Прошу огласить список россиян, требующих у "Литрес" и "Читай Города" лоббировать законодательный запрет Интернета?

Литрес то сам, вообще, на что будет жить, если Интернет запретят? Он вроде бы бумажным контентом не торгует еще пока.

Друзья, я в процессе создания масштабной книги-исследования про римские легионы. Это будет взгляд не только с военной точки зрения а более широко, где легионы не просто армия но социальная конструкция общества.

Для написания необходимы ресурсы. Поэтому я обращаю внимание на релиз моей книги "Война и Мир в Древнем Риме" на Литрес самиздат. Это компиляция моих лучших статей находящихся в общем доступе, объединенных в единую канву. Поддержав этот труд вы ускорите процесс выхода следующей масштабной книги. Ссылочку оставлю в комментариях
Спасибо!

Для своего «Терминатора 2: Судный день» в 1991 году Джеймс Кэмерон подбирал актёров разноплановых, чтобы могли играть и эмоциями и мускулами. Особенно повезло ему с исполнительницей роли Сары Коннор Линдой Хэмилтон. Помните как она в блокбастере демонстрирует невероятные навыки обращения с оружием, знания в области боеприпасов, взрывчатки и боевой подготовки? А как во время побега из психиатрической лечебницы она использует спрятанную скрепку, чтобы взломать замок? Так вот ничего в фильме не придумано всё это она. В буквальном смысле.

Близняшки Лесли и Линда рано остались без отца. Им было пять лет когда тот погиб в автомобильной аварии с участием грузовика. Мать - школьная учительница, погоревав два года, вышла замуж во второй раз, и не за кого-нибудь, а за шефа полиции города Солсбери. В прошлом героя войны во Вьетнаме и зелёного берета. Без дураков. Отчим проникся к девчонкам, относился к ним как к родным (своих детей у него не было) и частенько таскал их на охоту и на работу. К тому же он был страстным коллекционером оружия и дома у них было два десятка разных стволов. Лесли меньше была склонна к взрослым игрушкам, а вот Линде стрелять, разбирать и ухаживать за оружием прямо нравилось (кстати, Кэмерон вспоминал, что ещё во время съёмок первой картины женщина таскала в сумочке пистолет Beretta 92 подаренный ей отчимом на совершеннолетие). Всё рассказанное приёмным отцом она впитывала как губка. Замки скрепкой открывать Линда научилась в двенадцать лет. Всё дело в том, что когда отец был занят, будущая звезда сама ходила на охоту забирая патроны из запертого ящика.

Стоит ли удивляться, что Линда Хэмилтон категорически отказалась от использования трюков с камерой в кино (то есть монтажа) и сделала это по-настоящему - в реальности.

За три месяца до начала съёмок «Терминаторе 2: Судный день», и всего через несколько месяцев после рождения сына Дэлтона, Линда с успехом прошла интенсивную подготовку: стреляла в тире, разбирала и собирала огнестрельное оружие, обучалась рукопашному бою. Всё для того, чтобы передать подлинность образу Сары Коннор - стойкой женщины-бойца и матери спасителя человечества. Одним из наставников актрисы был израильский спецназовец и изобретатель пистолета-пулемёта «Узи» — Узи Галь.

Появился канал в телеграме там выкладывать рассказы буду рандомно всех приглашаю.

Страничка ВК здесь

Ссылка на литрес здесь

Канал на дзене здесь

Сольвейг была деревушкой маленькой — всего два десятка домов, сложенных из серого камня и бруса, стоящего не одно поколение. Крыши покрывала солома, местами подлатанная мхом, а узкие окна смотрели на море. Тропинки между домами, утоптанные босыми ногами детей и тяжёлыми сапогами рыбаков, вились среди низких заборов, вдоль которых росли кусты шиповника с алыми ягодами, блестящими на солнце, как рубины. У берега покачивались лодки — небольшие, выкрашенные в белый и синий, с потёртыми бортами. Сети, растянутые на кольях, сохли под ветром, их узлы были завязаны крепкими руками, а рядом стояли корзины с уловом — серебристые рыбины, поблескивающие чешуёй, пойманные на рассвете.

Жители Сольвейга жили в ладу с морем, их быт был прост и неизменен, как приливы. Их было немного — мужики, чинящие сети у порога, перебирая верёвки натруженными пальцами; женщины, варящие похлёбку из рыбы, картошки и трав, собранных на склонах, и дети бегали вдоль берега, собирая ракушки и гладкие камни, отшлифованные волнами до блеска. Утром мужчины уходили в море — их лодки скользили по воде, как тени, оставляя за собой рябь, а женщины разводили очаги, дым от которых поднимался к небу тонкими струйками, смешиваясь с солёным воздухом. Днём деревня оживала — стук топоров раздавался из-за сараев, где рубили дрова, плеск воды звучал у колодца, где девушки набирали вёдра, а смех малышей, игравших в прятки за стогами сена, звенел, как колокольчики. К вечеру все собирались у длинного стола под навесом у берега — ели хлеб с солью, запивали травяным настоем из глиняных кружек и слушали рассказы стариков о бурях, что унесли лодки, и морских духах, поющих в тумане. Жизнь текла спокойно, каждый день был похож на предыдущий, но в этом была своя прелесть — покой, который не нарушали ни войны, ни происходящее в далёких городах.

В дальнем конце деревни, ближе к обрыву, где море пело громче всего, стоял дом Иллариона. Он был ниже других, сложен из камня, поросшего мхом, а его крыша, чуть покосившаяся, сливалась с зелёным склоном, на котором он приютился. Перед домом росла яблоня, чьи ветви гнулись под тяжестью спелых плодов, красных и золотых, а у порога лежал старый коврик, вытканный из шерсти, выцветший от солнца и ветра до бледно-голубого оттенка. Илларион был стариком, чьи годы оставили следы на его теле, но не погасили огнь в душе. Его потрёпанный синий балахон, некогда яркий, теперь выцвел до цвета пасмурного неба, а под капюшоном струились длинные седые волосы, спадывающие на плечи, как серебряные нити, мягкие и гладкие, несмотря на возраст. Его лицо, покрытое сетью морщин, обрамляла идеально подстриженная серебристая борода. Но главное — тепло и доброта, светящиеся в голубых глазах, глубоких, как море в ясный день. В руках он сжимал дубовую палку — гладкую, отполированную временем, испещрённую узлами и письменами древних времён. Она была не просто опорой: в ней дремала сила, неспешно струясь сквозь его пальцы, невидимая для тех, кто приходил к нему за помощью.

Годы текли, как волны Недремлющего моря, а Илларион всё жил в Сольвейге. Время стерло память о том дне, когда он впервые ступил на эти берега.

Для жителей он был просто целителем — седобородым старцем с ласковым взглядом, чьи руки врачевали раны и хвори. Но никто не ведал, какая бездна силы таилась за его кротостью.

Одним словом он мог укротить шторм. Одним прикосновением посоха — вырвать душу из лап смерти. Одним взором — рассеять тьму, плетущуюся в ночи.

Однако он не творил чудес. Его магия, глубокая и древняя, как морские пучины, была под строгим надзором. Она прорывалась лишь в мелочах: в тепле ладоней, исцеляющих боль, в тихом слове, утешающем скорбь, в покое, которым он окутывал каждого, кто к нему приходил.

Так он и жил — незаметно, скромно, храня свою силу как сокровенную тайну. Она дремала в нём, подобно зверю в потайной пещере, — и он сам порой забывал о её существовании.

Этим утром солнце только поднялось над морем, его лучи пробивались сквозь редкие облака, бросая золотые блики на воду, блестящую, как расплавленное стекло. Илларион сидел у порога, его посох лежал рядом, прислонённый к стене, а в руках он держал чашку с травяным настоем — шалфей и мята смешивались в тёплом аромате, поднимающимся к его лицу, согревая кожу. Перед ним стояла Лина — молодая женщина с заплаканными глазами и ребёнком на руках, чьи щёки пылали от жара. Её тёмные волосы были собраны в косу, спадавшую на спину, а платье, простое и серое, пахло солью и рыбой.

Она подошла, опустив глаза.

— Он всю ночь плакал, Илларион, — слова давались ей с трудом, голос прерывался. Руки, словно пытаясь найти опору, сжимали край платка. — Не ест, не спит. Помоги… Я больше не знаю, что делать.

Старик кивнул, и взгляд его потеплел. Он поставил чашку на плоский камень у порога и осторожно протянул руки. Лина передала ему сына. Кожа мальчика пылала под пальцами — горячая, почти обжигающая, словно угли в очаге. Дыхание было прерывистым, неровным.

Илларион прижал ребёнка к груди, ощущая, как бьётся маленькое сердце. Его узловатые пальцы мягко, почти невесомо коснулись разгорячённого лба. Старик зашептал — слова лились тихо, как журчание лесного ручья, простые, едва уловимые слухом.

Из его ладоней просочился слабый золотистый свет. Он окутал малыша, словно тёплое, живое одеяло — нежное прикосновение, которое мог заметить лишь тот, кто знал, куда смотреть.

Постепенно жар начал отступать. Дыхание мальчика стало глубже, ровнее. Он тихо засопел, уткнувшись в плечо старика, а его маленькие ручки, до этого напряжённые, наконец расслабились, отдаваясь умиротворению.

— Вот и всё, — сказал Илларион, возвращая ребёнка Лине, его голос был тёплым, как солнечный луч, греющий камни на берегу. — Дай ему настоя из ромашки вечером, и пусть спит у открытого окна — море выгонит остатки хвори.

Лина улыбнулась. В её глазах блестели слёзы благодарности — она сдерживала их, стараясь не расплакаться.

— Спасибо тебе, Илларион. Что бы мы без тебя делали?

— Жили бы, как жили, — ответил он, легко усмехнувшись. Смех его был тихим, словно шорох листвы. — Море заботится о своих, а я лишь помогаю ему в этом труде.

Она ушла, прижимая сына к груди. Шаги её стали лёгкими — словно тяжесть ночи растворилась в утреннем свете.

Илларион взял чашку, сделал глоток и устремил взгляд на море. Волны пели вечную песню, успокаивающую, словно материнская колыбельная.

Он не искал славы, не стремился к власти. Его сила, способная сотрясти горы, оставалась скрытой — спящей под маской простого целителя.

После Лины пришёл старый рыбак Торн, чья спина ныла от долгих часов в лодке, сгорбленная, как ветка под снегом. Илларион растер ему поясницу мазью из можжевельника, пахнувшей лесом и смолой, шепча слова, снимающие боль, как ветер уносит дым. Затем была девочка, порезавшая ногу о ракушку, её босые ступни оставляли мокрые следы на полу — старик промыл рану морской водой, наложил повязку с травяной кашицей, и она ушла, хромая, но улыбаясь. К полудню у его дома собралась небольшая очередь — люди несли свои беды, свои надежды, и он принимал их всех, не прося ничего взамен, кроме доброго слова или горсти ягод, которые дети клали ему в ладонь.

Когда солнце достигло зенита, Илларион вышел к берегу. Балахон его колыхался на ветру, а дубовая палка постукивала по камням, оставляя едва заметные отметины.

Он опустился на плоский валун, разогретый солнечными лучами, и устремил взгляд на море. Волны танцевали, их пена сверкала, словно серебро, отражая свет.

Невдалеке бегали дети; их смех переплетался с криками чаек, нырявших за рыбой. Рыбаки тянули сети, полные улова, — их голоса звучали низко и протяжно.

Старик глубоко вдохнул солёный воздух, грудь его расширилась, и на лице появилась улыбка — простая и искренняя, как у человека, обретшего покой в этом мире.


***

Лора проснулась резко, будто вынырнула из вязкой тьмы. Сердце колотилось так, что, казалось, готово было вырваться из грудной клетки. В ушах ещё стоял леденящий душу голос — голос посланник который преследовал её каждую ночь с момента их бегства из Моргенхейма. Она села на постели, тяжело дыша, и провела рукой по влажным от пота волосам.

«Опять этот сон… Опять он…»

В памяти вспыхнули картины: искажённые лица людей, образы, крики… Она сжала кулаки, пытаясь отогнать видения. Но на этот раз что‑то было не так.

Тишина.

Абсолютная, гнетущая тишина, от которой кожу покрывали мурашки. Ни привычного шороха стражи за дверью, ни отдалённых голосов слуг замка, ни даже скрипа старых балок — ничего. Только её собственное дыхание, рваное и громкое в этой мёртвой тишине.

— Отец?.. — прошептала она, с трудом поднимаясь с постели.

Комната тонула в полумраке. Единственный факел у двери едва тлел, бросая на стены дрожащие тени. Лора накинула халат и, едва касаясь пола босыми ногами, подошла к двери. Ручка поддалась с тихим скрипом, и девушка вышла в коридор.

Пусто.

Ни души. Ни единого стражника у покоев, ни слуг, никого. Только длинные ряды факелов, мерцающих в темноте, и тени, словно живые, извивающиеся на каменных стенах.

— Где все?.. — голос дрогнул.

Она сделала несколько шагов, оглядываясь. Где‑то вдали, в глубине коридора, мелькнул отблеск — будто кто‑то прошёл мимо факела. Лора напряглась, вглядываясь в темноту.

И тогда она увидела.

В углу, между двумя колоннами, тьма сгустилась. Не просто тень — нечто иное. Оно пульсировало, словно живое существо, поглощая свет, вытягивая его из воздуха. Факелы вокруг начали меркнуть, один за другим, пока коридор не погрузился в почти полную тьму.

Лора замерла. Кровь застыла в жилах. Она хотела бежать, но ноги будто приросли к полу. Тьма медленно обретала форму — вытянулась, приподнялась, и вдруг из неё проступили очертания фигуры. Высокой, нечеловечески тонкой, с длинными, извивающимися, как щупальца, руками.

— Н‑нет… — прошептала Лора, отступая на шаг.

Фигура двинулась к ней. Каждый её шаг сопровождался шорохом, будто тысячи насекомых ползли по камню. Воздух стал густым, тяжёлым, пропитанным запахом гнили и серы. Лора попыталась закричать, но крик застрял в горле.

И вдруг — вспышка.

Яркая, ослепительная, как молния. Тьма взвизгнула — звук, от которого заложило уши, — и закрутилась в вихре, разлетаясь клочьями, как сгоревшая ткань. Столп чёрного дыма взметнулся к потолку, растворяясь в воздухе.

Оцепенение спало. Лора рванулась вперёд, туда, откуда пришла вспышка.

У поворота коридора стоял он.

Финн.

Его рунные браслеты светились мягким голубым светом, пульсируя в такт его дыханию. Он поднял руку, и из ладони вырвался новый луч света — чистый, как звёздный огонь. Он ударил в остатки тьмы, и та с шипением исчезла, оставив после себя лишь едва заметный след гари.

— Ты… — Лора задыхалась, всё ещё чувствуя, как дрожат колени. — Что это было?!

Финн опустил руку, и свет на браслетах постепенно угас. Он посмотрел на неё — спокойно, почти холодно.

— Что за чертовщина здесь происходит и кто ты вообще такой? — вырвалось у Лоры.

— Я говорил — я Талрианец, — ответил он, не сводя взгляда с того места, где только что была тьма. — А по поводу чертовщины… Это был хаотик.

— Хаотик? Тот же, что и в Моргенхейме?! — её голос сорвался. — Ужас… Мой отец пропал! Ты не видел его? И куда подевалась вся стража в замке?

— Нет, не видел. Но мы можем вместе его поискать, — Финн шагнул ближе. — Ещё мне нужно поговорить с королём, но я не могу получить аудиенцию.

— Думаю, он будет не рад, если мы ночью ворвёмся в его покои, — Лора нервно оглянулась. Тишина давила.

— Если я не смогу с ним поговорить, то нам нужно уходить из этого проклятого замка, — твёрдо сказал Финн.

Он поднял ладонь, и на ней зародился маленький светящийся шар — мягкий, тёплый свет разогнал темноту вокруг.

— Где ты этому научился? — прошептала Лора, глядя на огонь в его руке.

— Долгие годы изучал и тренировался в Талриане, — коротко ответил он. — Идём.

Они двинулись по коридору, ступая осторожно, будто боясь потревожить спящую тьму. Лора рассказывала о себе — о детстве в Моргенхйме, о кошмарах преследующих её с Моргенхейма. Финн слушал молча, лишь изредка кивая.

Вдруг Лора остановилась.

— Смотри! — она указала на пол у дверей, ведущих в подвал.

Там, прислонённая к стене, стояла трость её отца — резная, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, которую ему подарил король. Лора бросилась к ней, схватила, сжимая так крепко.

— Он был здесь… — её голос сорвался. — Но куда он пошёл?

— И куда подевалась стража… — Финн нахмурился, оглядывая тёмный проём. — Не нравится мне это.

— Нам нужно спуститься, — решительно сказала Лора.

— У меня нет желания идти в подвал замка, — он скрестил руки.

— Пожалуйста, — она посмотрела ему в глаза. — Это мой отец.

Финн вздохнул, но кивнул.

Они спустились по узкой лестнице, свет его шара едва пробивался сквозь густой мрак. Внизу царила могильная тишина, нарушаемая лишь их шагами. Они прошли между колоннами и замерли у массивной двери, из‑за которой пробивалось багровое сияние.

— Что это?.. — Лора прижалась к стене, пытаясь разглядеть, происходящее внутри.

Финн приложил палец к губам, призывая к молчанию, и осторожно заглянул в щель. Лора последовала за ним.

То, что она увидела, заставило её сердце остановиться.

В центре зала стоял Совикус — высокий, худой, в чёрном плаще, а в воздухе висела спираль. Вокруг него на коленях застыла вся дворцовая стража, слуги замка — неподвижные, с пустыми глазами, из которых сочилась тёмная энергия. Она струилась в воздух, собираясь в чёрные сгустки, кружащиеся вокруг мага.

А рядом с Совикусом, на каменном столе, лежал её отец.

Эдгар был бледен, его грудь едва вздымалась. Совикус держал в руке древний кинжал, покрытый странными письменами, и что‑то нараспев читал на языке, от которого кровь стыла в жилах.

— Нет… — Лора едва сдержала крик.

Совикус поднял кинжал.

— Во имя Моргаса! — его голос разнёсся по залу, отразившись от стен зловещим эхом.

Кинжал вонзился в грудь Эдгара.

Из тела старика вырвалось голубое сияние — его душа, светлая, дрожащая. Но тьма не дала ей уйти. Сгустки чёрной энергии рванулись вперёд, обволакивая душу, пытаясь разорвать её на части.

Лора вскрикнула.

Финн резко закрыл ей рот рукой.

— Тихо! — прошептал он, глаза его горели. — Нам нужно уходить. Сейчас.

Он потянул её назад, крадучись, пока Совикус, поглощённый ритуалом, не заметил их.

— Я увидел достаточно, — сказал Финн, когда они оказались в коридоре. — Встреча с королём больше не интересует меня. Мне нужно в Талриан — рассказать всё, что я видел, в Альгарде. Ты можешь пойти со мной.

Лора посмотрела на трость в своей руке, это теперь единственное оставшееся от отца, которого только что принесли в жертву, чувствовала тьму всё ещё пульсироваевшуюся где‑то внизу.

— Да, — прошептала она. — Я пойду.


***

Совикус стоял на башне замка, наблюдая, как две фигуры исчезают в ночи. Его губы скривились в усмешке.

Рядом с ним возник силуэт — высокий, окутанный клубами тьмы. Совикус произнес:

— Мне их остановить, мой господин?

— Нет, — ответил Моргас. — Пусть уходят. — После уничтожения Альгарда они следующие.

Пусть Талриан и весь совет Тэлари знают. Пусть готовятся.

Совикус, склонил голову, Моргас исчез оставив после себя только запах серы.