Обычно во время обеда на территории трудколонии очень шумно и многолюдно. Шум из голосов подростков и персонала тонул в рокоте механизмов и включенных приборов, работающих в цехах подвала и первого этажа основного корпуса.

Как знал электрик, в трудколонии никогда и никто ещё от работы не отлынивал. Для того и была построена трудколония – хмыкнул про себя мужчина.

Он ещё раз посигналил. Всё без толку. Куда подевался щепетильный Сан Саныч, всегда бдящий у центральных ворот? «Ах, ёлки-моталки! Вот лопнет моё терпение, и будет тебе, Сашка, ой, какой выговор!»

Электрик снова просигналил долгим, как у паровоза, гудком. Мужчина намеревался уже выйти из машины, как дверь неожиданно щёлкнула, и медленно, точно нехотя, ворота стали открываться.

Хм. Дождавшись, когда образуется достаточно широкий проход, он направил автомобиль внутрь.

Первое, что бросилось в глаза мужчине за воротами, – это тишина, будто все на территории разом вымерли. Может, сегодня проводится экстренное собрание или еще какое мероприятие?

«Странно как-то», - отметил про себя электрик и выбрался из машины.

В постовой будке охранника свет не горел. Никто не торопился к нему навстречу. Неужели действительно все вымерли, как чёртовы мамонты? Настроение электрика разом стало ухудшаться.

На стоянке стояли грузовик молочника, специальная машина, развозящая хлебобулочные изделия и, как ни странно, грузовик с логотипом мясокомбината.

- Эй, ау, есть тут кто? - шутливо сказал электрик, не узнавая в тишине свой голос.

С хрустом чавкал под ногами подтаявший снег. Максим Бронеславович рассмотрел, что двери покинутых машин настежь распахнуты, а в водительскую кабину грузовика мясокомбината изрядно надуло снегом.

Тишину пронзил натужный скрип. Так, вручную, если не было электричества, закрывали ворота. Но зачем кому-то втихаря это делать?

Электрик обернулся, рассмотрев сутулую фигуру в фуфайке и валенках, с надвинутой на лоб мохнатой шапкой, точно стоял дикий холод, а не оттепель.

Фигура показалась ему знакомой. Так это же пропойца завхоз! Или его приятель – кладовщик? Мужчины были примерно одной комплекции и одного роста, поэтому их часто путали. Так кто же это тут ведёт себя так невежливо?

Электрик махнул рукой, намереваясь привлечь внимание фигуры в фуфайке. Махнул раз, другой. Смутно осознавая, что происходящее с ним напоминает тупой фильм, в котором, сколько ни смотри, ничего понятного так и не вырисовывается, а главного героя всё время по ходу дела водят за нос.

- Эй! - крикнул электрик и осёкся, недоумевая: а почему мужик не обращает на него внимания и продолжает закрывать ворота. Неужели всё-таки проблемы с электричеством? Или ещё что катастрофическое случилось? Бред какой-то.

Строящий догадки электрик облегчённо вздохнул, потому что собственные размышления всегда избавляли его от душевного смятения.

Но тут мужик в фуфайке закрыл ворота и подошёл поближе к машинам. Электрик наконец-то рассмотрел его лицо – с огромным чёрным пятном, разросшимся от переносицы до подбородка.

- Батюшки! - ошалело произнёс Максим Бронеславович.

Повернувшись на его голос, мужик неожиданно резво направился к электрику.

Странная, пошатывающаяся походка приближающегося мужчины приводила в недоумение. Так скакал бы пьяный орангутанг, потерявший точку опоры. Мужик не шёл, он просто подпрыгивал и заграбастывал из стороны в сторону ногами, волоча за собой снег. Прыг-скок.

Электрик очнулся от наваждения и сделал пару шагов в сторону, подальше от мужика в фуфайке.

Внезапно его внимание отвлёк резкий и протяжный скрип двери в овощехранилище, поэтому неизвестно откуда появившуюся рядом с ним женщину Максим Бронеславович просто не увидел.

- Грх!.. - не то простонала, не то просипела она и схватила электрика со спины за плечи. Первое, что он ощутил, - это зловоние, забившее нос запахом тухлой рыбы. На секунду от неожиданности электрик замер, произнёс что-то вроде: «Эй, эй!..», на что не получил ответа, и его недоумение стремительно отступило перед нахлынувшим страхом.

Электрику хотелось обернуться, узнать, а кто это к нему нахально так прицепился, но всё его внимание приковал чудовищный прыжок, совершённый мужиком в фуфайке, вдвое сокративший расстояние между ними. Нормальный человек так прыгнуть точно не смог бы.

Сердце Максима Бронеславовича ёкнуло и забилось, отдаваясь пульсирующим «бух-бух» в висках. Адреналин хлынул в кровь, растопив лёд возникшего ступора. Электрик стал отчаянно вырываться. Мгновенно устаканились мысли, включился рефлекс, активировав навыки давнишних занятий самбо.

Страх придал ему сил: оплывшее лишним жирком тело вновь стало гибким. Электрик поднатужился и, дёрнувшись, вырвался из захвата женщины, затем побежал, выбрав своим направлением главный корпус.

На периферии мелькали совсем уже бредовые картины: полуголые, перемазанные чёрным, как сажей, трубочисты-подростки. «Дурдом на колёсах какой-то!» - мысленно завопил Максим Бронеславович, влетая в раскрытую дверь и тут же отступая назад, к крыльцу, потому что увидел того, кто сидел на вахте.

Непомерно раздутое тело трепыхалось, как желе, бледные в темноте руки коменданта потянулись к вошедшему, подрагивая, точно лишённые напора воды шланги, но, коснувшись зоны света, стремительно вернулись обратно к туловищу за столом, будто бы обожглись. «Что происходит, чёрт возьми?!» - задал себе вопрос электрик и не нашёл ответа.

Поэтому мужчина доверился своему инстинкту и, набрав в грудь воздуха, пулей проскочил мимо вахтёра, бросился в открытый гардероб, где, несмотря на происходящие в трудколонии события, как ни в чём не бывало, висели тёплые детские вещи, а свет из широких окон, в отличие от тёмного фойе, освещал все помещение.

В гардеробе, слава Богу, никого не было.

Максим Бронеславович дрожащими от облегчения руками вытащил ключ из замка и стремительно заперся изнутри. Затем прислонился к стене и вздохнул.

Электрика затрясло. Собранные волевым усилием мысли снова запутались, то и дело в голове сами собой возникали абсурдные предположения. Поэтому мужчина просто стоял и глубоко дышал, спокойно мысленно разговаривая с собой: «Вдох. Выдох,  Максимка. Так. Вот и всё».

- Тише, Генка. Успокойся. Может, они не смогут к нам пробиться.

- Нет, - мычал Чебурек. - Нас точно сцапают, Пашка. Я не хочу умирать, - и вцепился в руку Воробьёва, как клещ.

«Чёрт, чёрт, чёрт!» - сквозь зубы шипел ругательства Пашка и разглядывал актовый зал, пытаясь думать. Итак, что мы имеем?.. А дверь всё сотрясали удары, поначалу тихие, но настойчивые, вскоре усилившиеся, точно твари, в которых превратились бывшие подростки из трудколонии, чуяли страх мальчишек и прекрасно знали, что они в ловушке.

Тяжёлые бордовые шторы на окнах свисали до пола. За окнами же был виден задний двор, где располагались теплица и грядки, на которых летом подростки дружно поливали огурцы, помидоры и прочие огородные радости, посаженные поварихами.

Длинные ряды деревянных, покрытых лаком скамеек замирали в метре от сцены, возле стены стояло старое пианино, а на самой протоптанной до шелушащейся краски сцене, аккуратно огораживая края, висел подвязанный толстым шнуром, такой же бордовый, как шторы на окнах, занавес.

- Дверь, запасная дверь! Чебурек, идем, - озвучил пришедшую в голову идею Пашка и потянул грузного Чебурека к сцене.

В дверь, к которой они придвинули несколько поставленных одна на другую лавок, уже не стучали, а грохотали, вызывая протяжный натужный скрип древесины. Дверная ручка ходила ходуном, но ряды скамеек пока ещё сдерживали прорыв.

Мальчишки взбежали на сцену, лихо перескочив три ступеньки. Пашка первым добрался до двери с пожарной табличкой, на которой зеленели буквы «Выход», и, повернув ручку, жалобно застонал. Заперто. Выход оказался тупиком.

- О нет, - обречённо сказал Чебурек. - Пашка, Пашка, что делать? - начал бормотать Генка, точно испуганный маленький мальчик.

- Тихо, - стал озираться по сторонам Воробьев.

Под натиском тварей дверь в актовый зал неуклонно сдавала позиции и сдвигала скамейки, образуя щель, в которую проталкивались бледные руки с грязными ладонями. Кряхтенье, свист и сопение от приложенных усилий неуклонно расширяли тварям проход.

- А, сука!!!- закричал Пашка и, схватив деревянный стул с мягкой спинкой, стоящий подле пианино, побежал обратно к двери, на ходу крича Чебуреку: - Живо открывай окно и хватай штору, спускайся вниз! Давай!

Генка лишь бросил взгляд на бледное лицо Пашки и кивнул.

Скрипели скамейки. Отчаяние было сродни страху, но мальчишка направился к окнам, намереваясь открыть их.

Пашка, издав дикий животный вопль, стал со всей силы дубасить стулом по рукам и пролезшим в дверной проём головам подростков. Спинка стула окрасилась кровью.

Хлюпнул, взрываясь ошмётками гноя и крови, чёрный нарост на лице самого упорного подростка. Свист и скулёж слились в унисон. Из прорвы рук в проёме двери от ударов стула отдёрнулись и исчезли из виду лишь пара-другая конечностей. Остальные твари упорно лезли вперёд, к желанной добыче, игнорируя, а то и вовсе не испытывая боли в покалеченных пальцах, локтях и предплечьях.

- Ааа!! - завопил Воробьёв и разбил стул о чью-то квадратную, вздутую, как налитый гелием шар, голову. Затем кивнул Генке, повисшему на шторе, словно толстый малолетний Тарзан.

Мельком Пашка подумал, что всё путём. Не убьется кореш! Второй этаж не пятый, а штора, вон, старинная, крепкая – выдержит. Он сжал губы в тонкую полосу и от души загадал про себя, чтобы так и вышло.

С животным криком, напоминающим вопль бабуина, Тарзан-Чебурек спикировал с подоконника и скрылся за окном.

Моргнув, Пашка понял, что в руке у него осталась одна спинка от стула. С грохотом, сминая скамейки к стене, открылась дверь, и белая рука схватила Воробьёва за свитер, потянула к себе до треска в вязаных петлях.

Щелкнули зубы, в дверь ввалился Бык. Его мутные глаза напоминали глаза дохлой рыбы. Голодные и точно сонные, как пригретые солнцем мухи.

Ни тени узнавания не промелькнуло в его глазах.

Воробьев перестал быть неудачником и бывшим посмешищем, не способным дать отпор. Теперь для Быка он стал просто едой. Бык облизнулся.

И его рука тут же крепко сомкнулась на лацкане свитера Пашки. Раздался треск рвущейся ткани.

Воробьёв упирался, как мог, но хватка Быка была крепкой. Он практически не делал усилий, а просто притягивал мальчишку к себе всё ближе и ближе. В отчаянии Воробьёв застонал и, дождавшись подходящего момента изловчившись, ударил Быка ногой в живот. Лицо того всё так же оставалось отёкшим, покрытым чёрными наростами и казалось бесстрастным, точно у буддистского монаха.

От страха у Пашки свело живот. Бык открыл рот и высунул поражённый гнойничками синюшно-чёрный язык. Раздался хлопок, и самый большой гнойник лопнул. В воздух взметнулась отвратительная вонючая пыль. Пашка зачихал. Отвратительная вонь разъедала лёгкие, резала глаза.

- Еда… - таки выдавил из себя Бык и снова потянулся к Воробьёву, снова открыл рот, из которого капала слюна, как у больного ротвейлера, а сам Бык при этом точно ухмылялся.

«Это конец, конец. Я не хочу вот так сдохнуть!» - надрывно кричало всё внутри Пашки. Лицо Быка приближалось. Внезапно рука мальчишки, неосознанно шарившая вокруг в поисках хоть чего-нибудь полезного, коснулась деревяшки, и пальцы уверенно сжали её. Обхватили - и Пашка понял, что это отломанная ножка стула.

Точно по команде, в актовый зал ввалились другие подростки. Их лица, их дикий облик полулюдей-получудовищ сдвинул сознание Пашки с мертвой точки. С воплем:

- Получай, сука! - он заехал ножкой стула Быку в глаз.

Брызнула кровь. От боли и ярости Бык заревел, на мгновение дёрнулся в сторону. Хватка его пальцев ослабла.

Набрав в грудь воздуха, Пашка вырвался из захвата и, как заправский гимнаст, уверенно метнулся к окну, схватил штору и бросился вниз. Снег почти прекратился. В горле тотчас защипало от холодного воздуха. На глазах выступили слёзы.

Воробьёв увидел, что Чебурек почти спустился, но запутался ногами в шторе и всё никак не может спрыгнуть на землю.

Пашка висел за подоконником, почти доставая ногами окно первого этажа, когда с треском порвалась штора, державшая вес его тела, и ему до болезненного падения на землю оставались секунды.

Испугавшись и оттого задергавшись всем телом, точно змея, Воробьёв упал на снег, запутавшись в шторе, как в саване.

Он лежал на снегу, оглушённый, когда рядом наконец-то бухнулся кулем Чебурек. А Пашка всё никак не мог понять, смеяться ему или плакать, потому что всего лишь на мгновение в окне второго этажа показались лица прорвавшихся в актовый зал подростков и тотчас скрылись обратно, точно они, как вампиры из фильмов ужасов, не любили дневного света.

Максим Бронеславович всё никак не мог прийти в себя. Он стоял у стены, спрятавшись за вешалками с одеждой. Мужчина то мысленно беседовал сам с собой, то поглядывал на дверь и прислушивался. Кажется, он слышал идущие сверху крики, топот ног.

Что же здесь, к едрене-фене, происходит?

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не в состоянии пойти и узнать, в чём всё-таки дело.

На втором этаже, судя по звукам, происходило что-то явно плохое.

Наконец, не сдержавшись, электрик подошёл к окну в гардеробе, и тут багровая ткань шторы коснулась обратной стороны стекла. Крик. Детский крик.

Он не мог просто стоять вот так…

За окном болтался на ветру, как неуклюжий мотылёк, ошалелый толстый мальчишка, мотаясь туда-сюда и периодически касаясь ногами стекла. Судя по всему, мальчишка явно спускался вниз таким нетрадиционным образом.

Пару секунд разум электрика делал анализ случившихся с ним происшествий.

На лице толстого подростка за окном Максим Бронеславович не увидел ни волдырей, ни припухлостей, ни ещё каких странностей. Вот это-то и заставило его стремительно вскарабкаться на подоконник и быстро открыть шпингалеты, чтобы распахнуть окно.

Когда, поскрипев и поупиравшись для приличия, оконные створки наконец-то распахнулись, электрик услышал новый крик. Ву-ух!.. Сверху на шторе съезжал ещё один мальчишка.

Они от кого-то спасаются бегством – он был стопроцентно уверен в этом. Мужчина выглянул из окна и, посмотрев вверх на мгновение, вздрогнул.

Им явно нужна помощь – понял электрик, когда увидел мелькнувшие на втором этаже лица других подростков.

Глубоко вздохнув, мужчина спрыгнул с подоконника на землю – как раз в то время, когда Пашка вместе с напрочь оторванной шторой падал в сугроб.

- Эй, пацаны, живы? - поинтересовался электрик у очумевших, лежащих на снегу мальчишек.

Один сразу кивнул, второй мальчишка просто лежал и ждал, не произнося ни слова, пока мужчина не вытащил его из мягкого подтаявшего сугроба.

- Давайте за мной, ребятня, быстро! – Максим Бронеславович показал на раскрытое окно гардероба, добавил: - Там безопасно, - и подсобил толстому пацанёнку первым залезть на подоконник. Второго же мальчишку ему пришлось перекинуть через плечо и с горем пополам спровадить туда же.

Толстяк весь вспотел, пока оказался на подоконнике, но оттуда как мог, помогал, пока электрик со вторым мальчишкой не оказался снова в гардеробе.

Максим Бронеславович закрыл окно, для собственного успокоения проверил защёлку и спросил, уже отойдя от угасающей вспышки адреналина:

- Что здесь происходит, а, пацаны? Вижу, совсем все с ума посходили. И народ чудной, ненормальный, да? Рожи в наростах и перекошенные, точно у нариков.

Пашка после пережитого ещё не мог говорить. Только моргал и, вылупив глаза, рассматривал их спасителя. Чебурек, напротив, мямлил какую-то несуразицу. Пока Воробьев, наконец, не сказал.

- Я Пашка. Это мой друг – Чебурек. То есть Генка. Спасибо, что помогли.

- А я Максим Бронеславович - электрик, - уточнил мужчина. - Рад был помочь.

- У нас тут такое дело… - нахмурился мальчишка и побледнел, видимо вспоминая пережитое. - Мы не знаем, что происходит. Но сначала у всех была чесотка. А потом это безумие… - Чебурек кивнул. - Массовый лунатизм, за которым мы с Генкой проследили.

- Стоп! - замахал руками электрик, точно сотрудник ДПС, регулирующий движение машин во время поломки светофора. - Давай рассказывай всё по порядку, малец. Соберись и только факты выкладывай. Всё, что конкретно, по делу. Как задача по физике, понял? Вот давай обоснуй всё и решай.

Пашка вздохнул, собрался с мыслями и начал рассказывать.

За окном темнела ночь. Сколько сейчас точно времени, никто не знал. Наручные часы Воробьева сломались. А мобильника ни у кого не было.

Желудок электрика предательски заурчал первым. Ему, точно аккомпанируя на расстроенном саксофоне, отозвался вечно голодный желудок Чебурека.

- Так ты, Пашка, говоришь, что все телефоны в здании не работают. А взрослые  куда ваши подевались?

- Не видели мы никого. Кроме разве что завхоза, рыскающего вместе с пацанами возле овощехранилища и ворот. А вот остальных: Савельича, медсестру, учителей – с той самой ночи дурной не видел.

- Не можем мы тут сидеть больше, - упер руки в бока Чебурек. - Я домой хочу.

- Я тоже домой хочу, очень, - тяжко вздохнул электрик, думая о жене, которая, наверное, с ума от беспокойства сходит. А дозвониться сюда не может.

- Они днём тихие. И свет не любят. Вон, за нами не полезли, а ночью-то, наверное, прыгали бы без страху, как спецназовцы со стажем, - точно разговаривая сам с собой, поделился наблюдениями Воробьёв.

- Так, мальцы, я чуток посплю, чего и вам желаю. После сна всегда соображаю лучше… - сказал электрик, сняв с вешалки женское пальто с меховым воротником и свернув его в рулон, а затем положив под голову вместо подушки. - Здесь мы пока в безопасности, - произнёс электрик после нескольких секунд ёрзанья и добавил: - Если будут ломиться в дверь, то отступать будем в окно. Если наоборот, тогда за дверь. Но, думаю, если они до сих пор сюда не сунулись, то пока не определили наше местоположение. А может, чем другим занялись. Картошку таскают из овощехранилища, работнички, - хмыкнул электрик и, открыв рот, широко зевнул. Затем снова поёрзал и, прислонившись к стене, заснул.

- Чего, как столб, встал?

А потом и сам разглядел у ворот с открытыми створами два грузовика, привозивших в трудколонию продукты. Пашка сглотнул: от нехорошего предчувствия засосало под ложечкой, а в горле образовался комок.

- Пригнись, - шепнул Воробьев, и они присели, упираясь спинами в стену. Дальше виднелись открытое пространство да только мусорные баки в кирпичном ограждении. Мыслей не осталось. Мальчишки без слов поняли друг друга и замерли на месте, наблюдая за происходящим.

Странно передвигая ноги и сутулясь, в незастёгнутой куртке и без привычной форменной шапки невысокий крепыш охранник, точно сонная муха, запирал центральные  ворота. Из-за его чудного поведения и нелепого внешнего вида, вызывающего смутную тревогу, мальчишки не стали просить его о помощи.

Дождавшись, когда мужчина повернётся спиной, Генка и Пашка отодвинулись от стены здания и поползли к мусорным контейнерам, огороженным кирпичной кладкой.

Снова резко скрипнула дверь овощехранилища.

Охранник уверенно направился к овощехранилищу, за ним ковылял откуда-то появившийся то ли завхоз, то ли его сменщик Медведев.

- Тсс… - прошипел Чебурек, а потом и вовсе замер, скукожившись в своём укрытии. Воробьёв же зажал рукой рот, чтобы не закричать. Они увидели, что из овощехранилища гурьбой стали подниматься мальчишки; некоторых подростков, явно бессознательных, волокли, точно кули с мукой.

Вдруг вышедший охранник задрал голову вверх, повернулся, замер на месте и стал приглядываться в сторону Пашки и Генки, точно что-то почувствовал. Его шапка съехала набок, и на его лбу что-то двигалось. Непонятное, длинное, подрагивающее, как усики.

Воробьёв дёрнул друга за руку, мол, ложись. Чебурек рухнул в снег, и они поползли по-пластунски, пока не упёрлись в стену оранжереи, возле которой росли яблони. Затем медленно поднялись и побежали.

От страха у обоих мальчишек тряслись поджилки. Разворачивающиеся на их глазах события становились всё более иррациональными, оттого и накатывал на ребят липкий, необъяснимый ужас.

Они не знали, где прятаться, но инстинктивно избегали спальни, избегали медблока. Пробравшись в центральный корпус, мальчишки бежали по пустым неосвещённым коридорам, пока не забрели в один из кабинетов, где проводились занятия. Там они спрятались в громоздком шкафу со всяким реквизитом и старьем, где, забившись ближе к стене, согрелись и заснули.

… Воробьёв всхлипнул и проснулся первым, сначала не понимая, где он очутился и что происходит. Кругом темнота, а рядом кто-то лежал и сопел носом, то и дело постанывая, как скулящий пес. Сердце мальчишки учащённо забилось и тут же сжалось от страха. Он не мог сориентироваться, руки натыкались на предметы, хватали бумагу и задевали стеклянную тару и что-то похожее на перья. От паники и спёртого воздуха мальчишка начал задыхаться.

- А-ах!.. - проснувшись, простонал Чебурек.

Воробьев дернулся, угодив спиной в стену, и чуть не заорал, но узнал голос друга. Голова работала плохо. Но потихоньку перед ним начала складываться картина.

- Где мы? - тихо промычал Чебурек. - Я писать хочу, - добавил, точно маленький, и схватил Пашку за руку, которую в любой другой раз Воробьёв бы выдернул, но сейчас решил всё оставить, как есть. Сейчас он был слегка не в себе, растерян и, честно сказать, до усрачки напуган.

Он снова вздрогнул, по позвоночнику разлился холод и замер где-то в кишках, свернувшись узлом ледяных осколков. Пашка пытался отделаться от приснившегося кошмара, который, судя по крепко сжимающим его ладонь пальцам Чебурека, кошмаром вовсе не был.

- Что делать будем? - бодро, с надеждой спросил Чебурек и болезненно сжал руку Воробьёва.

Пашка вздохнул. Вот так всегда его без спроса снова назначали лидером.

- По обстоятельствам, Генка. По обстоятельствам.

Они выбрались из кабинета и никого не нашли. В центральном корпусе было неестественно тихо. Не сновали туда-сюда подростки, не слышался гул голосов и смеха. Не улюлюкало вечное радио директора, которое включалось ежедневно в целях просвещения подрастающего поколения классической музыкой.

По пути мальчишки направились в туалет, где сделали все свои дела, поочередно становясь в коридоре на всякий случай на стреме.

Они присели возле окошка на мягкий, продавленный диванчик. Решили передохнуть и всё обдумать. Рядом, в деревянных ящиках, нависали своими мясистыми листьями экзотические цветы.

Воробьев предложил бежать. Генка уговаривал позвонить в полицию или домой, попросить бабушку приехать и его забрать.

Слышать подобный детский лепет из уст Чебурека Пашке было не впервой. Поэтому он предложил первым делом направиться в столовку, где в обычное время во время завтрака собиралось очень много людей. Генка же рвался в спальню, игнорируя собственный извечный утренний аппетит: мол, вот ему бы первым делом-то позвонить. Воробьев настоял на своём и потащил друга в столовку.

Пройдя по коридору и спустившись по лестнице, они обнаружили, что на посту возле вахты на первом этаже - никого. А подойдя к дверям столовой, разглядели там кучку подростков и несколько взрослых, которые, периодически почёсываясь, с остервенением жрали что-то красное, напоминающее мороженое мясо.

Мальчишки столбом замерли возле дверей, и Воробьёв, шикнув, запретил входить внутрь. Генка и не слышал. Его взгляд был намертво приковал к отёкшему, серому, как скисшее тесто, покрытому наростами лицу поварихи, взвалившей свои телеса на стол в среднем ряду. Её грязные руки месили на столе, кажется, головку сыра. Только вот головка сыра была вымазана красным.

Подростки за столиками выглядели дико в своих свалявшихся мокрых майках. Их кожа была бледной, а открытые участки тела покрывали наросты. Многие знакомые лица напоминали надутые гелием маски, будто их изнутри нешуточно распирало от газа.

Прячущимся мальчишкам ни за какие коврижки не хотелось к ним подходить. У них даже мысли не возникло кого-то здесь о чём-то спрашивать.

С громким «пуф!» лопнул нарост на лбу тощего подростка, жевавшего что-то мягкое и красное в среднем ряду. Он задёргался и упал на пол. Из образовавшейся у него дыры на лбу проклюнулся извивающийся коричневый отросток, оканчивающийся мягким чешуйчатым шариком. Как у улитки, мать его… Шарик завертелся на своей оси, а потом открылся и уставился прямо на мальчишек. Эта жуть была уже выше их сил.

- Бежим! – тихо, с придыханием на ухо Генке произнёс Воробьёв.

Они медленно на цыпочках отступили от двери столовой, а затем изо всей мочи побежали к лестнице.

В спальне царил разгром. Кто-то злостно разворошил все постели, раздолбал лежащие на прикроватных тумбочках телефоны, разбросал из шкафов вещи.

Окна так и остались распахнутыми, растаявший на полу снег давно превратился в воду. Убедившись, что в спальне никто не прячется, Воробьёв предусмотрительно закрыл дверь и поставил под ручку спинку стула.

- Итак, переодеваемся, затем забираем из тумбочек все нычки и валим из трудколонии ко всем чертям! - как отважный герой боевика, провозгласил Пашка и первым начал снимать потную, грязную одежду и промокшие кроссовки с вонючими носками.

Они вылезли через окно, благо спальня находилась на первом этаже. На улице их снова ждал полный облом. За центральными воротами строго следил замерший, точно в анабиозе, охранник. Шапка-ушанка еле натягивалась на его распухшую, как арбуз, голову. Ее края то и дело, будто сами по себе, странно подрагивали.

Мальчишки остановились у кухонного блока, не рискуя приблизиться к мусорным контейнерам. При дневном свете и так отчётливо видели, как в дверь овощехранилища спускались группки подростков, некоторых даже вели насильно, скрутив под руки, как военнопленных. Через некоторое время подростки выходили, вытаскивая мешки с картошкой. А когда несколько чумазых мальцов в трусах и майках присели на корточки и стали жадно вгрызаться в грязные сырые клубни, то Генка и Пашка совсем обомлели и вынужденно отвернулись, пытаясь побороть приступ рвоты.

Время приближалось к обеду. Подростки не спешили покидать овощехранилище, а охранник всё так же, точно оцепенелый, стоял на стрёме у ворот.

Итак, за забор мальчишкам без помощи не перескочить, даже если бы они притащили сюда стремянку. Стена трехметровая, а поверх неё колючая проволока, подключённая к сети, могла отвадить от побега кого угодно. Пришлось вернуться в спальню.

- Они все рехнулись, - прошептал Чебурек, устроившийся возле подоконника.

- Странная картошечка, очень вкусная, наверное. Иначе почему они её так остервенело жрут, - заметил Воробьёв.

- Может, это болезнь. Булимия, - ответил Чебурек, жадно откусывая огромный кусок от шоколадного батончика, заграбастанного из тумбочки Бычкова.

- Тсс, это у тебя булимия. А у них точно что-то другое, - прошипел Пашка, разглядывая молодую повариху, в расстегнутом халате и в шлёпках вывалившую из кухонного блока на улицу.

«Чёрт, куда она тащится?» - хотел было сказать Воробьёв, но обомлел. Повариха обернулась, и он увидел, как пульсирует на её лице огромная опухоль. Черная, как и картошка, в мешках выгруженная на снег.

- Пашка!.. - взвизгнул Чебурек. - Это мне кажется? Кажется, да? - затрясся он, как в припадке, тоже разглядев опухоль на женском лице.

- Заткнись, - отрезал Пашка, чувствуя, как от страха свело мочевой пузырь. Генка напрягся и всё никак не мог успокоиться, всё тарабанил, куда она тащится, даже после того как повариха скрылась из вида.

- Чёрт, я вспомнил – у медсестры на столе был телефон. Точно, - нарочито бодро произнес Воробьёв и толкнул Генку в бок.

- Я туда снова не пойду, - уперся Генка.

- Пойдёшь, а потом мы сходим в комнату отдыха и телевизор включим, новости глянем, – сказал Пашка, потому что где-то в глубине души всё ещё верил: всё происходящее можно рационально объяснить. - Или давай ты сходишь за телефоном, а я в комнату отдыха сгоняю.

- Нет, - мигом отрезвел Генка. - Вместе пойдём.

Он прекрасно знал, что в таких ситуациях, как в фильмах ужасов, никогда не стоит разделяться.

- Хорошо, - сказал Воробьёв и, убедившись, что в коридоре и на улице под окнами поблизости никого нет, собрался с духом и начал на пару с Генкой осуществлять свой план.

Свет в медблоке так и не загорелся. Длинные плафоны ламп, в коридоре идущие на потолке через определенный промежуток, были разбиты и свисали на проводах, то и дело, болтаясь от гуляющего по коридору сквозняка.

На улице началась метель. Порывистый ветер задувал колючие снежинки из раскрытых окон на пол.

Мальчишки угрюмо шагали к кабинету медсестры, разговаривать в такой ситуации никому не хотелось.

- Стой, - внезапно сказал Пашка, замирая на повороте коридоре в медблок.

Скрип, скрип. Пауза. Затем шорох, будто что-то впереди за поворотом неспешно тащили.

Не думая, Пашка присел, затем лёг и, подтянувшись на руках, подобрался к стене. Здесь, вытянув голову вперёд, он стал вглядываться в темноту: в дальнем конце коридора, напротив кабинета медсестры, маячили тени подростков. Трудно рассмотреть, что они делали, но по размеренным движениям Пашка понял: они что-то тащили и складывали в одну кучу.

Чебурек толкнул его в бок своей толстой ручищей и пристроился рядом, всё навязчиво шептал в ухо, спрашивая: а что они там делают? Шёпот Генки он игнорировал.

Через пару секунд вглядывания в темноту Воробьев в общих чертах понял, что происходит. Подростки укладывали штабелями друг друга. Точно матрасы на складе хранения. Это было бы смешно и казалось бы игрой, но всё же… «Шлёп, шлёп… Скрип, скрип», - складывали одно тело подростка на другое, точно лежащие снизу тела - просто бесчувственные куски мяса.

«Шорх… Шорх…» По полу покатилось что-то круглое. Неужели картошка? Но для чего? Бред какой-то. Наблюдая за происходящим, Воробьев, чувствовал, что вот-вот обмочится, потому что по ходу дела подростки собирали в коридоре картофель. Тщательно собирали каждый чёртов клубень и тащили к этим своим телам - стеллажам.

Сглотнув ставшую вязкой слюну, Пашка прошептал Чебуреку:

- Двигаем живо! Возвращаемся обратно.

И в двух словах объяснил все, что сумел разглядеть.

Мальчишки засели в комнате отдыха, закрыв дверь на хлипкую защёлку. Включённый телевизор передавал лишь помехи. Возможно, сбита антенна, но, чтобы это проверить, нужно бы залезть на крышу. Этот вариант пролетал. Плохи, плохи дела.

Вскоре телевизор выключили. В комнате отдыха зависла удручающая тишина.

Чебурек поджал ноги к груди, обнял руками колени. Он хлюпал носом и всё повторял: «Бабушка, бабушка, пожалуйста, родненькая, забери меня…»

- Не раскисай - что-нибудь придумаем, - обнял друга Пашка. Ему самому не хотелось вспоминать о пьющем отчиме и безвольной матери-алкоголичке. Гребаный отчим заставлял воровать, вот поэтому он и попал сюда. Эх, жизнь. А вот Генка – дурак, сам виноват: связался с плохой компанией и загремел за всякую ерунду. Стены, там, расписывал из баллончика, стёкла разбивал, курил и тоже поддался уговорам: на понт, точно лох, своровал в ларьке блок сигарет «Кэмэл», за что и попался.

- Давай поспи, Чебурек, - сказал Пашка. - А я пока подумаю, подежурю.

- Страшно мне, до чёртиков страшно, не засну, - сказал Чебурек, но всё же последовал совету Воробьева и прилёг на диван.

Пашка вздохнул. За окном стремительно темнело.

Сменщицу Галины Петровны больше не волновала ни семья, ни готовка, ни другие заботы. В голове женщины все словно отключилось. Точно рубильник переключили. Раз и всё.

Ей хотелось только есть, только собираться в кучи вместе с другими теплокровными и заботливо греть своим телом картофельные клубни, как греет свои яйца курица-наседка. А всё для чего? Не нужно было женщине этого знать, да и честно сказать – не хотелось. Все её мысли разом ушли, как сливают воду из унитаза. Так бывало у неё во сне раньше, когда видишь себя кем-то другим.

Всё тело женщины чесалось. Зудящие очаги и пузырчатые наросты обсыпали грудь, плечи и периодически перемещались, как личинки на жгутиках, под воздействием температуры.  

Свет раздражал её глаза, постоянно хотелось спать, но прежде всего она знала, что следует крепко наполнить брюхо да следить, чтобы другие теплокровные тоже не забывали насыщаться.

Несколько раз за пару часов женщина впадала в ступор - и тогда в её ушах раздавался свист, снова приводящий её в чувство. Свист сводил с ума. Она закрывала глаза, и всё равно перед взором точно вживую представал завхоз. Трещёткин.

Этот свист, раздирающий уши, был его голосом, который, если хотел того мужчина, так приятно отдавал свои распоряжения, что подчиняться его приказам доставляло женщине удовольствие. Точно то, что повариха делала по воле Трещёткина, было её истинным жизненным предназначением.

- Ах, - прошелестела женщина, роясь в запасах кладовой, и заглатывала из мешка горстями сахар, давилась, но всё глотала и глотала, а потом, обмякшая, прислонялась к стене и закрывала глаза, лениво чесалась и улыбалась, снова погружалась в беспросветное отупляющее забытьё.

Электрика звали Максим Бронеславович. Это был невысокий и круглый, как колобок, мужчина, обладающий некой присущей ему индивидуальностью, некой манерой поведения – то ли мимикой, то ли голосом, то ли ещё чем, но вызывающей симпатию в собеседнике, стоило ему лишь начать разговор да начать жестикулировать.

Он всегда умел шуткой разрядить любой спор, а также отвлекать внимание собеседника, переводя нить разговора в нужное электрику русло.

Так вот сегодня Максим Бронеславович ни за какие коврижки бы не поехал в трудколонию, но его жена планировала по весне отпуск и поэтому требовала расчётный листок, который электрик в прошлый визит по рассеянности забыл забрать у начальства. А жёнушке срочно нужно было подбить семейный дебет с кредитом. И вот как назрело.

До завхоза электрику дозвониться не удалось, а директор к едрене-фене отправился на недельный семинар.

Природное чутье Максима Бронеславовича вопреки уговорам жены подсказывало, что ехать не стоит. Но вот только к своей удаче, что ли, электрик мог заговорить зубы кому угодно, кроме своей жены. А ей, поди, если что-то уж стукнуло в голову, то пиши – пропало. Свое его жёнушка хоть зубами, хоть уговорами выбьет, но получит.

- А я вот курицу запеку, как ты любишь,- ворковала его жена, разом присмирев, когда увидела что Максим Бронеславович начал собираться и надевает брюки.

Она улыбнулась и сразу помолодела, похорошела, так что её изрядная худоба больше не бросалась в глаза заострёнными чертами лица. Взгляд женщины смягчился, на скулах появился нежный румянец, окрасив бледную кожу лица персиковым цветом.

Электрик несколько секунд топтался на месте, заглядевшись на жену, зажав пальцами пряжку ремня. Она отвернулась, и он сбросил мимолётное оцепенение, мигом оделся и чмокнул жену в щёчку, захватил ключи от машины и квартиры и вышел за дверь, на ходу застёгивая тёплую куртку. И, только отъехав метров сто от дома, Максим Бронеславович понял, что забыл телефон, и тотчас угрюмо подавил возникшее желание немедленно вернуться за ним. Вздохнул, повернул руль и плавно влился в поток машин.

- Приплыли, - снова шепнул Чебурек, когда их с Пашкой блуждание по центральному корпусу трудколонии в поисках пищи, стремянки или телефона оказалось безрезультатным. Эх, а они ещё мечтали раздобыть что-то, что можно использовать как оружие, но, снова свернув в один из коридоров на развилке возле окна на втором этаже, уперлись в кучу малу чего-то тёмного, грязного и вонючего, извивающегося рядом с батареей. Нечто напрочь перегораживало дальнейший путь.

- Медленно поворачиваем и бежим, - шепнул с проскочившим в голосе писком Воробьёв.

Куча мала точно почувствовала их запах и стала подрагивать. Разглядев многочисленные ноги-руки, белесые, слившиеся воедино лица и тёмные впадины глазниц, едва напоминающие их прежних обладателей, Чебурек едва не обмочился.

Зашуршала, защёлкала верхушка кучи и вдруг одним гладким движением расщепилась, выталкивая нечто продолговатое коричневое и ослизлое. Мальчишки замерли возле стены, боясь пошевелиться. На сплющенной морде чудовища вытянулись длинные усики, на их концах открылись тёмные блестящие глазки. «Как бильярдные шары», - подумал Генка и завопил.

От пронзительного свиста (будто вскипел гигантский чайник), у мальчишки заложило уши. Куча мала на глазах стала стремительно распадаться. Ноги у Генки разом онемели.

– Ну, бежим же! Ты, дубина, давай! - потащил за руку друга Пашка.

Чудовище плюхнуло, сжав заднюю часть тела, точно поршневую пружину, и прыгнуло, почти коснувшись своими усиками лиц мальчишек.

- Не могу! - пропищал Генка, не в силах заставить двигаться своё тело.

Вторая тварь, насупив плоскую морду, раскрыла пасть с острой полоской вместо зубов и явно тоже готовилась к прыжку.

Воробьев оглядывался в поисках пути отступления. Нужно спрятаться. Но как назло, большинство кабинетов, которые они не успели осмотреть на втором этаже, могли оказаться вовсе не пустыми, а тоже заселёнными такой же кучей малой, как и здесь.

- Дыши, Чебурек! Дыши медленно и глубоко, а когда я возьму тебя за руку, то закрой глаза, - сказал Пашка, взглядом упрашивая друга полностью довериться ему.

Чебурек кивнул. Собственные ноги казались ему слоновьими колодками. Генка не мог заставить себя двигаться. Точно его мозг, вот так реагируя на ситуацию, дал команду стоп, активируя самозащиту.

«Набегался я уже, наверное», - отстраненно анализировал происходящее разум Генки.

Он вздохнул и замер, встретившись взглядом с круглым глазом, вертевшимся на усике. Свист прекратился. Чудовище дёрнулось.

«Раз, два, три», - отсчитал про себя Пашка, затем достал из рюкзака любимую книжку «Марсианские хроники» и со всей силы запустил в стоящую впереди тварь. Глухой удар - и книжка оказалась в пасти твари. Челюсти сомкнулись, разрезав мягкую обложку ровно на две части.

Наверное, именно это вывело Генку из транса. Пашка схватился за липкую от пота руку Чебурека, который от прикосновения пальцев друга медленно, точно ото сна, пришёл в себя, вздохнул и следом за Воробьёвым дал деру.

Со смачным «шлёп» вторая тварь в прыжке припечаталась к стене и поползла по потолку, намереваясь отрезать путь отступления мальчишкам сверху.

Знание возникло изнутри мгновенно - и Людка поняла, что всё, приплыли: пришла беда, а говорящий, кем бы он ни был, – это вовсе не завхоз. Не безобидный Василий Трещёткин, а кто-то другой. Злой. Опасный, как бешеная крыса.

Пытаясь упокоиться, чтобы нормально вздохнуть, посудомойщица успела сделать ещё пару шагов вперёд, но, споткнувшись о мешок картофеля, потеряла равновесие и грохнулась на бетонный пол. Снова, как в фильме ужасов, зажёгся свет, резко резанул по глазам. А затем с лязгом хлопнула, закрываясь, входная дверь.

Люда поднималась медленно, хныкая, как трёхлетка, от ужаса и боли в разодранных ладонях и побитых коленках. Слезы стекали по щекам. Моргнув, она поймала взгляд чудовищно огромной крысы с раздутым брюхом и наростами на теле. Та сидела на самом последнем мешке возле потолка. У крысы с головой было что-то не так.

Крыса пискнула и замерла, гипнотизируя женщину своими глазами-бусинками, затем злорадно зашипела. В открытой пасти грызуна не было привычных зубов, было что-то другое. Хвост крысы дёрнулся – раз, другой, третий…

Люда не сразу поверила своим глазам, но, рассмотрев, поняла, что от уменьшившейся в несколько раз крысиной головы отходят в стороны мягкие рожки. В раззявленной пасти красовалась острая, округлая, как половинка гребня, пластина. Люда была уверена, что пластина очень и очень острая.

Крыса шикнула. Сквозь шиканье прорезался резкий свист, бьющий по нервам, как от неожиданно засвистевшего на плите чайника. Крыса прыгнула вниз, кидаясь женщине под ноги.

Инстинктивный шаг назад – и Людка уперлась спиной во что-то мягкое, зловонное, большое. На её плечи легли бледные и раздутые ладони в коростах, мягко, но настойчиво сжали её за плечи и сильно потянули назад. Кожа ладоней завхоза выглядела натянутой, как кожура на барабане, в котором живёт и жужжит осиный рой.

Людка замерла, не в силах заставить себя обернуться. Страх исказил её былой громкий и уверенный голос. Всё, что женщина через силу могла из себя выдавить охрипшим и писклявым голосом, было смешно и неубедительно даже для неё самой:

- Трещёткин что происходит? Живо отпусти, алкаш хренов!

- Еда, еда, - промычал стоящий за её спиной лже-завхоз.

Внезапно горла женщины коснулось нечто горячее, шершавое, влажное. Оно, будто пробуя на вкус её кожу, лизнуло и на мгновение исчезло.

Люда задрожала, отчаянно трепыхаясь, как мотылёк, и пытаясь вырваться из стальной хватки мужчины.

Но его руки ещё крепче впились в её плечи

Свет, точно издеваясь, мигнул и погас уже насовсем.

Глубоко вздохнув, женщина нашла в себе силы, чтобы отчаянно завопить: «Кто-нибудь! Помогите!»

Жадно чмокнув, снова раскрылся рот стоящего позади неё мужчины. На Люду разом дохнуло гнилью, и острые зубы завхоза впились в её горло, с лёгкостью прогрызая плоть.

Насыщаясь, мужчина жадно глотал куски тёплого кровавого мяса. Вскоре женские крики в его объятиях утихли, замерло слабое трепыхание остывающего тела.

- Тебе не кажется это странным? - спросил Чебурек у Воробьёва, сидевшего по-турецки на коврике перед телевизором.

- Что именно? - спросил Воробьёв, не отрываясь от экрана, где Луи де Фюнес строил хитроумные планы по поимке Фантомаса.

- Когда это мы смотрели телевизор одни, а?

Воробьёв задумался, смешно нахмурив высокий лоб.

- Однажды было, точно помню. Когда сюда театр приезжал, а нас наказали, заперли в спальне. Помнишь, как мы тогда выбрались через окно и чуть не свалились в кусты? Топали по карнизу, обошли здание и по пожарной лестнице пробрались сюда, в зал.

- Может быть, они там сейчас нам готовят в спальне сюрприз, - угрюмо пробормотал Чебурек.

- А может быть, они просто нашли себе занятие поинтересней. Режутся в карты или вообще на стройке выдохлись.

- Не все же разом. Думаю, что они сговорились – и точка, - пожал толстыми плечами рослый Чебурек.

- Ну и ладно. Расслабься, - произнёс Воробьёв. - Чему быть, того не миновать, - изрек философски. - Давай просто фильм посмотрим.

Чебурек вздохнул и смирился.

… Медсестра расправилась с папками около часа ночи. Зинаида Григорьевна устало зевнула и, протерев стёкла очков, прислушалась.

Женщине казалось, что стоящая в кабинете тишина физически оглушает. Стягивает нервы в узел, холодком крадётся по позвоночному столбу и плотным комком тревоги замирает в центре лопаток. Мертвая. Дикая тишина. Она снова прислушалась.

Не слышно ни храпа, ни стонов, ни скрипа пружин старых кроватей в изоляторе. Точно и не спали там, за дверью, подростки.

Медсестра вздохнула и встала, сильно потягиваясь, выпрямляя застывшую спину. Пока до приятного хруста не щёлкнуло в шее. Затем она выключила свет, оставив гореть настольную лампу, и отправилась в изолятор.

Зинаида Григорьевна открыла дверь в помещение и ахнула от дикого холода, ударившего в лицо. Окна оказались распахнуты, шторы поддёргивал ветер, а в палату залетал снег. Медсестра, щёлкнув выключателем, осветила комнату. Окинула недоумённым взглядом пустые кровати.

Простыни и пододеяльники испачканы странными тёмными чешуйками и буровато-чёрными пятнами. «Что происходит?» - задала себе вопрос женщина, и непрошеная паника тугим комком подкатила к горлу.

Она подошла к окну, закрыла одно, затем другое и продолжала машинально закрывать окна по одному, пока не закрыла их все.

Единственный фонарь за забором то и дело мигал, но женщина всё равно рассмотрела, как во дворе кто-то цепочками вёл детей в сторону кухонного блока. Что происходит? Она в очередной раз задала себе этот вопрос.

В кармане халата лежал мобильный телефон, но, как назло, он оказался разряжен. До висящего в коридоре на стене аппарата связи идти далековато. Она вернулась в свой кабинет, закрыв за собой дверь изолятора.

Непонятный приступ страха не давал женщине собраться с мыслями и покинуть безопасный кабинет, в котором было тепло и горел свет. Медсестра поставила телефон на зарядку и, укоряя себя за малодушие, собралась с духом и вышла в коридор.

- Галина Петровна, это вы? – обратилась Зинаида Григорьевна к скукожившейся на маленьком диванчике женщине в цветастой ночной рубашке. В ответ донеслось протяжное мычание.

Внезапно повариха дернулась и с кашлем исторгла из себя на белесый кафельный пол мутно-коричневую жидкость. «Плохи дела, - решила медсестра. - Нужно срочно позвонить в больницу, пусть пришлют скорую».

Подходя к женщине, Зинаида Григорьевна уловила ядреный запах – смесь разложения и тухлятины, и поморщилась от отвращения, но всё же положила руку на плечо женщины.

- Эй, милая… - Слова замерли на губах медсестры.

Бормоча что-то бессвязное, повариха обернулась. На лице женщины подрагивали, точно дышали, округлые пятнистые язвы.

- Господи Боже!.. - выдохнула Зинаида Григорьевна и резко отдернула руку.

Черные, точно облепленные коростой, пальцы поварихи схватили медсестру за полу халата и со скрипом рвущейся ткани потянули её на себя.

От невыносимого зловония, исходящего от женщины, трудно было дышать. Паника вызвала вспышку адреналина в крови медсестры, мгновенно развеяв ступор.

Женщина жёстко ударила ногой повариху по голени, но Галина Петровна явно не чувствовала боли. Ее рука всё так же крепко держала полу халата и тянула Зинаиду Григорьевну всё ближе и ближе к себе. В отчаянии медсестра закричала.

Наконец ладонь поварихи сомкнулась на кисти медсестры, пальцы сдавили запястье так сильно, что перекрывали поток крови. Женщина снова попыталась вырваться, свободной рукой отталкивая повариху, избегая встречаться с её мутными, точно у дохлой рыбы, глазами.

Повариха была на десяток сантиметров выше и раза в два массивней медсестры. Она, как тучная, но не до конца проснувшаяся великанша, захватившая добычу, медленно наклонялась над медсестрой, пока её лицо не оказалось напротив лица женщины, а тёмные глаза с пеленой поймали взгляд своей добычи.

Повариха ухмыльнулась, с краешка её рта потянулась густая, точно сопля, нитка слюны, упала на ткань ночнушки. Неожиданно женщина плюнула в лицо медсестры клейкой зловонной массой, точно мечущая выделения паучиха, только вот выделения были горячими и копошились, как муравьи, цепляясь за лицо медсестры своими жгутиками.

Кожу щеки Зинаиды Григорьевны опекло, свободной рукой женщина попыталась отодрать с лица извивающееся пятно.

Собственная беспомощность в один миг лишила её всех сил, сбила дыхание - и повторный крик так и не вырвался из груди.

Сердце заухало раненой совой, замерло, уткнувшись в рёбра, и: «Бух-бух-бух!» -  пустилось в галоп. В висках женщины неистово бился пульс. «Бух-бух-бух...» Обжигающий сгусток настойчиво продвигался к ноздрям. Она не могла собраться. Она не могла дышать.

Перед глазами медсестры чернели пятна, от сгустка на лице никак не удавалось избавиться. Ногти вязли, бесполезно цепляясь за него, словно налипшее на щеку вещество было резиновым.

Повариха раскрывала рот всё шире и шире, как капкан, в котором извивался распухший, покрытый пятнами язык. Именно её жуткий язык и привёл медсестру снова в чувство.

Она глубоко вздохнула и вспомнила прием, который в юности показывал ей двоюродный брат, спортсмен.

Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за собой и тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку.

Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону, сразу же попытавшись двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри, и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой слизень. Но её рот оказался свободным. Медсестра с резким «чпок» отодрала слизь от губ вместе с кожицей, и поток горячей крови хлынул ей на подбородок.

Зинаида Григорьевна жадно вдохнула ртом и, заметив, что повариха, кряхтя и исходя слюной, снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать.

Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо. Медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устремляясь в пищевод.

Повариха, шатаясь, как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы:  нарост на её лице вдруг лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол.

Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. «Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь!»

За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно. Чтобы включить свет, нужно пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо всего лишь свернуть возле окошка. Вот и решение.

Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой с останками поварихи, и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи.

Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф, Савельичем. «Он-то поможет. Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет».

Ручка двери оказалась холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу.

Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках да смешных пижамах, затем накинутся всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие, сбившиеся в стаю звери.

Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня.

В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней, никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне, кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков. А тех, кто есть, легко можно сосчитать по пальцам.

Подростки стонали и храпели, то и дело ворочаясь, скрипя пружинами постелей, и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам, считать ли это хорошим знаком…

Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом.

Простыни были холодными. Из щелей, из старых трухлявых окон да из-за неплотно прикрытой двери всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло.

Потом, понимающе переглянувшись с другом, Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык.

- Наверное, карантин объявят, - шепнул Чебурек вместо спокойной ночи.

Воробьёв зевнул и, сразу повернувшись набок, лицом к стене, заснул.

Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался вверх дном. Прошлое возвращалось, и точно наяву голову мальчишки в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками.

Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал. А сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка Пашки, чтобы не мог вмешаться, закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра. Закармливали до тех пор, пока Генка не блевал, весь позеленевший, со слезами на глазах.

А Бык ухмылялся. Его прихвостни стояли рядом и, как мерины, ржали, захлебываясь от собственного смеха, протяжно всхлипывая, точно от рыданий.

Собственный яростный крик во сне сводил беспомощного Пашку с ума. Он не мог не кричать. Он не мог отвернуться и не смотреть. И снова, как и в реальности, не находил сил что-то сделать.

Кто-то дёргал Воробьёва за плечо, тормошил и всё торопливо говорил что-то малопонятное. От паники проглатывая слова:

- Проснись, Воробьев, ну же! Проснись, кореш! Беда!

- Что случилось? - вырвался из кошмара Пашка и глубоко вздохнул, пытаясь угомонить бешеное сердцебиение. Всего лишь сон. Черт, это был всего лишь сон.

- Смотри, - прошипел Чебурек и показал в сторону окна.

Свет далекой лампочки, висевшей над дверью, едва достигал кроватей, искажая тени, скрывая углы. Но и без того Пашке стало понятно, что оставшиеся в спальне ребята, делают что-то из ряда вон выходящее.

Они без единого слова и звука направлялись к окнам. Открыли рамы и поочередно, в трусах и майках, босые, стали взбираться на подоконник, чтобы сигануть вниз, в холодную февральскую ночь с падающим с небес снегом.

- Все – что? Умом тронулись? - прошептал Воробьёв.

- Тш… - прошипел Чебурек. От страха его сковал озноб. Волоски на руках встали дыбом. Происходящее в спальне напоминало кошмар наяву. Но это был не сон.

Холодный ветер из окна коснулся лица Генки. Тревога сдавила мочевой пузырь. Он сглотнул и схватил руку Воробьёва, сильно сжал его кисть, словно пытаясь уцепиться за друга, как за якорь привычной нормальности.

- Мож-жет, это розыгрыш, а, Чебурек? - произнёс Пашка фальцетом от внезапно накатившего приступа паники: в такие моменты он всегда начинал ещё и заикаться.

На их глазах последний мальчишка (кажется, это был недотёпа Карасев), в трусах и футболке с длинными рукавами, сиганул вниз.

- Давай глянем, - предложил Чебурек и разжал свою хватку, освобождая запястье Пашки. Затем стремительно для своего тучного тела выбрался из постели, поспешил к окну, забыв про свои ушастые пушистые тапки, спасающие его ноги от холодного пола.

Воробьёв вздрогнул. Помассировал ноющее запястье и поспешил за другом.

Какой бы тёплой ни казалось постель, в ней отчего-то вот так разом стало небезопасно. Они подошли к окну и посмотрели вниз.

Снег всё сыпал и сыпал с небес, роясь на ветру, точно перья из огромной подушки. В обуявшей двор белизне и отдалённом желтушном, каком-то болезненном свете фонаря, располагающегося за высоким блочным забором, они видели, что не все из мальчишек приземлились удачно. На белом снегу чернела кровь, и некоторые подростки пошатывались и подтягивали – даже, правильнее сказать, волочили ноги, – один за другим, цепочкой, будто нешуточно торопились по очень важным делам, постепенно скрываясь за кирпичным кухонным блоком.

- Нужно что-то сделать! - сказал Чебурек.

Воробьев первым отошёл от окна и стал одеваться.

- Куда ты собрался? - почти взвизгнул Генка.

- За ними, - отозвался Воробьёв.

- Но как же… - растерянно развёл руками Чебурек. - Ты – что? Сдурел, кореш! Это опасно! – воскликнул мальчишка, повинуясь инстинкту.

- Я думаю, что это не розыгрыш, потому что постоянно бдящий на вышке Савельич увидел бы их чудачества и мигом поднял тревогу. Так что одевайся. Мы пойдём и узнаем, что происходит, а потом уже будем думать, что делать дальше.

- Я не хочу. Не хочу идти за ними, - задрожал Чебурек и прижался массивным,  тучным телом к стене. - Я лучше к медсестре пойду. Она хорошая, она всё поймёт.

Воробьев подумал минутку-другую, понимая, что друг, в общем-то, прав, затем натянул брюки и сказал:

- Ладно, так и быть, зайдём к Зинаиде Григорьевне. Она уж точно ругаться не будет. Но если её в кабинете не будет, то тогда будем разбираться во всём сами по себе.

- Хорошо, - вздохнул Чебурек и стянул со спинки стула свой широченный джинсовый комбинезон и полосатый свитер.

Генка успокоился. Мысль, что им придётся следить за свихнувшимися и в одиночестве во всём разбираться, делала его ноги неповоротливыми, а тело непослушным, как у мягкой тряпичной куклы.

Как хорошо, что Пашка к нему прислушался. Уж очень происходящее Чебуреку не нравилось.

В медблоке было пусто и холодно, точно запасная дверь с улицы была не заперта. По ходу, так и было. Они осторожно прикрыли дверь на защелку и пошли дальше.

На гладком, всегда чистом полу в коридоре мальчишки разглядели пятна и горки чего-то напоминающего ржавую пыль, а возле диванчика лежал ворох перепачканных вещей, с виду – комплект женской пижамы большого размера.

Мальчишки молча углубились в коридор и, повернув, остановились у кабинета медсестры. Деревянная дверь со вставным стеклом до пола была не заперта. Свет в кабинете горел.

Мобильный телефон Зинаиды Григорьевны сиротливо лежал на столе, а её пальто висело на вешалке, только вот сама медсестра куда-то исчезла. В изоляторе было темно, и мальчишки не стали заходить внутрь помещения.

Как оказалось, свет был включён только в левом коридоре медблока и в кабинете медсестры.

- Нет, всё это явно ненормально! - по-бабски истерично взвизгнул Чебурек и громко сказал: - Мы должны немедленно позвонить в полицию.

- Идиотина, угомонись, - прошептал Воробьёв, хватая друга за руку. - Давай спокойно проанализируем ситуацию, иначе попадём в неприятности, как лопухи.

- Всё очень плохо, - упрямо сказал Чебурек и добавил: - Нутром чую.

- Ну, тогда нам остаётся выявить все факты и действовать по обстоятельствам. Пошли, прогуляемся, - решительно предложил Воробьёв, направляясь обратно в коридор, утаскивая впавшего в ступор Чебурека за собой.

На улице снова воцарилась зима. Кружащийся густыми хлопьями снег снижал обзор, и, покинув корпус медблока через пожарный выход, мальчишки озябли.

Лениво переваливая ноги, погруженный в собственные мысли Чебурек, неожиданно задрал голову вверх, вглядываясь в очертания тёмной вышки, и истуканом замер на месте.

- Пашка, я не пойду дальше. Ты как хочешь, но сам гляди: свет у Савельича не горит. Так быть не должно. Это нарушение должностной инструкции. Точно тебе говорю.

- Не дрейфь, Генка, идём до конца, - нарочито бодро выдавил Воробьёв, потому что только присутствие друга, которому нужна была его поддержка, не давало ему самому сдаться под наплывом собственного страха. - Нам осталось только дойти до пищеблока и глянуть, куда подевались ребята. А заодно посмотрим на пост охраны у центральных ворот, - успокаивающе сказал он и крепко сжал пальцы Чебурека.

- Но… но… как же, – замямлил Чебурек, вглядываясь сквозь налипшие на ресницы снежинки в лицо тощего друга.

- Ты же не дрищ, Чебурек, или я ошибался? Тогда давай топай назад и не трави мне потом байки, как ты сиганул в реку с моста и следил в дремучем лесу за двоюродным братом и его сисястой шлюшкой.

Чебурек сжал зубы, затем глубоко вздохнул, точно смирился с собственной участью, и, крепко сцепив руки в замок, сказал:

- Ладно, уговорил ты меня, Пашка. Пошли, разберёмся со всем этим фиговым дерьмом, пока я не превратился здесь в сосульку.

Воробьёв натянуто улыбнулся и хлопнул друга по плечу.

- Не, не надо. Ты и так хлипкий, что былинка, ещё ветром сдует, - заботливо пробурчал Чебурек и стал пить чай, вздыхая и завистливо поглядывая на пацанов, сидящих за соседними столиками и уминающих вкусный завтрак.

Воробьев задумчиво жевал свою булку, давился сладким чаем. «Ничего, ничего, - утешал он себя. – Поживём – увидим, Бык, кто ещё смеяться последним будет».

Он проглотил последний кусок булки и допил чай.

Часы на потрескавшейся стене столовой, окрашенной в цвет детской неожиданности, ходом стрелок отметили полвосьмого утра. Ещё десять минут до отбоя. Затем Пашку отправят к трудовику, а Чебурек и большинство подростков из трудколонии поедут на стройку.

Воробьев вздохнул. Он плохо спал ночью, потому что кто-то из шайки Быка утащил его тёплое одеяло - и мальчишке пришлось довольствоваться тонким, летним.

Когда закончился завтрак, за большим, на полстены, окном, расположенным возле раздаточной, ещё только едва рассвело.

Галина Петровна всю ночь чувствовала себя плохо, а утром едва сумела встать с постели и приготовить завтрак. Кости ломило. Всё тело чесалось, точно искусали муравьи, к тому же женщина постоянно чихала.

Слизь из носа на бумажных салфетках, куда она высморкалась, выглядела странной: серой, с вкраплениями не то крови, не то пыльной черноты. Это её встревожило.

Возможно, предположила Галина Петровна, у неё просто разыгралась аллергия. Но до первой цветочной пыльцы оставалась ещё пара месяцев, а на картофель и обычную пыль у неё аллергии сроду не было. «Скорее всего, Галюня, ты просто сильно простыла».

Правильно было бы ей первым делом поехать в поликлинику, но слабость сковала всё тело женщины, глаза закрывались, и крепкий кофе, которым была запита таблетка спазмалгона, ни капельки не помог.

К тому же из-за вчерашнего инцидента с картошкой внутри поварихи накипело: следовало сделать выговор завхозу. Тягать тяжёлые вёдра из подвала ей, с её полнотой и варикозом, не шибко-то приятное дело.

Галина Петровна зябко повела плечами и накинула поверх белого халата меховую жилетку. Затем, дожидаясь прихода сменщицы, начала дочищать принесённую вчера картошку.

… Посудомойка Люда старательно мыла посуду и расставляла её в сушилку. Спина пожилой женщины ныла от нагрузки. Лицо раскраснелось - и её заложенный с выходных нос от горячей воды очистился и снова мог распознавать запахи.

Женщина принюхалась, вдыхая аромат кухонного жира и моющего средства. Шумно гудела, работая, как вол, картофелечистка. Находясь возле ванны, Люда видела только спину Галины Петровны, сидящей в холодном цеху и дочищающей картофельные клубни.

Запершило в носу. Она чихнула и высморкалась в полотенце, всунутое в карман клеёнчатого передника. Снова принюхалась и удивилась сильному запаху не то гнили, не то плесени, стоящему на кухне. Неужели так отвратительно пахнет пропускаемая в картофелечистке картошка? Ей хотелось спросить об этом у Петровны, но кричать Люде не было смысла: из-за шума машины повариха её всё равно не услышала.

Вскоре посудомойка справилась с работой, насухо вытерла руки - и наконец-то решила спокойно позавтракать.

… Сразу после урока труда, где толстый и постоянно потный трудовик, всё время носивший один и тот же тёмно-коричневый костюм и то и дело вытиравший высокий лоб смятым носовым платком, принял работы немногочисленных пришедших. Это были скворечники, которые подростки – кто со старанием, кто – без, готовили к весне для птиц.

Трудовик крякнул, хмыкнул, осмотрел худо-бедно, но с любовью сделанное творение Воробьёва и поставил ему зачет.

Мальчишка облегчённо вздохнул. Сегодня для него, кроме математики да биологии, что вела одна и та же преподавательница с жестким, бесстрастным лицом терминаторши, и мгновенно пролетевшего урока труда, по расписанию ничего не было.

Когда закончились занятия, Пашка отправился в библиотеку – единственное место в трудколонии, где он чувствовал себя спокойно и уютно.

Мальчишка вздохнул, потому что хотелось есть, а до обеда, согласно расписанию, проходящему в два часа после полудня, оставалось ещё около часа. Поэтому на это время Воробьёву лучше всего было затеряться в книжках, представить, что он в свои тринадцать с половиной лет находится где угодно, но только не в трудколонии, в этом жестком и наводящем тоску месте в окружении высоких бетонных стен.

Маленький раздел с фантастикой Воробьёв изучил вдоль и поперёк, но при желании мальчишка всегда мог перечитать особо любимые книги.

Для сегодняшнего вечера Воробьёв приберёг «Графа Монте Кристо», которого он вслух почитает себе и одногодке Генке, пока все остальные будут смотреть телевизор.

Телевизор с видеомагнитофоном располагался в игровой комнате, и вечерами туда ему с Генкой и ещё кое-кому из малолетней ребятни из-за шестнадцатилетнего Быка и его шайки лоботрясов прохода не предоставлялось.

Пашка выбрал с полки антологию фантастики и уселся на пришибленное, стоящее подле батареи кресло. Тощая и старая библиотекарша, с узлом сальных волос, скрученных на затылке, и огромными сидящими на носу очками, глянула на него и снова, как ни в чём не бывало, стала заниматься своими делами: с шуршанием раскладывала в папки какие-то бумаги да маленькими глоточками попивала крепкий чёрный чай из простого столовского стакана.

Галина Петровна дождалась сменщицы и была свободна, но её голова всё равно невыносимо раскалывалась, как будто женщина и не принимала таблетку. Кости во всём теле ломило, а на руках поварихи от расчёсов уже красовались царапины.

Галина Петровна недоумевала, где она могла так простыть, да то и дело раздумывала, сможет ли самостоятельно доехать до поликлиники, или лучше всё-таки зайти к медсестре померить температуру и выслушать рекомендации опытной женщины.

Повариха уселась на стул и, держа сумку в руках, наблюдала, как её молодая сменщица Катя, мать троих детей и оттого, наверное, пышная, как сдобная булка, со сноровкой быстренько перетаскивала нужные для ужина продукты из склада, при этом пыхтя, как самовар.

- Люда, - обратилась Петровна к мойщице посуды, - я к медсестре схожу. Что-то мне совсем плохо.

- Иди! - крикнула Люда, после завтрака усердно драившая моечную ванну дешёвым и вонючим порошком, от которого у неё сильно першило в носу.

Каморка медсестры ютилась в самом тёмном и холодном крыле спального блока. Полки в кабинете были плотно заставлены папками. Старый пожелтевший холодильник «Минск» урчал и часто трясся, точно припадочный.

- Одну минуточку посиди, милая, - ласково обратилась к Галине Петровне похожая на старинную фарфоровую куколку, пожилая, но всё ещё красивая медсестра.

Она как раз заканчивала осматривать последнего, очень высокого и крепкого подростка, с недобрым прищуром тёмных глаз.

- Вот, Бычков, выпьешь ещё таблетку на ночь, понял? От твоей аллергии должно помочь. И не чешись, терпи, милый, - добавила женщина, замечая, что мальчишка снова тянет свои толстые пальцы к расчёсанным до крови предплечьям.

- Иди, иди, Бычков. Не глазей, аскорбинка на прошлой неделе закончилась, - строго сказала медсестра и закрыла за ним дверь.

- Дурдом какой-то, - выдохнула медсестра. - Я уже с ног сбилась. У всех сегодня поголовно или чесотка, или аллергия. Запас «супрастина» извела. Ну, да ладно, - выдохнула она и, ласково улыбнувшись, спросила у Галины, сидящей на деревянном стуле, возле письменного стола: - Так что случилось, милая? Заболела?

- Ой, что-то плохо мне, Зинка, ой, как плохо. Ломит с самого утра.

- Так-с, давай тогда для начала померим температуру.

Выдвинув ящик из стола, медсестра извлекла пластиковую коробочку с термометром и протянула бледной и замученной поварихе. Когда термометр оказался у поварихи под мышкой, медсестра, обеспокоенная внешним видом женщины, всё так же ласково предложила:

- Рассказывай. Что беспокоит, что болит, Галина?

Повариха тяжело вздохнула и, почесав сквозь ткань одежды предплечье и область груди, стала рассказывать.

- Так-так, - цокнула языком медсестра, обнаружив у поварихи, кроме высокой температуры, ещё и ярко-красную точечную сыпь на спине и груди. - У тебя такая же аллергия, милая, как и у мальчишек, - уверенно сказала Зинаида Григорьевна. - Только вот не пойму, чем вызвана температура. Горло-то у тебя не красное, лимфоузлы не воспалены. Только дышишь ты, Галька, всё равно тяжело, с хрипами. - Она внимательно посмотрела в лицо поварихи и, сделав заметки в карточке, сказала: - Рекомендую, кроме супрастина и обильного питья, съездить тебе в поликлинику, милая, сделать флюорографию. – А потом  пробормотала, словно про себя: - Одинаковые симптомы у всех… Я должна поставить в известность заведующую поликлиникой.

- Сроду аллергии не было ни на что, разве что на цветение. Сама не пойму, что со мной такое, - всхлипнув, сказала повариха. - Да и дома никого: сын в Москву на заработки уехал. Боюсь я, Зина, как представлю себя в таком состоянии в пустой квартире.

- Ну что ты, как дитё малое, хнычешь. Давай лучше тогда переночуй в изоляторе сегодня. Я как раз в ночную смену дежурю.

Галина Петровна снова тяжко вздохнула и, глянув медсестре прямо в глаза, долго молчала, а потом просто, смирившись, кивнула.

Зинаида Григорьевна отвела повариху в изолятор. Здесь она дала больной таблетку жаропонижающего и напоила тёплой водой с лимоном и мёдом, затем уложила в постель и накрыла одеялом.

На рабочем столе у неё ещё оставалось много бумажной работы. Медсестра заварила себе крепкий чай и решила прогуляться в буфет, купить сдобную булку, забыв о мимолётной тревоге насчёт одинаковых симптомов...

За окном медленно падал снег вперемешку с дождём. Зинаида Григорьевна поёжилась. Она ненавидела зиму именно из-за слякоти и вечной промозглой сырости, вызывающей ноющие боли в её старых костях.

Воробьёв полностью погрузился в фантастические миры, переживая приключения героев, как собственные, а поэтому покинул библиотеку, когда за окном уже стемнело.

Привыкнув к его ежедневным посещениям, строгая библиотекарша как всегда не выгнала мальчишку, наверное, потому что он из всей ребятни, похоже, был единственным читателем, кто вообще сюда заглядывал за долгие годы её работы.

Старые наручные часы, доставшиеся Пашке от отца, защелкивались ближе к локтю, чтобы не свалиться с тощей кисти. Секундная стрелка отмотала круг, показывая полшестого. Еще чуть-чуть – и он опоздает на ужин.

В столовой сегодняшним вечером было на удивление немноголюдно, и Быка Воробьёв не увидел, а вот Чебурек уже сидел за столом возле стены и уплетал запеканку.

- Как дела, Генка? - спросил Воробьёв, усаживаясь на лавку и отпивая глоток яблочного сока с мякотью, явно разбавленного водой, но всё равно вкусного. - Где все?

- Да чёрт их знает. У Быка и его шайки, как и у большинства пацанов из стройотряда, сегодня не то понос, не то золотуха. Они как приехали, так сразу к медсестре пошли. Еле день на стройке оттарабанили. Чешутся все, как коты лишайные, поэтому и злые.

- Думаешь, карантин объявят? - сказал с набитым ртом Воробьев и выплюнул на тарелку попавшую в рот изюминку.

- Это было бы здорово! Тогда занятий точно не будет, и, может, даже домой отпустят.

- Да, вот только их всех в изолятор не запрут, места не хватит, - с видом знатока утвердил Воробьёв, расплываясь в ухмылке, и добавил: мол, мечтать насчёт домой не вредно.

- Ты печенье-то своё будешь? - с надеждой глядя в глаза Воробьёва, спросил Чебурек и тоскливо уставился на крохотную округлую печенюшку, лежавшую на блюдечке, подле стакана сока. Свою печенюшку Генка уже слопал.

- Ешь уже, не майся своим нытьём, работничек, - сжалился над ним Пашка, знающий, что друг жить не может без сладкого.

Чебурек пропустил «работничка» мимо ушей и, схватив печенюшку и забросив её в рот, начал с хрустом жевать.  

Пашка вздохнул, понимая, что Генке-то было бы куда податься в случае карантина, а ему самому в этом плане не повезло. Дома отчим злющий и вечно недовольный, чуть что не так – колошматит его, а мать, всё видя, не смеет и слова сказать, боится, забившись, как мышь в угол. Поэтому Воробьёв нахмурился, тотчас теряя возникший аппетит от осознания, что, скорее всего, ему придётся сидеть в спальне в компании злых чесоточников и в одиночестве отражать атаки недружелюбных субъектов.

- Сплюнь, Чебурек, - всё-таки выдавил из себя Воробьёв. - Не надо нам карантина. Скоро лето – и нас с тобой точно за примерное поведение выпустят. А Бык и его компашка зависнут тут надолго, до совершеннолетия.

Чебурек хмыкнул и допил свой сок. Воробьев доковырял запеканку и, запивая её соком, смотрел по сторонам, замечая угрюмые лица подростков и отсутствие привычного шума и весёлого галдёжа.

Большинство подростков, да и буфетчица с пышнотелой молодой поварихой, которая стояла на раздаточной и о чём-то говорила по телефону, периодически и остервенело чесались.

Предплечья, запястья, грудь и спина – казалось, всё, до чего могли дотянуться их пальцы, то и дело подвергалось злостным расчесываниям, точно и впрямь началась массовая эпидемия чесотки или лишая. Затем на несколько секунд почёсывания прекращались, чтобы возобновиться с удвоенной силой.

В столовой происходило явно что-то непонятое, не укладывающееся в привычную, нормальную жизнь.

Обозревая происходящее, Воробьёв ощутил жуть и отвернулся. Чебурек зевнул и сказал:

- А давай пойдём отсюда. Если повезёт, то телевизор сегодня вдоволь посмотрим.

… Медсестра не справлялась с наплывом больных и совсем сбилась с ног. Все запасы таблеток от аллергии в шкафу и в маленьком складском помещении, где хранились лекарства про запас, закончились, а поток приходящих подростков не иссякал.

Она отдала последнюю таблетку рослому удальцу Бычкову, который снова пришёл из-за поднявшейся температуры. Затем медсестра натянула перчатки и осмотрела расчёсы на телах мальчишек, сидящих на кушетке, удивляясь их обилию и красноте проклюнувшихся на коже нарывов.

- Зинаида Григорьевна, можно уже идти? - спросил Бычков, пристально рассматривая стеклянную полку в шкафу, на которой раньше всегда лежали, точно конфетки, сладкие аскорбинки.

- Иди, - нахмурившись, сказала медсестра, из-за неопределённого диагноза не решаясь пока объявлять общий карантин на территории трудколонии. Нужно дождаться утра, а тогда уже она позвонит куда следует.

- А вы останьтесь, молодой человек, - обратилась Зинаида Григорьевна к вихрастому лопоухому мальчишке.

Женщине не нравились его бледность, отёчность лица и ненормально высокая температура. Такими же отёчными и больными выглядели ещё несколько детей.

- Ребята, пройдёмте-ка со мной, - обеспокоенно сказала медсестра и направилась в сторону изолятора, вспоминая, что хотела позвонить заведующей, но так и не позвонила.

Пышнотелой поварихе Екатерине Дмитриевне давно было уже пора отправиться домой, но сегодня всё в этом мире словно действовало против неё. Утром она не повела в сад хныкающих из-за кашля детей, оставив их с бабушкой. А теперь вот и сменщица Галина Петровна, похоже, заболела.

Хорошо, что посудомойка согласилась помочь и самолично отправилась за картошкой, потому что ни завхоза, ни кладовщика на работе второй день как не было.

Куда они все подевались? Нужно бы пойти с жалобой к директору и решить возникшее недоразумение, но сплетница буфетчица сказала, что ещё в понедельник директор уехал на семинар.

Екатерина уселась за стол, заварила чай и стала работать с меню, делая пометки на листочке.

Разогретая от работы Люда шмыгнула носом и накинула телогрейку, затем переобулась в бурки и, уточнив у поварихи нужное количество картофеля и овощей, направилась в кладовку за вёдрами.

… На улице снова падал снег. Было сыро и зябко, хотя и практически безветренно.

Посудомойка гремела вёдрами и, озираясь по сторонам, взглядом пытаясь усмотреть запропастившегося куда-то кота, который наведывался каждый день и надрывно мяукал, пока не получал свой паёк из остатков пищи. Кот не приходил уже два дня. Люда с беспокойством отметила этот факт про себя и возле мусорок свернула к овощехранилищу.

Плафон высокого фонаря за забором из-за непогоды, как всегда, то и дело мигал, но даже издалека женщина поняла, что дверь в овощехранилище не заперта.

Она остановилась возле двери, понимая, что что-то не так. Лёгкий ветерок роем снежинок ударил в лицо, и Люда ощутила зловоние. Фух. Запах был едким, напоминающим гремучую смесь из тухлых яиц, испорченной рыбы и чего-то еще – омерзительно сладковатого. Некий неопознаваемый приторный душок, вызывающий у женщины беспокойство и даже рвотные позывы.

Может, там, внизу, несколько крыс просто сдохли? Или ещё чего покрупнее завелось. Может, и кот, их мусорный Полосатик, тоже помер?

«Произвол», - решила уставшая от мелких проблем женщина - и, вдохнув на улице свежего воздуха, решительно зашла с вёдрами на площадку с рубильником.

Внутри подвала воздух был спёрт. Люда вспотела, пока преодолела все крутые ступени. Затем вытерла со лба пот тыльной стороной ладони, очень удивившись царившей внизу теплоте. Неужели завхоз умудрился тайком установить здесь электрический обогреватель?

«Расточительство! - обозлилась женщина. - Трещёткин и Медведев пропали на пару и даже не удосужились выключить обогреватель на выходные? Вот оттого, - решила она, - и пахнет здесь премерзко».

Люда осмотрелась, выжидая увидеть что-то такое, что уняло бы её тревогу. Затем поставила ведра на пол, намереваясь набрать картошки, но внезапно женщину осенила идея. Нужно найти обогреватель и выключить его, тем самым прекратить безобразие с овощами, которые сгниют напрочь из-за излишнего тепла.

Посудомойка решительным шагом направилась вдоль стеллажей с картошкой, продвигаясь внутрь подвала. То и дело она замирала, часто дыша ртом. Нос хлюпал, приходилось высмаркиваться в лежавший всегда вместе с хозяйственными перчатками в кармане обрывок тряпки. Тогда-то женщина и услыхала лёгкое, едва слышное поскрёбывание. Так крадутся мыши на своих тонких и мягких лапках… Нет, судя по звуку - это скорее всего крысы. Она стала рассматривать стеллажи, перевела взгляд на лежащие штабелями мешки с картофелем.

Плюх - и под ноги ей упала большая картошина. Люда подняла голову, мельком уловив движение. Что-то массивное резво шмыгнуло за мешок картошки. Свет мигнул и погас.

- Ай! - вздрогнула женщина, неожиданно получив по лбу от ещё одной картофелины, мягкой и влажной. От удара на её лице остался липкий отпечаток.

Грызунов посудомойщица, в отличие от поварих, на кухне не боялась. Но здесь, в подвале, у неё по коже пробежал озноб.

Женщина сделала шаг назад и уперлась во что-то громоздкое. Секундой раньше позади неё ничего не было. Раздавшийся голос был глухой и заторможенный, словно говорящий подбирал слова и буквы, но в тишине подвала звук выходил неожиданно громким.

- Еда! - тихо прошипел он.

- Что? - взвизгнула женщина, интуитивно узнавая голос пропавшего завхоза.

- Еда, еда! - завыл за спиной посудомойки мужчина. Что-то щелкнуло. Заскреблось и зашуршало вверху, на мешках картофеля.

Так никто из сезонных рабочих и не рискнул за весь уборочный сезон запечь на углях картошку.

День на полях начинался с рассветом, поэтому уже к полудню казался болезненно долгим. Пот градом стекал со лба; руки и спины мужчин давно онемели, но Тимофеич с Семёнычем (друзья звали друг друга по отчеству) давно привыкли к трудностям. Платили хорошо. В этом всё было дело. Так и терпелось, и не нылось, а дело в натруженных руках само спорилось.

Они работали с начала посевного сезона - и пусть работа была в поте лица, но и эту работу для бывших алкоголиков, прошедших анонимную кодировку, раздобыть оказалось ой как не просто.

Но мужики, когда оказались совсем на мели, позвонили наудачу, прочитав объявление в газете «Из рук в руки». А после часового собеседования они ещё контракт подписали о неразглашении – вот диво дивное!.. Ну, да Бог с ним, с этим контрактом. Главным для мужиков было, что их на работу взяли.

- Смотри, Тимофеич, опять та гадость ползёт! - толкнул Семёныч напарника в бок.

Гадостью называл Семёныч бурых пятнистых слизней, вымахавших на картофельном поле до неприлично крупных размеров.

- Ага, точно ползёт, как на ипподром самолёт, - хмыкнул Тимофеич, щуря свои и без того подслеповатые глаза.

- Щас я его лопатой. Хрясь – и нету! - замахнулся было Семёныч, но напарник сказал:

- Да не надо, сам окочурится. Тут же земля вся и так намертво пропиталась химией.

Засигналила грузовая машина, намекая, что пора поднажать, если они хотят управиться с рабочей нормой до заката.

- Ох, ну елки, не сдохнет ведь, скотина ползучая, не сдохнет. Тут только рукоприкладством навести бы толк. Проклятая химия, - зычно пробасил Семёныч, - их гадов-то, мутантов-то, не берёт.

- Ха, насмешил, - буркнул Тимофеич и упер руки в бока, давая продых уставшей спине.

Семеныч цокнул, выставляя напоказ щербатые зубы, и начал собирать картошку в ведро. Тимофеич вздохнул и стал наполнять второе пустое ведро, стоявшее подле.

Было невыносимо жарко. Душно. Но ни единой мошки, ни мухи или стрекозы с комариком не пролетало и не жужжало точно над зачарованным полем.

А совсем другая картина наблюдалась у полевой кухни. Там и мухи докучали своим жужжанием, и комары наседали, оравой скрывавшиеся от жары в стеблях высокой травы.

- Слышал я, что на зону эту картошку спихнут. Зэки жрать будут, - с откровенным разочарованием произнёс Семёныч и запыхтел, мечтая о перекуре.

- Зэки, так зэки, - ответил Тимофеич и выгрузил картофель в кузов грузовика.

- Я вот слышал, что это правительственный эксперимент с генной инженерией и сверхсекретными разработками удобрений. На зэках-то можно и не такие эксперименты проводить - гэ, они как тараканы, живучие, не передохнут, - продолжал гнуть свою линию Семёныч.

- Хватит чушь пороть, – строго произнёс Тимофеич. – Поди, снова насмотрелся шарлатанских программ и теперь лапшу мне на уши вешаешь. Не поведусь.

- Да честно, я от Зинки с соседнего участка слышал, – обиженно ответил Семёныч, разглядывая, как низко садится за горизонт ярко-красное солнце.

- Давай, заканчивай язык чесать - и поднажмём. Вон солнце почти село, а нам ещё две во каких больших борозды осталось, - повысил голос Тимофеич и развёл руками в стороны, напоминая. Затем принялся за работу.

Его напарник вздохнул. Он снова увидел глазёнки-бусинки толстого крапчатого слизняка, снующего под картофельным клубнем, наглого, как заправский хозяин всего поля.

Слизняков мужчина уже успел возненавидеть. Они внушали ему омерзение. Такие неестественно крупные, странной крапчатой расцветки. Брр. Этих тварей в природе быть не должно. Это он знал точно, наверняка.

Глаза слизняка влажно блестели, а усики шевелились, словно в мозгу природной аномалии кипела нешуточная работа. И как они расплодились? Непонятно. Что, спрашивается, жрали-то, а?

Выкопанные картофелины все как одна - целые, неужели слизни оприходовали ботву? А может, это они съели всех жучков, паучков и мошкару со слепнями. Кто знает? Или слизни удобрением лакомились – тем, что в синих пакетах без названия, которое при посеве картофеля они с Тимофеичем щедро сыпали в почву и, перед этим следуя инструкции, надевали маски-респираторы?..

- Побыстрее там, лоботрясы! - гаркнул водитель грузовика. - Смена заканчивается!

Разговоры прекратились. Все мысли мужчин снова переключились на работу.

Тимофеич с Семёнычем прекрасно знали, что если сегодня не успеют выполнить заданную норму, то изрядно потеряют в деньгах.

Солнце зашло. Загруженный доверху грузовик повез картофель на базу. Семёныч и Тимофеевич, наконец, улучили момент и, напившись тёплой минералки, вовсю дымили дешёвой «примой».

- А я ведь не шутил про зэков, - сказал Семёныч, поёживаясь и поплотнее запахивая рабочую куртку.

- Прекращай уже грузить мозг, напарник. Не наше дело, куда едет картошка и что тут вообще происходит. Нам за квартиру платить и женушкам отстёгивать на алименты – вот и всё, что тебя должно заботить. А зэки… к чёрту зэков. Мне вообще не нравится эта картошка. И бесплатно бы такую есть не стал.

Напарник молчал, пока миновали лес и выходили к точке, в которой их должен был подобрать выделенный фирмой автобус.

- И всё же мне как-то тревожно, Тимофеич, неспокойно мне, уж очень неспокойно, - почти неслышно сказал мужчина, за что получил дружеский хлопок по плечу и ироничное высказывание.

- Попей-ка лучше вместе со своим мурзатым Васькой на пару валерьянки, глядишь - и все твои волнения мигом утрясутся.

- А ну тебя! - отмахнулся мужчина.

Подул ветер, дыша ночной прохладой, а издали затарахтел приближающийся автобус.

… Подвал в трудколонии для подростков был большой, точно самолётный ангар, и практически доверху загружен картофелем. Внутри воняло пылью, затхлостью и чуток гнилью, которая всегда усиливалась, когда дюжие холода сменялись оттепелью.

Лампочки на подвальном потолке, закрученные в корявых плафонах, покрытых паутиной и дохлой мошкарой, то и дело беспричинно мигали в самый неподходящий момент, а то и вовсе свет вырубался ни с того ни с сего. Оттого тощему седому мужику с пропитым носом приходилось на ощупь добираться к лестнице, которую он тоже не любил из-за неровных, крутых бетонных ступеней, куда отчаянно не хотели становиться его дрожащие ноги: так вот, на самом верху лестницы, на площадке, располагался рубильник. К рубильнику же и направлялся старый Василий Трещёткин, завхоз и по совместительству кладовщик, когда его друг пропадал в очередном запое.

Наладить свет в подвале мог только приходящий раз в месяц электрик. Мужик вёрткий и толстый, как маленький колобок, избегающий как чумки лишний раз повернуться и что-то сделать своими руками. Но электрику до абсурда везло, золотые руки мужчины знали, как и что подкрутить, чтобы всё временно заработало, потому что потом, с его уходом, как назло действовал закон подлости: все неисправности вскоре возвращались.

В этот раз свет в подвале снова барахлил, и, как ни дёргал рубильник Василий, всё было без толку, свет не загорался.

Он собрался было пойти наверх, в свой кабинет, за огарком свечи (в фонарике давно сели батарейки), да вспомнил, что в кармане есть зажигалка, поэтому решил вернуться в подвал.

На улице темно. Заканчивался февраль, и из-под двери, за которой лестница вела наверх, дуло сыростью. От промозглого воздуха завхозу хотелось поёжиться да спрятаться куда-нибудь, где тепло, но Василий опасался закрыть дверь и лишиться хоть серого и слабого, но источника света.

Он спустился вниз, щёлкнул зажигалкой и звонко брякнул носком ботинка по спинкам дырявых металлических вёдер, в которых собирался тащить наверх картошку.

Василий углубился в помещение, минуя мешки с картошкой, - и смачно выругался, когда дверь наверху с лязгом захлопнулась.

Трещёткин вновь щелкнул зажигалкой, сверяясь со своим местонахождением. Затем он стал накладывать картошку в ведро и ощутил зловонный душок то ли гнили, то ли разложения. Крыса, что ли, снова окочурилась, а?

В конце минувшей недели кладовщик Медведев сам лично брал у него крысиный яд и всё докучал жалобами, что привезённая в конце января та самая крупная и удивительно дешёвая картошка сильно погнила. А теперь вот Трещёткин сам ощутил этот смердящий дух разложения.

Видимо, всё дело в минувших январских холодах, когда температура целый месяц держалась на отметке минус сорок. Тут уж как ни накрывай картофель, как ни утепляй дверь, все без толку. От диких холодов даже глубокий подвал не спасал.

Василий услышал шорох. Неужели в подвале действительно завелась крыса? Он снова щёлкнул зажигалкой, тщательно осветив всё вокруг, убедился, что никого нет, - и стал накладывать картошку.

Сюда бы сейчас того толстого серого кота, что любил лениво сидеть на перилах и зычным мяуканьем выпрашивать что поесть, благо обитал около кухонного блока.

Когда завхоз наполнил картофелем два ведра из запланированных шести, то снова послышался шорох - и что-то мягко шлёпнуло по полу.

Наверное, снова сполз мешок с картошкой, а из дырок в хозяйственной сетке покатились на деревянный пол клубни. Правда, шорох был ближе и вызывал у завхоза непонятную тревогу.

Трещёткин снова щёлкнул зажигалкой и никого не увидел. Только скрипнула под порывом ветра дверь наверху, чуть открывшись. Затем ветер опять сильно хлопнул дверью и практически закрыл её, усиливая вокруг и без того чернильно-чёрную темноту.

Завхоз всё же наполнил картошкой почти все вёдра на ощупь, в полной темноте, когда его рука в матерчатых перчатках коснулась чего-то мягкого - это что-то хлопнуло, точно взорвалось.

- Фу, мерзость! Гнилой клубень, етить-колотить, попался!

Мужчина хотел разжать пальцы и выпустить клубень, как снова с лязгом хлопнула дверь наверху... Его носа коснулось отменно ядрёное зловоние, мужчина тут же скривился и выругался сквозь стиснутые зубы.

Неожиданно замигал и включился свет. Василий зажмурил привыкшие к темноте глаза, а когда открыл их, то мельком периферийным зрением почувствовал и увидел, как что-то сплющенное, коричневое, с крапинками чёрного цвета, точно жгутом, обвило его руку и, обжигая своими выделениями, точно кислотой, плюхнуло на лицо.

На матерчатой рукавице растеклось отвратительное пятно. Вонь опечатала ноздри мужчины, вызывая рвоту.

Он только успел открыть рот, набирая воздух для отчаянного крика, как существо, по ощущениям – похожее на гигантскую, распухшую крысу, шлепнулось откуда-то сверху, придавливая Трещёткина к полу. Влажные усики твари коснулись лба мужчины.

От нахлынувшей паники он онемел, тело превратилось в неподвижную копну сена. Крик комом застрял в горле. Сердце билось галопом, как у той испуганной лошади, на которой Трещёткин вздумал разок прокатиться, когда ещё был ребёнком. Тогда он отделался испугом и сломанной рукой.

Свет в подвале снова мигнул и погас. Василий собрался закричать, но вместо крика из его горла вырвался слабый писк.

«Шорх... Шорх...» - зашуршало в углу - и Трещёткина потащили в самую глубь подвала, в дышащую гнилью темноту.

Галина Петровна, шеф-повар трудколонии для несовершеннолетних, сегодня работала в вечернюю смену. Раздав ужин, она то и дело посматривала на дверь в кладовую, прислушиваясь: не скрипнет ли ржавая петля, оповещая ее, что картошку на завтрашний день всё же удосужились принести из подвала?

Сегодня завхоз должен был лично спуститься в подвал, так как пропойца Медведев после юбилея жены, выпавшего как раз на минувшие выходные, в понедельник с утра на работу так и не явился.

Она вздохнула. Картошка запаздывала, а её ведь ещё нужно почистить, чтобы не запороть завтрак.

Повариха уже протёрла плиты и раздачу, а дверь так и не скрипнула.

Вскоре стихли голоса поужинавших подростков, и высокие двухстворчатые двери столовой закрыли.

На кухне, кроме Галины Петровны, осталась трудолюбивая и чистоплотная, но тощая, как таранка, Люда – мойщица посуды.

Странно – посмотрела на настенные часы в зале Галина Петровна и отметила, что уже восьмой час и завхоз уже давным-давно должен был появиться и принести картошку. Но его нет.

Повариха упёрла руки в бока и выпила тёплого чая. Она негодовала. Василий в работе зарекомендовал себя как человек хоть и пьющий, но к любому делу ответственный. Может, что-то случилось?

Женщина подождала ещё пятнадцать минут, за это время развесив сахар. Затем Галина Петровна накинула на белый халат залатанную на рукавах фуфайку, переобулась и вышла в тёмный двор.

Пристройка завхоза располагалась рядом с котельной. Свет в окнах не горел. Дверь оказалась не заперта. Повариха вошла внутрь и громко произнесла:

- Василий?

Ответа не последовало, но женщина заглянула в его рабочий кабинет, удивившись царившему на столе беспорядку: чашка на столе накрыта крышкой, точно Трещеткин только что вышел. Что-то было неладно.

Галина Петровна решила самостоятельно разобраться, в чём, собственно, дело, и сперва наведаться в подвал.

В слякоти подтаявшего снега её резиновые сапоги то и дело скользили и чавкали, издавая смешной звук: шпок-шпок. Фонари у высокого блочного забора с проволокой сверху, на которую подавался ток, уже загорелись, как и окна в спальном корпусе, где проживали  подростки.

Она свернула налево возле мусорных ящиков и оказалась у овощехранилища.

Дверь в подвал была открыта. Ключ торчал в замке с широкой дужкой.

Повариха открыла дверь, окидывая взглядом кутающиеся в темноту и ведущие в глубь подвала бетонные ступени. Спускаться, если честно, женщине не хотелось.

Она сделала шаг вперёд, встала на узкую площадку и дернула вверх ручку рубильника, подающего свет. Внизу зажглась одинокая лампа.

Галина Петровна ещё только стала спускаться, как внезапно резкий запах гнили ударил в нос, вызывая отвращение. С каждой пройденной ступенькой воздух наполнялся духом тухлятины всё сильнее. Пахло так, точно кто-то сдох и уже разлагался. Повариха была в этом уверена, потому что за годы работы на кухне не раз находила в кладовой мёртвых от крысиного яда грызунов.

Спустившись, Галина Петровна увидела краешек белых ведер, стоящих возле начатого мешка с картошкой. Женщина облегчённо вздохнула, потому что теперь ей не нужно было углубляться внутрь огромного подвала. Значит, Василий был здесь, затем всё бросил, что на него совсем не похоже. Но факты говорили об обратном.

Что ж, она ещё ему это припомнит – решила женщина и быстренько наложила из мешка в вёдра картофельные клубни, затем поспешила вытащить вёдра на поверхность. И, только покинув овощехранилище и закрыв за собой дверь, Галина Петровна ощутила небывалое облегчение, причину которого так и не могла себе объяснить.

- Я всё помню, дебилы мелкие. Неужели вы думали – я забыл, что сегодня ваш красный день календаря, а, говнюки? - недобро усмехнулся верзила по прозвищу Бык и лихим движением сбросил со стола две тарелки с завтраком.

Толстый Чебурек вскочил со скамейки первым и начал что-то лепетать, заливаясь нездоровым малиновым цветом и вызывая у Быка и его прихвостней, которые стояли в очереди на раздаче, раскатистый смех. Его друг Пашка Воробьёв, чудак из чудаков, любивший яркие вещи, научную фантастику, а также имевший ловкие руки, за что сюда и загремел, вздрогнул, уставился на Быка ненавидящим взглядом. Аж желваки заиграли на лице мальчишки, но наконец он выдавил из себя:

- Гад ты, ах гад же! Что творишь?!

Бык склонился над столом с высоты своего двухметрового роста и насмешливо переспросил:

- Чего?

А затем двинул Воробьёва ложкой по руке, сжимающей кусочек хлеба. После чего переключил внимание, на Чебурека, своим властным взглядом заставляя того присесть на скамейку и уткнуть глаза в тёмный чай в стакане.

Руки Воробьева от злости сами собой затряслись, в уме он гневно подбирал слова, но ноги отказывались подчиняться мысленному приказу встать и сделать хоть что-нибудь.