лёхи, сказала, что он уже неделю не появлялся дома, просила меня помочь его найти. Я рассказал, что он решил стать грабителем, и всё, что я мог для неё сделать – это показать, где живет Покемон. Она попросила меня пойти туда с ней. Покемон тоже где-то пропадал, отец его вечно был в отъезде, мама не особенно им интересовалась работала и выпивала, а вот его дед и бабушка озаботились тем, что их внук решил стать грабителем. И вот, поздно вечером двое бандитов пришли в паническом состоянии после нескольких неудачных попыток грабежа. Умственно отсталый Покемон о них рассказал. Он стоял рядом, а Лёха несколько раз подбегал к женщинам в Старом городе и пытался вырвать у них сумки. Одна из них поколотила его своей сумкой, другая закричала так, что сбежались люди и едва не поймали грабителей, во время очередной попытки ограбления за ними уже погнались полицейские, но им удалось где-то спрятаться, подождать, а потом добраться до остановки, заскочить в трамвай и уехать. Лёха, конечно, поначалу обвинил меня в том, что я его сдал, что я предатель. Однако Покемон меня ни в чем не обвинял, даже сказал, что я сделал все правильно.

С Лёхой никто общаться не хотел, кроме совсем падших личностей, от которых для него не было никакого толка, потому он оперативно со мной помирился, и в обмен на что-то съестное, читал мои ранние произведения, отпечатанные на стареньком Зингере, и комментировал их. Я, как учитель проверял, насколько хорошо он усвоил материал, ставил ему оценки и назначал вознаграждение. Вскоре мне надоело быть просветителем, да и еды в то время у меня у самого было не так уж и много. Как-то я спросил этого Лёху, что ему по-настоящему интересно, о чем он мечтает, и он ответил, что хотел бы огромные мышцы, чтобы всех бить, нравится женщинам, и отбирать у всех деньги, чтобы их прокуривать и пропивать. Ничего оригинального, но он очень уверенно заявил, что того же хочу и я, а то, что я читаю книги, и пытаюсь что-то печатать сам – это просто понты, чтобы привлечь внимание окружающих. С тех пор я прервал с ним общение, а он иногда предлагал мне обожраться каких-то таблеток, которые он у кого-то украл, или подышать эфиром, что мне совсем интересно не было.

Как-то он увязался со мной и с Покемоном на пляж, и украл там у него часы. Часы были дешевые, но Покемон пошел на принцип, зная, что Лёха постоянно все и у всех ворует, он обвинил его в краже, и потребовал вернуть его собственность. Лёха долго отпирался, говорил, что он не крал часы, предлагал себя обыскать. Но даже умственно отсталый понял, что свою добычу он спрятал, чтобы потом прийти и забрать. Было очевидно, что Лёха много раз оставался стеречь вещи, пока мы купались, а я с вещами ни разу не оставался. Выпасть часы из кармана сумки не могли, он застегивался. Покемон обещал его простить, если он вернет часы, скажет, где он их спрятал или просто признается. И тут у Лёхи из глаз брызнули слезы, и он кинулся на Покемона с кулаками. Покемон отскочил, а я скрутил Лёху и отпустил только тогда, когда он успокоился. Угрожая Покемону ножом под ребра, он ушел, обещая с нами больше не общаться. И мы были рады тому, что общаться с нами он больше не будет.

Когда я начал работать, я встретил его в трамвае. Он тоже ехал на работу, в какой-то автосервис, после каких-то годичных курсов слесарей ремонтников. Я заговорил с ним об устройстве автомобиля, которое изучал на первом курсе училища, и убедился в том, что Лёха зря ходил на курсы целый год, о чем ему и сказал, но он не обиделся, сказал, что со временем займется чем-то другим, когда практика закончится. Потом он как-то нашел меня на работе, напился вместе со мной и с моими коллегами, и сказал, что алкоголь – это дорого и отстойно, предложил за пару лат купить травы и посмеяться. Никто его инициативы не поддержал. После этого я долго его не видел, где-то лет пять. Узнал от соседей, что они из трехкомнатной переехали в однокомнатную квартиру, и он стал какой-то странный, пришибленный и невменяемый.

Потом я встретил его, он действительно был уже не наглый, а пугливый и заторможенный, уже не ломался, не сочинял, не язвил, только робко просил мелочь или покурить. Я, тогда как раз, уезжал работать в Литву, денег у меня было много, но я ему милостыню не подал. Он жаловался на то, что его подсадили на наркоту, а потом он долго лежал в наркологии, а потом и в первом отделении психиатрической больницы, показал удостоверение инвалида, и заявил, что болен он неизлечимо, на весь остаток жизни, а от таблеток, что ему выписывают, только запор.

Ещё через несколько лет я встретил его, когда вернулся в Латвию из Англии. Он неплохо выглядел, был достаточно прилично одет, по секрету мне сказал, что в Англии можно жить на пособие и не работать и предложил покурить экологически чистой травы. Я посмеялся над его информацией и предложением. Сквозь его затравленность проступала былая наглость и навязчивость. Я тогда достаточно грубо велел ему от меня отвязаться, когда он начал расспрашивать меня о моем сыне, ради которого я вернулся в Латвию. Не знаю, что на меня нашло, но было очень неприятно, когда я представил, что этот человек поздоровается со мной, когда я гуляю со своим сыном, и мне придется объяснить откуда я знаю этого Лёху. Можно было, конечно, соврать сыну о том, что этот маргинал обознался, но врать сыну не хотелось совсем. Тогда мне стало стыдно, что я когда-то общался с таким опустившимся человеком.

Потом я получил инвалидность и был направлен в специальное учебное заведение для профессиональной переподготовки инвалидов. После окончания учебы я поддерживал отношения с бывшими однокурсниками. У одного из них удалили половину мозга, в семье у него все пили и ужасно себя вели, потому он часто просил, чтобы его отвезли в первое отделение психиатрической больницы. Кормили там хорошо, но из-за безделия вечно хотелось чего-то пожевать, вот он и просил меня занести ему чего-то съестного и сигарет. Деньги за это он не всегда отдавал, но мне было жаль его, как-то совсем у него жизнь не заладилась.

И вот во время одного визита к бывшему однокурснику я обнаружил в первом отделении бывшего соседа Лёху, который, судя по его словам, попал туда на принудительное лечение, практически на всю оставшуюся жизнь. Сначала он должен был принудительно лечиться амбулаторно, то есть ходить к врачу каждую неделю, проходить обследования, но он перестал ходить к врачу, принимал наркотики, что-то нехорошее натворил, и вот его лишили дееспособности. И теперь он находится в заведении намного хуже тюрьмы, где за любое пререкание с персоналом или нарушение дисциплины привязывают к кровати на пару суток и могут вколоть такое лекарство, что мертвым будешь завидовать. И срок его заточения не определен, он не может ни пожаловаться, ни чего-то потребовать, его слово не стоит ничего. Подойдя ко мне, он начал с грубой лести, а потом начал умолять меня принести ему пару батареек для радио – его единственной радости, все книги в небольшом книжном шкафу отделения он давно перечитал, а телевидение там транслировалось на незнакомом ему латышском языке. Он покаялся мне, что много лет назад украл у Покемона часы, и посетовал на то, что они быстро сломались

Я не знаю почему, но я совсем не испытываю жалости к этому Лёхе и многим другим, которые даже погибли из-за употребления наркотиков, все они ничего не хотели делать, хотели только тупо употреблять, но ради этого употребления не готовы были даже ходить на простую работу и совершать заученные одни и те же движения. Я уверен в том, что если бы они не могли употреблять наркотики, то они бы употребляли алкоголь и долго бы спивались, создавая неудобства для окружающих. И даже без алкоголя и других вещей под рукой они бы нюхали клей или бензин, как делали это в детстве, когда у них не было денег на наркотики и алкоголь. Все дело тут в пустоте их голов и нежелании их чем-то заполнить, хоть что-то туда впустить, каком-то паническом страхе что-то познать.

Глава двенадцатая. Первый разрыв.


Долго я думал о том, что же послужило последней каплей для того, чтобы я осознанно пошел на то, чтобы выгнать Веру из квартиры, которую снимал. Я многое терпел, многое даже прощал ей, однако медленно и неумолимо приближался тот момент, в который я пришел к убеждению в том, что дальше так продолжаться не может.

Точно не помню, как и где я встретил своего одноклассника и однокурсника по училищу Киселева, и был удивлен тем, что он мне предложил выпить и пить мы решили у меня дома. Ранее к алкоголю он относился негативно. В доме у меня был жуткий бардак, который венчала Вера, лежавшая на диване застеленным грязным бельем с ведром мочи рядом. Когда я в тот пятничный вечер смотрел на это безобразие, я смотрел на него как бы не своими глазами, которые к нему привыкли, а глазами своего гостя, и мной овладела тихая ярость. Саня принес с собой пару бутылок какого-то бренди, которое мы начали хлестать стаканами. Из закуски в холодильнике оказались только куриные спины – любимое верино блюдо, на которое мне и смотреть-то было страшно. Она брала остовы куриц, на которых практически и мяса не было и варила их до одурения, подкидывая муку. Выглядело это, как некое кладбище разбитых кораблей – каркасы торчали из песка-муки. И это она попыталась нам подать со слипшимися макаронами. Идти в дальний магазин уже было лень, потому решили закусывать шоколадом, что было необдуманно, ибо сладкие закуски усиливают опьянение.

Примерно через час мы были уже в невменяемом состоянии. Пошли в туалет почему-то вместе, но он оказался закрыт, судя по звукам, кто-то мылся в душе. И тут мы пошли справить малую нужду за мусорные контейнеры, стоявшие у подземного перехода, мы делали это в очень людном месте. Застегивая прореху, Саня окликнул двух, проходивших мимо девиц, попросил у них прикурить, сделал пару шагов в их сторону, спросил, как их зовут, начал рассыпаться в комплиментах. Но тут Вера, быстро встала, натянула штаны прыгнула к нему, и начала его бить. Я оттащил её от друга и надавал ей затрещин. Когда вернулись домой, она начала оказывать ему неприличные и неуклюжие знаки внимания, но он как-то размяк, сник, и в итоге без чувств рухнул на пол. Мы расстелили на кухне кресло и за руки и ноги затащили его на него.

Занимаясь сексом, я почувствовал какое-то раздражение, и не прекращая начатого дела, принялся упрекать Веру в том, что в доме не прибрано, в том, что она готовит всякую дрянь, в том, что она глупа, не образована, не воспитана. И ей мое такое поведение вроде бы и нравилось. Сопротивлялась она не очень бойко, только повторяла, что ничего по дому делать не будет, равно, как и искать работу. И тут на меня накатило, я схватил её за горло и едва не откусил нос. Вся постель была в кровище. И она не обиделась, не расстроилась, не собралась к маме в Прейли, она продолжала заниматься сексом, а я чувствовал себя полной свиньей, причем свиньей, которая унизила саму себя.

Утром Киселев, оглядев нас, испачканных кровью и окружающий его бардак, поспешил убежать, даже не позавтракав гренками, которые я жарил. После завтрака мы снова легли спать, но в дверь начали ломиться. Я подумал, что это опять родственники Веры и отправил её прогонять их. Но оказалось, что это Игорек с Покемоном, который хотел выпить капучино из пакетиков и именно у меня дома. Игорек заверил нас в том, что впереди будет аттракцион невиданной щедрости, что капучино с пирожными – это только начало. У меня на тот момент денег было немного, только на еду до аванса, а выпить и забыться я был не против.
И закрутилось, как обычно – выпили пива у меня, потом купили пельменей и поехали к Наполеоновичу, но не на такси, а на трамвае, ночью, на дежурном, который ходил раз в два часа. Мы ввалились в трамвай на остановке перед каменным мостом. К нам сразу подкатила громадная кондукторша с очень строгим выражением лица. Покемон вышел вперед, выгнул свою куриную грудь, поплевал на кончики пальцев и начал пересчитывать монеты на ладони. Билет стоил четырнадцать сантимов. Он начал торги с двадцати сантимов за четверых. Кондукторша взревела раненым бизоном, и твердым необъятным животом толкнула его к выходу. Он едва не рассыпал свои монеты, и тут же предложил тридцать, тридцать пять, сорок три. На сорока трех кондукторша притиснула его к дверям и нажала на кнопку сигнала водителю. Двери раскрылись и Покемон вывалился из трамвая посередине Каменного моста прямо на проезжую часть. Мы поспешили выйти самостоятельно, чтобы не шмякнуться головой об асфальт, как наш спонсор.

- Да гори оно все огнем! – кричал Игорек, топая ногами, и швырнул пакет с пачками пельменей на землю. – Какой же ты дегенерат! Накидывать по десять сантов, когда там такая мадам. Она же латышка, а они принципиальные формалисты…

Пришлось идти пешком и шли мы как-то кругами по Агенскалнсу, потому что плохо знали левобережную Ригу. Игорек уже несколько раз пинал пакет с пельменями, которые разморозились и слиплись. Покемон один раз сказал, что если к нему не будет уважительного отношения, то он просто зайдет в какой-то бар, и будет там сидеть один, а нам придется идти пешком обратно. После этого Игорек начал его душить и всячески тискать, а Вера, глядя на них, сказала, что они прекрасная пара. Только после этого Игорек брезгливо оттолкнул от себя своего умственно отсталого друга.

У Наполеоновича сидели какие-то гости. На кухне в панельной хрущевке было ужасно тесно. Вера сидела у меня на коленях, какой-то мужик внешне похожий на Шевчука, вечно просивший дать ему гитару, зашивал ей обувь. Хоть окна и были открыты, кухня была, словно в тумане. Вера требовала поставить что-то блатное, потому что рок она совершенно не выносила, и за это регулярно получала подзатыльники. На рассвете Покемон потребовал, чтобы ему принесли копченой рыбы, дал Игорьку десятку и тот надолго пропал. Я отправился за пивом и Игорьком и нашел и то и другое на маленьком рынке. Купив рыбу, совершенно пьяный Игорек решил очень быстро и очень близко познакомиться с продавщицей и потому долго рассказывал ей о том, что он итальянский солдат, очень недобросовестно имитируя акцент. Я безжалостно его разоблачил, и мы отправились пить дальше, начав есть рыбу на ходу.

Когда мы вернулись в кухне сидели и спали только Островский и мужик похожий на Шевчука. Причем Юрис зачем-то накрыл лицо полой халата, видимо, чтобы мухи не раздражали. Мы сели за стол и принялись пить. И тут в комнате началась какая-то возня на диване и вопли Веры. Мы туда вошли и увидели, как она полуголая била лежащего Покемона. И тут она начала мне жаловаться на то, что мой друг полный ноль, как любовник, что он только лежит, как бревно и просит, чтобы она сделала все сама. Сначала я почувствовал себя неловко. Однако, быстро сообразил, что это прекрасный предлог для того, чтобы избавиться от надоевшей сумасшедшей бабы. Я спокойно сказал ей, что между нами все кончено. Она принялась просить прощения, уверять меня в вечной любви. А Игорек сказал, что она заслуживает наказания. Ничего оригинального мне на ум не пришло, и я просто облил её пивом и дал пощечину.

- Посмотрим, - говорил Игорек Покемону в баре около станции. – Что ты запоешь, когда она пропустит тебя, как Эжена через свои жернова! Придется тебе после этого жениться на ней, тут уже ничего не поделаешь!

- Да я не собирался ничего делать! Это все была шутка. Правда, Вера!

- Тогда доставай деньги и поехали тусоваться в Юрмалу!

Покемон говорил, что в Юрмале все слишком дорого, что пора закругляться, пора по домам, и даже заявил, что алкоголь – это зло. Но тут на него начала орать Вера. Она назвала его крысой, сказала, что убьет его на месте, если он не раскошелиться. И он не выдержал её напора, отдал ей все свои деньги, заначив себе пару лат. Игорек решил, что с такими деньгами в Юрмале делать нечего, и остается только затариться продуктами и пивом в магазине и поехать на один пруд в лесу между Ригой и Юрмалой. Пару станций мы проехали на электричке, а потом долго шли пешком вдоль рельсов. Игорек сильно отстал от нас, что-то кричал и через каждые два шага опускал пакеты с бутылками пива на землю.

- Не понимаю, - задумчиво сказал Покемон. – Зачем он пакетами земли касается?

Вера тоже быстро устала, и начала бить Покемона и орать на него. За забором около путей залаяла собака, и Вера тоже начала очень громко рычать и лаять, потом хозяин собаки тоже присоединился к этой перебранке. Когда уже подошли к пруду, Игорек споткнулся о корень, полетел кувырком, и никто ему не посочувствовал. С громким смехом мы кинулись собирать раскатившиеся пластиковые баллоны с пивом. Коптить сосиски на костре не стали, съели их холодными, все были слишком пьяными для того, чтобы разводить огонь. Объевшись, полезли в воду. Игорек оставил трусы, а мы с Покемоном решили не мочить бельё и разделись полностью. Вера пошла купаться в одежде, но разделась полностью, когда вышла из воды. Потом Вера потянула меня в лес, и я пошел, вернее побежал. В густом кустарнике мы повалились на траву и принялись спариваться. Оба мы видели, что Покемон сидит в кустах и сам себя удовлетворяет, наблюдая за нами. И похоже на то, что это нам обоим доставляло какое-то извращенное удовольствие.

На обратном пути Игорек выражал вулканическое недовольство нашим поведением, сказал даже, что не будет больше с нами пить. Потом зачем-то он начал рассказывать нам, как много женщин за свою жизнь он оплодотворил, вспоминал, где и когда это случилось, как звали этих женщин, как они выглядели и во что они были одеты.

- Знаете сколько бегемотиков, похожих на меня по земле ходит? И не счесть! Я хоть и старый, и пузатый, зато мне совратить женщину - раз плюнуть, потому что у меня есть свои секретики и маленькие хитрости. Конечно, за это у меня много минусов в небесной канцелярии, но и плюсов я тоже много заработал! Не согрешишь, не раскаешься, а не раскаешься, не угодишь богу. Потому кающейся грешник стоит ста праведников…

Я слушал это и уже боялся, а не хотел того, чтобы Вера забеременела. Да, раньше мне хотелось, чтобы она поскорее родила от меня ребенка, но теперь я почувствовал какое-то отчуждение. Я по-прежнему допускал то, что её можно перевоспитать, сделать из неё примерную жену, вот только в тот момент до меня дошло, что занятие это совсем неприятное, во всяком случае для меня, и я начал сомневаться в том, что у меня это получится когда-нибудь.

Вернувшись с работы в понедельник, я не стал с ней ругаться, как это обычно делал, не стал хватать её за шею и заставлять прибрать то, что она раскидала. Я сел за стол взял тетрадку и ручку и начал составлять список Вериных обязанностей. Читать она это произведение не стала, а ручку, которую я ей протянул для подписи кинула мне в лицо. Я не стал ругаться, а спокойно сказал ей, чтобы она собирала вещи, ехала в Прейли, и больше не возвращалась.

- Ты понимаешь, что ты лох, что ты не можешь жить один, без меня ты никто, потому ты должен меня слушаться и быть мне благодарным за то, что я с тобой живу. И моя мама все это может подтвердить…

- Твоя мама для меня не авторитет! Чего она в жизни добилась? Того, что просроченными продуктами питается и одевается в обноски, живет в муниципальной квартире, и еще чему-то меня будет учить. Да она мне звонила, когда ты у неё в последний раз была и просила тебя срочно забрать, дескать я от тебя уже отдохнул, а она тебя выносить больше не может. Вырастила дочку на свою голову, теперь готова её хоть черту отдать, лишь бы не видеть больше…

- Ты маменькин сынок! Ты с детства избалован, потому ты жестокий и жадный…

- Я маменькин сынок? Я не убегаю к маме каждый месяц на неделю, как это делаешь ты! Я как ушел, так ни разу дома у родителей не был. И не забывай, на чьи деньги ты живешь, кто тебе тряпки все эти купил, кто работает круглыми сутками! И вообще, с тобой разговаривать бесполезно, ты не понимаешь человеческого языка. Я ухожу, и за квартиру платить больше не буду. Сама разбирайся с хозяйкой! Сама думай, на какие деньги купить себе пожрать! Тебе уже девятнадцать лет, ты взрослая, никто тебя содержать не обязан.

Я ушел и направился к Игорьку. Его опять отказывалась кормить жена, жившая в квартире этажом ниже, так что он охотно пустил меня пожить на неделю, при условии, что я буду приносить еду и пиво. Но я совершил ошибку и вместо того, чтобы принести продуктов, я дал ему денег, чтобы он сам их купил. В результате он, пока я был на работе, съездил на Засулаукс и привез Островского, с которым до вечера пропил практически все мои деньги. Когда я пришел, он лежал голый на диване и пытался укрыться своими штанами. Всю ночь я пил с Наполеоновичем, утром проводил его до трамвая. На следующий день, когда я вернулся с работы, то увидел Игорька во дворе. Он держал на руках чумазую девочку лет трех, из кармана его торчал большой нож в чехле, а вокруг него толпились пацаны лет десяти и обзывали его педофилом. Я начал спрашивать у пацанов, откуда он взял девочку. Оказалось, что он нянчит её уже полдня. Мама девочки куда-то пропала, оставив ребенка на улице. Игорек таскал её в бар, где купил за лат нож у какого-то пьянчуги. Носил её домой, где скормил ей остатки моих продуктов.

- Так, - сказал я. – Идем сдадим ребенка в полицию! Пусть ищут эту мамашу, лишают её родительских прав за такое. А давай я сейчас позвоню в полицию, пусть приезжают! Что мы будем ходить? А зачем ты этот нож купил?

- Он всего за лат мне его продал…

- Ты понимаешь, как ты выглядишь со стороны! А эти пацаны что тут делают?

- Я их сейчас отведу к Жоре, пусть работают у него, а не бездельничают. Он им мороженное и ценный опыт, а они ему…

И тут из-за угла выбежала чумазая женщина с подбитым глазом и кинулась к Игорьку. Она, было, захотела поднять шум, но я строго спросил её, почему она бросает маленького ребенка без присмотра, и она притихла, начала жалобно всхлипывать. А я достал телефон и сказал, что вызову полицию и расскажу о том, как она с дочкой обращается. Игорек, отдавая ей девочку, сообщил, что она была очень голодной, но он её покормил два раза. Только дома, попивая пиво, он понял, в какие неприятности мог попасть, благодаря своему доброму сердцу. Проснувшись утром, он испугался того, что натворил еще больше, сказал, что бросает пить и потому хочет остаться один на недельку.

Мне оставалось только собрать вещи и пару дней переночевать на работе. Но заказов было не так много, чтобы работать круглыми сутками. И пришлось мне ехать к маме и ночевать там. Впервые за долгое время я после работы принялся читать книгу и делать записи в блокноте. Так трезво я прожил несколько дней, но потом позвонила Вера, и сказала, что у неё ко мне есть серьезный разговор. После работы я приехал на квартиру, где стало совсем грязно, а она лежала на диване и делала вид, что у неё нет сил подняться.

- И чем же ты заболела? Впрочем, это не мое дело. Вали в свои Прейли и там лечись!

- Я беременна! У меня месячных уже давно нет.

- Ты уже сто раз говорила мне это. Я тебе верил, но потом оказывалось, что ты шутишь. Согласись, это как-то странно выглядит – столько вместе прожили, никак не предохранялись, трахались каждый день и ничего, а тут я тебя начал выгонять, и ты тут же залетела. Фигня полная! Даже если это и так, то жить я с тобой все-равно не буду. Да и при твоем образе жизни, с твоим характером лучше тебе детей не рожать. Ты за собой приглядеть не можешь. Куда тебе еще ребенка?

Пыталась с ней поговорить и моя мама, но Вера только кричала о том, что я ей должен все, а она мне ничего, упоминала о том, что я давал ей слово вечно её любить. Да, это было так, я клялся, но при этом даже понятия не имел кому клянусь. Наконец я вручил ей деньги на аборт и обратную дорогу и поехал домой с мамой. С одной стороны я чувствовал радость и был готов начать новую жизнь, а с другой мне было жаль эту ненормальную женщину. На следующий день мне позвонила её сестра Надежда, и попыталась пристыдить, заставить передумать, помириться. Я почему-то занервничал и бросил трубку, она перезвонила снова и на этот раз только попросила сказать, когда я буду на съемной квартире, чтобы отдать её мужу Верины вещи.

На свою беду, я рассказал своим коллегам о том, что отправил свою невесту обратно в Прейли и все, даже директор меня строго осудили, грозились даже перестать платить зарплату до тех пор, пока я не помирюсь с милой, на их взгляд, девушкой. Когда я пытался рассказать им, по какой причине я решился с ней расстаться, они мне не верили, говорили, что все это с моей стороны наговоры. И тут еще Вера начала звонить на рабочий телефон, рыдать в трубку и просить, чтобы позвали меня. А один раз она попросила мне передать, что она собирается покончить с собой и бросила трубку. Мне это передали. Новость мгновенно распространилась по коллективу, и на меня было оказано сильнейшее психологическое давление, но я не передумал, только обозлился на коллег.

Наконец, я заменил замок на дверях в съемной квартире, в которой был ужасающий бардак. Один я даже не решился убрать такое, позвал на помощь Игорька. Все было загажено, даже подоконники были чем-то испачканы, не говоря уже о холодильнике и плите. Моя одежда была изорвана и изрезана, даже мои фотоальбомы были изрисованы и порезаны. Игорек сказал, что Вера – это некое сосредоточение зла. После уборки мы немного выпили пива, и я начал мечтать вслух о земельном участке и строительстве небольшого дома. На этот раз я решил сначала накопить денег, построить дом, а потом уже искать себе приличную жену.

- Да, - согласился со мной Игорек. – С Верой у тебя бы не получилось построить дом, даже, если бы ты и купил этот участок, пока были деньги. Она тут вечно лежала, а туда бы она и не приехала никогда. Лично я не могу себе представить, чтобы она каким-то полезным делом занималась. На этом участке вы бы просто убили друг друга. Ты же мог её в один прекрасный день не за нос, а за горло укусить так, что она бы не выжила.

- Один раз было, что она меня звала в гости к своей подруге, той, соседке, что в Ригу переехала. А я, конечно, отказывался. Не очень-то приятно этот бабий треп слушать. Я ей сказал, что, если хочешь иди, но только без меня. Она вроде бы и пошла, но тут резко подбежала ко мне со спины и как врезала этим большим ключом прямо по темени. А я за столом тогда сидел и кашу ел. И мне так больно стало, что я подавился. И только я откашлялся, её за горло схватил, и поднял так, что она только ногами в воздухе задрыгала. Голову же ей оторвать мог…

В этом норвежском фильме затронута тема маленького человека. Эту тему затронул Гоголь в своей "Шинели", хотя там Акакий Акакиевич у него получился каким-то совсем бездушным неприметным. Вслед за Гоголем Достоевский в своем эпистолярном романе "Бедные люди", захотел показать, что у человека похожего на Акакия, мелкого чиновника тоже есть душа, что он может кого-то любить чисто, платонически, безответно, что он думает, рассуждает, что у него тоже есть мечты, то он альтруист. И вот норвежцы буквально в наши дни тоже решили снять фильм не про какого-то супермена, не про богатыря викинга, а про маменькиного сынка, которого не взяли служить в армию, и он из-за этого затаил обиду на всех военных. В общем, Эллинг инвалид с психиатрическим диагнозом. И все было нормально, пока была жива его мама, которая его чутко опекала, но стоило ей умереть, как он забился в шкаф от страха, и едва не умер от истощения. Но государство в Норвегии не враг людям, а такой же заботливый опекун, как родная мама. Потому наш герой сначала лечится в больнице, где подружился с таким же инвалидом, как он, хотя у них и возникают разногласия частенько, но они друг друга прекрасно дополняют. В больнице их долго держать не собираются, им дают квартиру в столице, чтобы они жили самостоятельно, под надзором социального работника.

Товарищ Эллинга хоть и неопрятный, неаккуратный, необразованный, но к жизни он больше приспособлен, разбирается в технике, все может починить, любит готовить, и не боится выходить из дома. А Эллингу трудно заставить себя пойти в магазин возле дома, трудно общаться с людьми, он боится инфекций, и даже боится разговаривать по телефону, но благодаря стараниям социального работника, он преодолевает эти страхи, и даже определяется с тем, чем хотел бы заниматься в жизни. Он идет на вечер поэзии, и хоть его вырвало от современных стихов, он там знакомится с некогда известным поэтом, и начинает сам писать стихи. Правда к славе и известности он не готов, потому идет в магазин, покупает десяток упаковок кислой капусты, упаковывает в них свои стихи написанные от руки, а потом заходит в магазин и кладет эту кислую капусту обратно на полки.

Вскоре Эллинг и его друг подружились с пожилым и уже беспомощным поэтом, начали за ним ухаживать, друг починил его машину, и они поехали на дачу поэта. У друга эллинга появляется невеста, с которой они познакомились при не очень приятных обстоятельствах. И тут уже Эллинг со своими книжными знаниями помогает другу ухаживать за женщиной, их соседкой. Невеста на позднем сроке беременности, но никого это не смущает, и жених очень радуется, когда она рожает дочку. И тут друзья при праздновании этого события даже напиваются в ресторане. И социальный работник, узнав об этом, говорит, что в такой ситуации это нормально, главное, чтобы это не вошло в привычку...

У этого фильма есть ещё две части, которые сняли позже, одна про жизнь Эллинга с мамой, а другая, о том, что было после первой, когда Эллинг неудачно пытался начать отношения с женщиной. Эти фильмы про проблемных людей, и про доброту, про то, как они изо дня в день эти проблемы решают, как сами, так и с помощью заботливого общества. Да, многим это может показаться фантастикой, или бахвальством зажравшихся скандинавов. Кому-то будет неприятно из-за того, что создатели этого фильма вынуждают его смеяться над больными людьми. Но фильм смотреть очень приятно, и после просмотра кажется, что все проблемы в итоге можно, помучившись немного, в итоге решить, а если не получится, то посмотреть на них с другой стороны, и научиться как-то с ними жить.

В этом фильме очень ярко показано отношение скандинавов к своим соседям, их взаимоотношения с обществом. Там, живут коммунами, и если человека в эту общность принимают, то его проблемы становятся частью проблем соседей, и в свою очередь проблемы соседей становятся его проблемами. К странностям соседей там относятся достаточно демократично и терпимо, если, конечно, они не мешают жить другим, и самому странному соседу. Да, иногда с этим случаются перегибы на местах, когда соседи слишком рьяно заботятся о ком-то и наносят ему вред своей заботой. Но там об этом говорят, это обсуждают, вопреки издревле сложившейся традиции не выносить спор из избы. Наверное это кино полезно посмотреть тем, кто убежден в том, что нордические люди бесчувственны и безэмоциональны и удивиться. На мой взгляд, на Севере просто чувства принято выражать иначе, чем в той же Италии, где страсти быстро вспыхивают, но так же быстро и перегорают, и все откладывается на завтра, потому что энергия израсходована на долгие эмоциональные речи, на жестикуляцию.