Автор - Игорь Бураков
В треснутое стекло окна бьётся дождь. За стеной шумно готовятся к переезду соседи. Мать сидит на кухне, курит и, уставившись в стену, что-то пьёт прямо из бутылки. Старый телевизор издаёт тонкий, почти неслышимый уху писк. Деревянный дом на две семьи оседает в землю по сантиметру в год.
Таким Коля запомнил этот вечер. Не образами, не мыслями, а простой констатацией фактов, в которой каждый факт – одно слово. Чем короче предложение, чем суше описания, тем меньше шансов на искажение правды. А правда и так приносит слишком много боли. Извращать её всё равно, что проворачивать сломанную реберную кость в ране – неоправданно жестоко. Коля не любит жестокости.
Тем вечером Коле почти семь лет и он смотрит мультики. Показывают классику Диснея. Сперва чёрно-белая мышь ведёт маленький речной теплоход, потом она же в костюме волшебника оживляет мётлы, которые в танце занимаются уборкой. Затем не экране появляется черная рогатая фигура с крыльями во всё небо. Тень от фигуры заслоняет спящий город и из погостов к фигуре несутся призраки и скелеты. Они собираются на вершине горы, где танцуют меж языков пламени, постоянно меняя форму, представая то голыми женскими фигурами, то тварями с рогами и когтями, а с небес на них пикируют фурии с искаженными в гневе женскими лицами.
Мультфильм, как и многое транслируемое на экране в девяностые годы, не предназначался для детей, но Коля этого не знает. Это же мультик, а значит для детей. Поэтому Коля смотрит, а мама – нет. За это она могла бы получить затрещину от папы. Но папы нет дома. Последнее время мама ведёт себя так, словно его вообще нет.
Из шипящих динамиков приглушенно просачивается классическая музыка, демоны пляшут, а Коля смотрит, рассеянно потирая опухшую правую руку. В больной руке зажата палочка от ксилофона, мальчик чувствует, что разжать её – выше его сил. Мама говорит, что рука не сломана. Мама говорит: «Слава богу, она не сломана! Слава богу». Она прижимает его к пахнущей дымом груди и просит прощения. Просит прощения, но ксилофон не возвращает: «Хватит, ты уже большой играть в это. Видишь, что проклятый звук делает с твоей мамой?»
На экране новый мультик, снова черно-белый, снова по экрану скачут скелеты, но теперь уже не так отчаянно, скорее задорно. Смерть их совсем не беспокоит. Не беспокоит она и Колю, но пока об этом даже он не знает. Один скелет использует тело другого как большой музыкальный инструмент, он выбивает на позвонках и рёбрах мелодию, которая звучит совсем как Колин ксилофон. Это возвращает непрошеные слёзы.
Кто-то скажет, что беснующаяся нечисть – не лучший выбор для вечернего показа, но это не самое странное, что Коле доводилось видеть по телевизору. Многое он так и не смог понять, как и забыть. Однажды мужчина в телевизоре сказал, что теперь мы наконец-то свободны, теперь всё можно. Но, если всё можно, то почему же нельзя играть на ксилофоне?
Цветастую музыкальную игрушку подарил отец. Он обязательно бы заставил маму вернуть её, стукнул бы для профилактики. Но теперь у отца очень странный график, и его стало невозможно повстречать. Даже возвращаясь домой по несколько раз за день Коля обнаруживает, что отец уже ушел, лишь вещи не на своих местах. Мама говорит, что отец их бросил, но она определённо врёт. Коля твёрдо знает, что если вещь бросить, то она разобьётся. А они всё ещё целы. Разве нет?
Ночью Коля крепко прижимает к груди палочку и замирает, омываемый потоками фактов. Мужчина в телевизоре говорил: «Главное, что мы живы, и это факт». Раз такая очевидная вещь называется фактом, значит любая мелочь тоже факт. Каждое услышанное слово, каждое движение, любой шорох и порыв ветра – всё это факты. Их нужно обдумать, сгруппировать и аккуратно разложить. На это может уйти вся ночь. Коля фактов не забывает, но никто этого не понимает. Мама думает, что он болен, и, в каком-то смысле, она права.
Не забывать – значит переживать каждое мгновение жизни заново.
Эта ночь бессонной не была, не смотря на вал из новых впечатлений, но короткий сон оказался наполнен симфонической музыкой. Даже лучше, ведь теперь её разбавляла звонкая трель, которую гигантский скелет играл на своих ребрах, выкрашенных во все цвета радуги.
Проснулся Коля засветло в озере лучей летнего солнца. На одно счастливое мгновение он ничего не помнил. Затем в голове что-то хрустнуло, с натугой вставая в пазы, и память грязной лавиной обрушилась откуда-то с чердаков подсознания вместе с болью от миллион раз повторённых шлепков, перерастающих в миллион ударов и пинков. Превозмогать этот поток Коля научился рано, иначе бы просто не смог продолжать жить.
Он встал с постели. Рука всё так же болела. Понять, где заканчивается боль настоящая и начинается память о ней, не было никакой возможности. Дома пусто и тихо. Все признаки указывают, что ночью опять приходил папа. Если бы Коля не спал так долго, он обязательно бы его встретил. Может в следующий раз.
Заталкивая в себя скудный завтрак, Коля не переодевшись выходит на улицу. Он уже третьи сутки спит в верхней одежде и не умывается по утрам, но этого некому заметить. Идя на звуки детских голосов, Коля петляет между насупившимися домами частного сектора. Жара не оставила и следа от прошедшего минувшим вечером дождя, и грубые жестяные крыши раскалены до предела.
На пыльном и разбитом перекрестке столпилась группа мальчишек, в основном старше Коли в два раза, плюс вокруг роилась подобная ему малышня. Все старшие смотрели на Стаса, который всегда настаивал, чтобы его звали Стасян. Он стоял, гордо выпятив грудь в новенькой куртке фирмы Адидас, застёгнутой до самого ворота. Разглагольствуя об уникальных свойствах материала, защищающего от любой жары, Стасян заметно потел и тяжело дышал, глаза спрятаны за стеклами модных черных очков.
– Дерьмо у тебя, а не куртка! – сказал Гришка, презрительно подтягивая холщовые штаны, подвязанные бечевкой. Он учился со Стасяном в одном классе, но настоящими друзьями они никогда не были. Возможно потому, что Гришка был старше на несколько лет, по понятным причинам. А может потому, что через неделю натужной болтовни об уникальных материалах и родственниках в штатах он проломит Стасяну голову, но так и не сможет «впарить» уникальную куртку до самого задержания. В такие времена очень сложно отличить причину от следствия.
Коля незаметно пристроился к группе старших, с привычной легкостью впитывая каждый жест и каждое слово, как кинокамера. Тут в толпу ворвался некто с криком: «Ребята, я нашел Матершинника!» Матерились в компании все без разбора, но вот Матершинником с большой буквы был только один человек на районе: Дед Макар, Макар Дурак, для многих просто Контуженный.
Коля даже не успел разглядеть, кем был новоприбывший, как вся компания тут же пришла в нервическое движение, а потом ринулась через проулки и заросли сорняков. С ними по раскалённой земле бежал и Коля, зараженный общим возбуждением. От чувства единения с толпой ему казалось, что это он ведёт всех за собой.
Прибыла ватага к деревянному дому на отшибе. Древнее строение подозрительно щурилось на детей заколоченными окнами из зарослей крапивы и конопли. Его северо-восточный угол опасно свисал с края высохшего русла местной речки, крыша с мансардой покосилась в сторону от обрыва, от чего весь дом казался ощерившимся, загнанным в угол животным. Рослый и склонный распускать руки Гришка первым подошел и пнул дверь, которая не поддалась.
– Заперто – сказал он, оборачиваясь к приготовившимся улепётывать пацанам.
– Она заколочена изнутри – ответил незнакомый светловолосый парень, которого Коля никогда раньше не видел. Но остальные его, похоже, знали. Он был прав – из косяков и даже из самой двери торчали кончики ржавых гвоздей, вбитых под странными углами.
Светловолосый подошел к одному из заколоченных окон и указал на щель:
– Вон он, его видно отсюда.
Все ринулись к окну, сталкиваясь головами протиснулись к узкой щели.
«Не видно нихрена... Нет, вон там, я что-то вижу... Где? Ничо там... Рядом с креслом, вон он лежит... Да где? Кажется... Да не, вон он... Точно, это же борода! Охренеть...»
Колю к окну не подпустили, но контекст ему не понравился. Сам он Дедушку Макара никак не обзывал, потому что папа как-то сказал, что его нужно уважать. За что, пояснить не успел. Макар обычно был тих, при этом чаще всего пьян и немного не в себе, и только под давлением от детских проказ и насмешек становился криклив, дёрган и склонен произносить длинные тирады матерщины, одновременно связной и бессмысленной, как у заправского городского сумасшедшего.
К превеликому своему сожалению, Коля запомнил Дедушку Макара в обеих его ипостасях до мельчайших подробностей, а сейчас ему предстояло встретить и третью, потому что Светловолосый нашел дыру в полу, где фундамент свисал над пропастью. Края дыры были неровные, взмыленные, словно её прогрызли крысы, из темноты тянуло влажным холодом.
– Я туда не полезу – сказал Гришка, голос его надломился на последнем слове. Он с вызовом посмотрел на Стасяна.
– Слишком узкая, наверняка с гвоздями. Батя убьёт за куртку – сказал Стасян, отступая назад. Снять куртку никто не предложил. Былой задор начал спадать, кто-то потянулся в сторону дома.
– Пусть мелюзга лезет – вдруг сказал Стасян. Многие, впервые заметив Колю, жадно вперили в него взгляды. Всем хотелось увидеть что-то новое, что-то необычное, но никто не желал рисковать.
Несколько рук подтолкнули Колю в спину, кто-то сказал ободряющие слова, звучавшие фальшиво. Но уговаривать было не нужно, ведь Коля тоже хотел знать, что стало с дедушкой Макаром, просто другие всё время стояли у него на пути, а теперь они расступились.
– Палку то брось, легче будет лезть – сказал Стасян, когда Коля сгорбился под черным провалом. Коля посмотрел на свою распухшую правую ладонь, в которой всё ещё была зажата ксилофонная палочка.
– Я не могу – ответил он и исчез в дыре.
Внутри было не так темно, как могло показаться снаружи, хотя большую часть помещения скрывал полумрак. Свет пробивался сквозь щели, от крена образовавшиеся в стенах, и сквозь прорехи между досок, которыми заколотили окна. В потолке имелась ещё одна неаккуратная дыра, ведущая на мансарду, и сквозь неё виднелась другая – уже в крыше.
«Словно дух пробивал себе дорогу по зову рогатой фигуры на вершине лысой горы...»
С места, где он пролез внутрь, Коля видел сложившуюся внутрь печь у северной стены, чей вес скорее всего однажды стащит этот дом в обрыв. В центре комнаты валялись обломки фанерной перегородки. Окна были только у южной стены, по одному с каждой стороны входной двери. В окнах, заслоняя свет, мелькали шушукающиеся силуэты ребят. Под окнами и вдоль всех стен валялась разная рухлядь, вроде треснувших ящиков из-под фруктов, заполненных старой обувью и консервными банками. Многие вещи было невозможно разглядеть в полумраке.
Отчетливее всего выделялось кресло, стоявшее спинкой к восточной стене, а значит и к Коле. Кресло купалось в лучах света, изливавшегося из дыры в потолке, за его корпусом виделась крутая лестница на мансарду. Из-за кресла выглядывала одна нога, в стоптанном башмаке и серых брюках.
– Ну и вонь здесь – это Гришка, наконец, осмелился влезть в дыру вслед за Колей. За ним последовали и все остальные, кроме Стасяна и его бесценной куртки. Ещё не было Светловолосого, но его отсутствие заметил только Коля, и он ничего не сказал.
– Походу вон он лежит – сказал кто-то, не решаясь подступить ближе к креслу, как собственно и все остальные.
В итоге первым подошел Гришка, храбрый от общего замешательства. Он насупившись уставился на что-то на полу, и остальные тоже подошли посмотреть. Кто-то громко вдохнул, кто-то смачно выматерился.
– У него башка проломлена, башка проломлена – несколько раз повторил Гришка, ища глазами кого-то среди ребят и не находя.
Внезапно все загалдели, не слушая друг-друга:
«Я думал тут черви будут, мухи... Собака его обглодала, полюбас... Папа говорил, что он добухается... Смотрите, медаль валяется, у деда такую же видел... Дай сюда! Дай... Не, моя будет, я первый...»
Голоса врезАлись в память Коли, пока он медленно подходил к тому, на что глазели другие ребята. Запоминались они точно так же, как и каждая секунда, проведённая в пустом ожидании, каждое мгновение на горшке, каждый приём пищи, каждый вдох и выдох. Его мозг всё помечал грифом «ВАЖНОЕ» и складировал, складировал, складировал... словно больной синдромом Диогена. Но всё же этот день станет особенным для Коли. Это день, когда он найдёт свой ксилофон.
В каком-то смысле, картина на полу могла считаться прекрасной. Говорящая картина, так их иногда называют. Если бы Коля мог, он бы достал её из памяти и повесил на стене, чтобы другие могли восхищаться и ужасаться, делая свои личные выводы, которые никого в реальности не интересуют.
На самом деле, никакого тела уже не было. Был только расчлененный скелет, частично растащенный и распределённый по полу. Среди осколков разноцветного битого стекла, что отражало солнечные лучи и испуганные лица детей, были разбросаны фрагменты костей – некоторые ещё с ошметками тканей, другие исцарапанные, словно на них нанесли очень запутанную резьбу. Вместе фрагменты образовывали ковёр из останков человека и вместилища его убийцы – алкоголя. Из моря осколков островами выступали более крупные части: перевёрнутый вверх дном череп с пробитым куполом, нижняя челюсть с длинными клочьями седых волос, обглоданная до желтизны бедренная кость, рваная штанина с почти целой левой ногой, всё ещё обутой.
Рядом с черепом притаился труп дворняги. Она лежала на всех четырех лапах, словно отчитываемая за провинность: уши прижаты, глаза навыкате, зубы ощерены в оскале. Бока собаки ввалились, обтянув рёбра, пол вокруг потемнел от сочащихся жидкостей. Этот труп явно был свежее и основная вонь шла от него. Коля легко мог представить, что эта собака принадлежала деду, и на самом деле она не ела его, а хоронила, предавала забвению единственно известным ей способом. А может, в расположении осколков был сокрыт какой-то секрет, и собака его стерегла? Секрет забвения, способный научить забывать боль и обиды. Вот было бы здорово раскрыть его. Нужно только подобрать правильный ключ, может быть даже мелодию.
Присев на корточки, Коля стал постукивать по осколкам стекла и кости палочкой от ксилофона. Звук был не как от обычного музыкального инструмента, но всё же мелодичный. Мальчик с головой погрузился в изучение звуков, которые может издавать ковёр из человеческих останков. Теперь он понимал, почему отец говорил уважать старика – дед Макар звучал просто удивительно ярко и живо, вопреки своему состоянию. Одни костяшки издавали резкие трескучие звуки, как сталкивающиеся бильярдные шары, другие, очищенные от костного мозга, отдавались гулким эхом. Стекляшки отзывались монетным звоном и треньканьем сталкивающихся бокалов.
Коля лишь раз потерял концентрацию, когда с мансарды донеслись шаги и кто-то из ребят громко закричал «Шухер!» Они бежали как крысы, отталкивая другу друга от дыры, обдирая кожу о неровные края, не удерживаясь на выходе и скатываясь со склона. Кто-то из них, возможно, придёт домой с вывихнутым пальцем или даже сломанной рукой. Никто не вспомнит, что с ними был ещё и маленький мальчик по имени Коля.
Колю такой расклад устраивал. Его уже ничто не интересовало, кроме раскрытия секрета. Кто-то услужливо отодвинул кресло в сторону и уселся в него. Отсутствие преграды дало дорогу новым солнечным лучам, расцветившим ковёр тёплым сиянием. Коля без отдыха постукивал по костяшкам, извлекая одному ему понятную мелодию, не замечая, как в осколках стекол вместо детских лиц и солнечных лучей теперь пляшет масса радужных глаз и обсидиановых отростков, движущаяся в такт его музыке. Музыка складывалась из каждого стремительного удара, и рука ребенка порхала над осколками, помогая забыться в извлекаемых переливах и стуках.
Не забывать – значит страдать бесконечно. А Коля не мог больше страдать.
Чувство долга, воспитанное отцом, заставило его вернуться домой. На улице рано стемнело, облака снова набухли предстоящим дождём. Папы опять нет, поэтому мама без стеснения влепляет Коле жестокую пощёчину и отправляет спать без ужина. Проходя мимо угла, заменявшего им кухню, Коля видит горы грязной посуды и холодную плиту. Он понимает, что ужина ему не видать даже если бы он пришел вовремя. Это ничего, всё равно его уже покормили.
Походя выковыривая из зубов бурые волокна, Коля идёт к своей кровати и вновь ложится не раздевшись, спрятав под подушку правую руку с зажатой в ней палочкой. Впервые в жизни сон приходит к нему легко, без рутинной бомбардировки из увиденного и услышанного за день. Факты больше не имеют смысла, они утратили былую значимость.
В грёзах этой ночи он живёт внутри тела иссиня-черного кита, плывущего по небу. Ребра исполинского животного выступают вовнутрь огромными полыми колоннами. На каждой колонне начертаны неземные нотные символы, и Коля стучит по ним, извлекая невероятную по глубине звучания истинную музыку. Она изливается из ротовой полости гигантского существа на суматошный, потерявший покой мир, даруя правду.
Все живые существа, услышав правду, сокрытую в музыке, в экстазе осыпаются на землю грудами костей. Останки их укладываются в узор, охватывающий весь мир. В планету костей. Ничто не случайно в этом узоре, всё от слоновьих бивней до хитинового панциря подчинено гармонии высших сфер, всё образует идеальный музыкальный инструмент. Инструмент, играя на котором, Коля способен достучаться до небес и призвать их к ответу. Добиться, чтобы его настоящий отец пришел, наконец, домой. Отец, чьё присутствие мы всегда чувствуем, но никак не можем застать его в своём доме...
С мыслью о папе Коля проснулся во тьме. Ночь уже в самом разгаре, дождь разошелся в полную силу, часто-часто раскалывая черноту вспышками далёких молний. Ветер нашел в доме какую-то щель, и теперь, натужно свистя, проталкивал в неё своё непомерное тело. Бичуемые воздушными потоками ветки деревьев царапали крыши и стучались в окна в надежде на убежище от непогоды. В этом тоже была своя музыка, но тревожная, полная предвкушения беды.
Коля встал с постели и прошел в сени – впустить дедушку Макара. Старик был одет в парадный мундир с одинокой медалью на груди, лицо чистое, тускло отражающее свет одинокого уличного фонаря, волосы и борода приведены в порядок. Коля ещё никогда не видел его таким цельным, держащим горделивую осанку, не смотря на возраст. Именно такими люди должны представать на последний суд, и смерть не оправдание для неподобающего внешнего вида.
Коля пригласил старика войти, не сомневаясь в том, что за этим последует.
Сказать, что она спала сном праведного неведения – значит соврать. А ложь – это кость, проворачиваемая в ране. Как легко было бы обвинить мать во всех грядущих бедах, переложить ответственность на чью-то глупость, скверность характера, невежество и слабость. Но ничто не бывает в этой жизни просто так.
Она знала, что её сын болен, потому что была больна сама. За прошедший день, совершив вынужденную прогулку за пособием, она видела семьдесят-пять человек, насчитала сто-тридцать-пять столбов на набережной, тринадцать голубей смешанного, два голубя сизого и одного белого окраса, три тысячи-пятьсот-два окна, сорок-одну уличную урну – и всё это стараясь не открывать лишний раз глаза, просто чтобы не выйти случайно на дорогу.
Сегодня она ударила своего сына в три тысячи-триста-тридцать-седьмой раз – больше чем по разу на каждый день его жизни. Это не значит, что она била его каждый день, только, что била часто и много. Извинилась она далеко не за всё. Когда бесполезные вычисления заполняют твоё сознание, не изгоняемые ничем, кроме алкоголя, сон становится роскошью, за которую приходится бороться каждый день. И борьба эта, без понимания того, что с тобой происходит, носит спорадический характер, часто оканчиваясь поражением.
А если твой ребёнок тоже рождён с похожим дефектом, и число его отчаянных криков переваливает за шестизначное значение, то поражения начинают множиться неконтролируемо. Каждый удар – это поражение ослабленной нервной системы, отчаянная попытка загнанного животного вырваться из круга боли. К тому времени, когда Коля подрос, стал тих и собран, она уже разучилась себя контролировать, прекрасно понимая, что превратилась в фурию.
Муж говорил, что он её понимает. С его уходом стало очевидно, что нет.
Потому в ту ненастную ночь она не спала сном невежды, не понимающего, какую боль он причиняет окружающим. Просто была мертвецки пьяна.
Разбудило её неприятное постукивание по груди. Она было перевернулась на бок, но руки так сильно затекли от неудобного лежания, что совершенно не слушались.
– Мама, я и не знал, что ты можешь так красиво звучать – сказал кто-то совсем рядом. Голос был явно Колин, но со странным призвуком, словно кто-то говорил с ним в унисон. Неприятное постукивание продолжилось, и ей пришлось открыть глаза.
Сын стоял рядом с постелью и, задрав её ночную рубашку, стучал чем-то тяжелым по грудной клетке, ничуть не смущаясь вида оголённых грудей.
– Звук пока не достаточно чистый – сказал Коля, посмотрев матери прямо в глаза. Разглядеть его в темноте было почти невозможно – только левая половина лица и плечо были освещены далёким уличным фонарём. Её же бледная худая грудь была предательски отчетлива, словно пятно луны на поверхности черного озера.
– Сына, что ты делаешь? – пьяно промямлила она, ворочаясь в попытке подняться. От движения к рукам стала поступать кровь, кончики пальцев закололо, предвещая страшную судорожную боль.
– Я играю на ксилофоне, разве ты не слышишь? Я нашел, куда ты его спрятала.
– Коля перестань. Прекрати баловаться – в её голосе прорезались привычные визгливые нотки. Даже в пьяном состоянии она могла сказать, что число ударов уже перевалило за двести, и это знание выводило её из себя.
И Коля перестал. Он полностью повернулся к ней, и его лицо скрылось в тени. Осталось видно лишь плечо с лежащей на нём ладонью. Нет, не «ладонью». Обглоданной кистью, некоторые фаланги которой были раздроблены и перекушены. Кости смертельной хваткой сжимали плечо ребенка, уцелевшие кончики пальцев глубоко врезались в плоть, острые обломки вспороли одежду. По кисти пробегали судороги, словно ложные сигналы по синапсам, пальцы копошились угловатыми, сегментированными червями. Судороги передавались в лучевую кость, которая терялась где-то в темноте комнаты, погруженной в непроглядный мрак. Затем мрак переступил с ноги на ногу, частично обнажая бурлящую массу разноцветных глаз, обсидиановых конечностей и зубастых улыбок, а затем полностью заслонил окно.
Мать сделала один глубокий, шумный вдох, какой делает пещера, прежде чем исторгнуть из себя сонм визжащих летучих мышей. Коля посмотрел на свою правую кисть, которая совсем перестала болеть. Ему больше не нужен свет, чтобы видеть правду. В ладони зажата не ксилофонная палочка, а острый осколок реберной кости, и мальчик чувствует, что разжать пальцы сейчас – выше его сил. Поэтому он втыкает острый конец в шею приготовившейся закричать матери. Он бьёт туда, куда показа дед Макар, не попадает и бьёт снова и снова, стараясь закончить поскорее. Он не наслаждается процессом, не наносит лишних увечий, потому что это было бы слишком жестоко. А Коля не любит жестокости.
Мама хрипит, из её горла частыми толчками бьёт алая кровь. Полумрак комнаты покрывается чернильными пятнами, которые наутро буду выглядеть как черно-бурые сгустки. Коля терпеливо ждёт, когда кончится агония. Как и любому ребёнку, ему жаль, что до такого дошло. Однако память штука упрямая, она редко забывает обиды. В его случае всё гораздо, гораздо хуже.
Не забывать – значит никогда не прощать.
Спустя годы былой бардак начинает принимать отдалённую форму порядка. Люди приспосабливаются, работают, занимают образовавшиеся ниши, которые раньше назвали бы гнилыми дырами. Накал страстей, изливающийся из телевизора, стихает. Кто-то кается, называя себя и других себе подобных проститутками. Поколение, успевшее вырасти на их риторике, возмущается и обвиняет в маразме.
Для молодого светловолосого парня в старой, но опрятной одежде, всё это – пустой, немелодичный шум. Он выходит из дома с большим рюкзаком и теряется в толпе. По вторникам и четвергам его можно увидеть на центральной площади, по средам и пятницам – на железнодорожном вокзале. Каждое воскресенье его встречают у какого-нибудь кладбища, в оставшиеся дни он путешествует по переходам метро. Каждый раз, выбрав удобное, хорошо освещённое место, он расчехляет свои необычные инструменты: маленький, обтянутый кожей бубен с костяными погремушками, несколько резных свистулек, пару ложек необычной формы. Всё ярко раскрашено, выполнено со знанием дела и приковывает взгляд своей необычностью.
Последними он достаёт большой ксилофон, выполненный в форме ребер грудной клетки и маленькую деревянную палочку с шариком на конце. Когда молодой человек начинает играть, многие невольно останавливаются и прислушиваются. Музыка поражает чистотой звучания, естественностью, с которой она вписывается в происходящее вокруг, словно она всегда звучала у людей в головах. Вскоре люди перестают обращать внимание и идут по своим делам. Находясь на самом виду, парень выпадает из поля зрения, ускользая от внимания, исчезая из памяти. Словно пятно на глазу, обещающее однажды стать катарактой. Только не способные забывать изредка обращают внимание на его присутствие, но никому не говорят об этом.
Времена меняются, всё приходит в норму. Уровень безработицы падает, число машин на улицах растёт. Число преступлений и суицидов тоже растёт. Специалисты говорят, что это связано с развитием средств массовой информации, с пришедшей в правоохранительные органы гласностью. Скорее всего, они правы. Возьми два произвольных показателя за определённые срок и чудесным образом увидишь очевидную связь.
Так число суицидов вполне может быть связано со снижением количества праворучных машин или степенью хлорирования питьевой воды. А может, их всегда больше в центре по вторникам и четвергам; по средам и пятницам от них страдает привокзальный район, а под рельсы поезда метро чаще всего падают в понедельник. Это всё ложная связь, факты, не стоящие того, чтобы ими засоряли память.
Заставлять людей помнить правду – жестоко. А Коля не любит жестокости. Ему достаточно, чтобы люди просто знали. Ведь знать и помнить — не одно и то же. А когда в мир придёт его иссиня-черный кит – он им напомнит. Пока же Коля и его необычный ксилофон делают своё дело. Ведь, если ты что-то забыл, значит этого никогда не было... Так?
Автор - Игорь Бураков, группа автора - https://vk.com/public21039234