Больше околонаучного на канале https://t.me/everScience

Продолжаем знакомиться с книгой Тома Холланда "Доминион. Становление мышления Запада."

Ссылки на предыдущие части: 1 2 3 4

Коротко: чума и войны напомнили об Антихристе. Гуситы разбудили Лютера. Лютер развернул революционную агитацию. После этого покоя не было: Писание стали толковать, кто во что горазд. Папство теряло страну за страной. Но были и приобретения. По дороге познания, указанной Абеляром, шли новые и новые первопроходцы.

Огонь революции, зажжённый на рубеже тысячелетий в процессе реформ, успокоился. Папские порядки устаканились. Многие уже не могли распознать дух перемен в церковных иерархиях, которые венчали временами аж трое конкурирующих пап. Меж тем треть христиан умерла от чумы. Войны опустошали королевства. Новая мусульманская держава турок-осман поднялась на Востоке.

Всё это указывало на неодобрение небес и толковалось многими как необходимость перемен. Популярнейшие проповедники обвиняли погрязшие в богатстве монастыри и призывали к возвращению к простоте ранних христиан. Все беды были неспроста: они возвещали о приходе Антихриста. На пражских улицах его агентом назывался не кто иной, как сам Папа. Противостоять силам зла взялись гуситы - сторонники Яна Гуса. Мужественный борец против папства и за первозданную чистоту веры был вызван императором Сигизмундом на ковёр. Вызван и сожжён на костре, несмотря на гарантии неприкосновенности. Утихомирить мятеж этим не получилось. Появились табориты.

В отличие от раздавленных катаров, у них был способный полководец, который прослыл непобедимым. Снова и снова королевские силы были вынуждены убраться. Не помогло даже, что стрела поразила его остававшийся зрячим глаз. Когда Ян Жижка, наконец, заболел, уже вся Богемия находилась под властью Табора. Народный герой завещал скормить своё мясо падальщикам, а из кожи сделать барабан, чтобы тот наводил ужас на врагов.

Табориты с нетерпением ждали неминуемого возвращения Христа и старательно уничтожали символы привилегий в своих владениях. Но Спаситель не пришёл. А короли остались. Радикализм стал стираться. В 1434 году их разбили более умеренные гуситы. Через два года они уже не противились новому конкордату с Папой.

Тучи продолжали сгущаться. Второй Рим - Константинополь - пал под ударами осман. Нога мусульманина ступила на землю Италии. Францисканский монах Йохан Хильтен напророчил падение Европы под власть турок. Которые, впрочем, потом обратятся в христианство.

Четыре всадника Апокалипсиса

Но не всё было так плохо. Изабелла с Фердинандом закончили Реконкисту и снарядили Колумба в плавание на поиски новой дороги к богатствам Востока. Новый путь в Индию был открыт. В Вест-Индию, если точнее. Как Земля Обетованная была дана Господом в руки детей Израиля, так и Новый Свет достался Испании. Благая весть переправилась через океан. Старые храмы индейцев, в которых лилась человеческая кровь, сровняли с землёй.

Борьба за умы шла и в Старом Свете. После мусульман настала очередь евреев. Им было сказано или обратиться, или свалить из Испании. На той стороне океана каналы Теночтитлана заполнились трупами. Однако самыми быстрыми и жестокими убийцами были не сами испанцы, а микробы, ими принесённые. Богатства порабощённых индейцев не принесли славу Господу, а были потрачены на войны испанских королей.

Как результат, испанцы без стеснения могли сравнивать свою империю с Римской. Угнетение индейцев они оправдывали словами не отцов Церкви, но Аристотеля.

Раб... будучи человеком, по природе своей принадлежит не себе, а другому.

И всё же в стае волков были и овцы, такие как Каэтан. Тот в традициях Алкуина говорил, что обращать надо не войной, а лаской.

Папство перестало нетерпеливо ждать Христа. Наступило время долговременных инвестиций. В 1506 году был заложен новый, невиданный храм на месте старой базилики святого Петра.

Строительство требовало немалых средств. Их взимали по всей Европе. Методы, которыми это делалось, нравились далеко не всем местным, включая духовенство. Один монах из Виттенберга публично выразил своё несогласие. Он написал свои 95 тезисов. Тезисы быстро разошлись по рукам: помогло недавно изобретённое печатное дело.

Каэтан призвал Лютера на собор в Аугсбург одуматься. Тон его слов был спокойный, нежный. Но голос всё возвышался. Для него всё было ясно: нет спасения вне Церкви. Но Лютер презирал и папство, и каноны, и самого Фому Аквинского. Только Святое Писание. Кардинал потерял терпение и изгнал Лютера до тех пор, пока не покается. Лютер поймал его за язык. Теперь, когда он был избавлен от монашеской клятвы, настала пора проповедовать новое, личное понимание религии.

Сроку на покаяние было два месяца. После этого было предписано явиться в Вормс на ковёр к императору Карлу Пятому. Пришёл. Увидел. Не покаялся. Более того, открыто отверг все претензии духовенства. Он признавал только понимание Святого Писания, открытое ему Духом Божиим. Император развеял его надежды, встав на сторону Папы. Лютера прокляли как еретика. Но Карл был человеком слова, в отличие от Сигизмунда. Ему дали три недели до того, как начнут на него охоту.

С потерей Императора не всё было потеряно. У Лютера оставался простой народ. И кое-кто поважнее. На обратном пути в Виттенберг его выкрали и заточили в замок. На самом деле в его же интересах о безопасности позаботился Фридрих Саксонский. Патрон снабдил Лютера надёжной охраной и завесой молчания. На кону была независимость от папства.

Конечно, сидеть взаперти мало кому нравится. А тут ещё дьявол в обличье пса. Пришлось выбросить его в окно. Но великий реформатор нашёл себе достойное занятие. Новый Завет был переведён с латинского на простой, народный язык. В сочетании с книгопечатанием это проложило дорогу Слову Божьему в сердце каждого мирянина.

Лютер выпустил джинна из бутылки. Проблема была в том, что Святое Писание открывалось Духом каждому по-своему. Ожили мечты рабочего и крестьянина простого мирянина о всеобщем равенстве и братстве. Крестьянские восстания всколыхнули Германию. Восставшие нашли себе подобающих предводителей наподобие Томаса Мюнцера. Лютер был не в восторге. Он знал, насколько он обязан сильным мира сего, которых он в свою очередь наделил независимостью от Святого Престола. Его вердикт был короток:

Лягушкам нужны аисты.

В то время, как Генрих Восьмой "по семейным обстоятельствам" освободился от власти пап, на той стороне Ла-Манша, в Мюнстере, король иного рода тоже воспользовался учением Лютера для своих целей. Ян Бокельсон установил правление без дворцов и парламентов. Духовный наследник анабаптистов и Мюнцера читал Библию по-своему, уничтожая изображения и устанавливая общую собственность и полигамию. Терпеть их долго не стали. В июне 1535 года Мюнстер пал под ударами объединённых сил лютеран и католиков. Яну вырвали язык после пытки калёным железом. Его оставили гнить в клетке, висящей на всеобщем обозрении в Мюнстере по сей день.

Лютеранская знать не примирилась после этого с католическими королями. Они сомкнули свои ряды и провозгласили в 1529 году формальную Протестацию. Отныне в Империи и за её пределами называли протестантами. Карл Пятый их разбил, но дух Реформации не угас. Наиболее внушительную попытку построения ковчега, способного выдержать ветры и шторма эпохи, совершил Жан Кальвин. Его приютила разодранная склоками Женева. Оружием Кальвина было слово. Со своей кафедры он провозгласил о трудном пути спасения для немногих и установил строгую систему для поддержания жизни в коммуне в гармонии с Божьим промыслом. За всем следили специальные люди: министры, учителя, дьяки, и, конечно, пресвитеры. Пощады не было никому – ни прогульщикам воскресных месс, ни преступавшим написанных Кальвином правил. Консистория зорко следила за теми, кто не разделял кальвинистскую теологию. Но преследуемым протестантам со всей Европы была широко открыта дверь и шанс на спасение. Гостеприимство и благотворительность кальвинистов распространялась даже на евреев.

Дело Кальвина пустило корни и в Нидерландах, где оно послужило мотиватором в борьбе за независимость. И в Британии, где духовенство не захотела после Марии Тюдор оставаться в папской иерархии и стремилось жить в духе заветов Кальвина. Их звали пуританами. Спустя век после Лютера простестанты смогли стать наследниками революции, которая чрезвычайно преобразовала христианство. Если Господь открывался в личном опыте каждому верующему, то тем более его можно было открыть во внушительной сложности космоса. Для осознании подлинных чудес папство оказалось ненужным.

Семнадцатый век вошёл в историю страшной Тридцатилетней войной. И хотя оплот протестантов, Прага, пала, война не окончилась. Вовлекались всё новые игроки. Лишь Нидерланды старались остаться над схваткой и по мере сил обогатиться на людском горе. Лейден, ставший прибежищем кальвинистов, показался недостаточно чистым пилигримам из Британии. Они пошли дальше, через океан. Новая Англия стала для них Землёй Обетованной. В этой земле они стремились делать всё по ветхозаветному образцу. Ветхий Завет они брали себе в обоснование, и когда резали и жгли индейцев в их вигвамах. Господь карал и врагов Израиля, да.

На другой стороне Земли долгом местного Императора было поддержание космической гармонии. А для этого было необходимо точно предсказывать движения небесных тел. В древних таблицах были ошибки. В 1592 году затмение наступило на день раньше предсказанного. Надо было что-то делать. К делу подключили чужеземца по имени Иоганн Шрек. Он выиграл состязание с придворными астрономами. Неудивительно: когда работают иезуиты, они делают на совесть. Они впитывали, как губка, чужие культуры и приносили чужеземцам пользу. Католичество было в кризисе, на который был найден ответ: орден Иисуса. Те, кто в него вступали, обязались соблюдать бедность, целомудрие и подчинение. Кто-то из них выбирал мученичество. Кто-то – просветительство. А кто-то нёс Благую Весть в дальние страны. В Мексике они вступались за индейцев, которых конкистадоры за людей не считали. В пику Аристотелю Лас Касас считал, что каждый смертный имеет права, дарованные им Господом. Он их называл Derechos humanos. Права человека.

Китай – не Мексика.С китайцами нельзя было общаться сверху вниз. Они не уступали практически ни в чём. Здесь нужна была другая стратегия. Путём иезуитов стало ненавязчивое вплетение христианства в тысячелетнюю культуру с её вечным круговращением пяти элементов, светлого и тёмного начал. Параллели учений Христа и Конфуция воодушевляли их. Были успехи и обращённые. Но задача оказалась слишком трудна. Даже создать школу астрономов было затруднительно. У китайцев не было свободных университетов. Знание было элитным. Иезуиты же твёрдо были уверены в том, что Господь открывается посредством свободного изучения философии природы.

Этот дух познания они унаследовали от Абеляра. Учитель Шрека Галилей добился звёздной популярности у себя в Италии. Сам будущий Урбан Восьмой посвящал ему стихи. Однако не всем нравилось его презрение к Аристотелю и птолемеевой геоцентрике. Ведь в Библии можно найти места, где Солнце останавливается и мир неподвижен. Галилей советовал толковать эти места иносказательно. Он жутко прокололся. Ибо не ему было даровано право толкования Священного Писания. Святая Инквизиция, затягивающая гайки в свете нашествия турок с Востока, а протестантов – с Севера, не дремала. Тут и сам Урбан был в силах лишь заменить тюремную камеру домашним арестом.

Китайцы в свою очередь быстро просекли, что изучение законов мироздания бросает тень на его божественность. Новое поколение чиновников заковало иезуитов в кандалы, и только лишь неожиданное землетрясение отвратило смертный приговор. А потом снова начались траблы с предсказанием затмений. Прошло четыре года, и астрономы с Запада снова заняли своё место при дворе Императора.

Путь познания был неизбежен. Галилей мечтал о тех, кто придёт ему на смену и откроет дорогу к новой науке, к новому, невиданному знанию. Открылась не одна, а много дорог. Но все они имели своим началом Христианство.

Оригинал - картина Кристиано Банти "Галилей перед инквизицией" 1857

Для тех, кто не в теме: https://www.google.com/url?sa=t&source=web&rct=j&url=https://m.youtube.com/watch?v=yl8-417MEr0&ved=2ahUKEwj15s39r-DxAhWj_CoKHWy_CSkQtwJ6BAgEEAI&usg=AOvVaw2nKatKbIZRjorPCEp0seKc

Данная статья относится к Категории: Научные парадигмы

«Галилей всегда стремился к простоте объяснения явлений.

Сравним картины Вселенной Птолемея и Коперника. В птолемеевой системе не только Солнце, но и планеты, а также все недвижимые звёзды совершали за сутки полный оборот вокруг Земли. Гораздо проще выглядит эта картина, если исходить из того, что движется Земля. Траекторию перемещения солнечных пятен, оказывающуюся либо выпуклой, либо вогнутой, Птолемей, при наблюдении за ними всего лишь в течение двух дней в году, объяснял сложным рядом вращений Солнца. Значительно проще было предположить, что такая траектория пятен наблюдается с Земли, движущейся наклонно относительно своей орбиты.

Последний труд Галилея стал одним из величайших философских прорывов. Представляя свою книгу «Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движжению» (издана в 1638 году), он делает следующее поразительное заключение: причина ускорения движения падающих тел вовсе не обязательна для исследования.

Это имело очень важное значение. Согласно Аристотелю, необходимо было искать причину отдельного явления, то есть, почему оно произошло и каковы его смысл и цель. Из сказанного Галилеем следует, что надо изучать, как это произошло, а не почему. Конечные причины тем самым были устранены из мира науки.

Галилей старался подтверждать свои результаты опытами. Он, например, бросал шары различного веса с вершины башни в Пизе, с тем чтобы доказать, что все тела падают вниз с одинаковой скоростью. В действительности дело обстояло не так, как думал Галилей, поскольку сопротивление воздуха приводило к тому, что эти шары ударялись о землю с небольшой разницей во времени.

И тем не менее, измеренное время падения значительно отличалось от величин, указанных Аристотелем, полагавшим, что скорость тела увеличивается при движении к Земле пропорционально его весу».

Мел Томпсон, Философия науки, М., «Фаир-Пресс», 2003 г., с. 39-40.

Источник — портал VIKENT.RU

Дополнительные материалы:

БИОГРАФИИ / СТРАТЕГИИ ТВОРЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЕЙ — плейлист из 10-ти видео

Изображения в статье

Галиле́о Галиле́й — итальянский физик, механик, астроном, философ, математик, Основатель экспериментальной физики / CC BY 3.0

Консервативная и традиционная, наука рискует потерять свою творческую жилку. Так нужны ли науке люди с нестандартным мышлением, или они только часть проблемы?

В старости английский натуралист Чарльз Дарвин всерьез заинтересовался вопросом музыкальности червей. В своей последней книге, опубликованной в 1881 году, он описал ряд экспериментов над этими созданиями. Черви, как выяснил Дарвин, ощущают вибрации, проходящие через твердую поверхность. Кроме того, ученый выяснил, что черви не различают оттенков звука: они не реагировали ни на резкий звук свистка, ни на рев фагота.

В середине 18 века французский натуралист Бюффон проделал следующее: он добела накалил шары из железа и других материалов и затем, время от времени прикасаясь к ним, зафиксировал время, необходимое для остывания шаров до комнатной температуры.

За сто лет до этого Исаак Ньютон описал другой случай — между костью черепа и собственным глазом он просунул «шпильку» (вид тонкой швейной иглы с тупым концом, — прим. Newочём) и аккуратно двигал ею, изменяя форму глазного яблока.

«Эксперимент по воздействию на глаз» из записей Исаака Ньютона (1665–1666 гг.). Фотография предоставлена библиотекой Кембриджского университета.

Да, эти эксперименты немного безумны, но что-то «научное» в них все же есть, поскольку наблюдения и результаты были тщательно описаны. Дарвин, например, исключал гипотезу о том, что слух объясняет поведение земляных червей; Бюффон, изучая процессы охлаждения пород, рассчитал возраст Земли (его предположение — 75 000 лет); а самоистязание Ньютона помогло усовершенствовать его теорию оптики, прояснив взаимосвязь между геометрией глаза и обнаруженными в результате вмешательства эффектами. Такие методы, пожалуй, чересчур необычны, но ученые в поисках ответов лишь следовали тяге к познанию, став своего рода вольнодумцами в мире науки.

Стоит помнить, что Ньютон, Бюффон и Дарвин жили в совершенно другой эпохе — эпохе «ученых-аристократов», людей из обеспеченных классов, занимающихся различными исследованиями просто потому, что у них было много свободного времени. Современная же наука поощряет конформизм. Чтобы стать каким-никаким ученым, нужно получить степень, публиковать научные статьи, которые оценят коллеги-эксперты, искать финансирование и работу. Все эти факторы формируют молодых специалистов: их учат не только правильной работе в лаборатории, но и определенным сценариям поведения. Процесс усвоения культуры есть часть «парадигмы» — в том смысле, который вкладывал в это понятие философ и историк Томас Кун, — то есть набора ценностей, практик и базовых концептов, присущих большинству ученых.

Стандартизация, разумеется, не единственная проблема — найти работу в науке стало значительно труднее. Рабочих мест существенно меньше, чем людей, готовых занять их, а влиятельные научные издания можно пересчитать по пальцам. Таким образом, решения, которые принимают ученые (особенно на ранних этапах карьеры), становятся своеобразными и довольно рискованными ставками на то, что в перспективе окажется плодотворным и обеспечит достойную карьеру. Множество потрясающих, влюбленных в свое дело исследователей не добились успеха в научных кругах (лучше даже сказать «не стали заурядными») просто потому, что приняли «неверное решение». В нынешней обстановке ученые просто вынуждены оставаться консервативными: заниматься чем-то диковинным не лучший выбор, который, вероятнее всего, навредит карьере.

Безусловно, подобная «фильтрация» гарантирует, что современная наука, по сравнению с наукой времен Дарвина, будет серьезнее и лучше финансироваться. В общей парадигме есть немало хорошего: она облегчает коммуникацию и создает единую основу для накопления знаний. Однако профессиональная подготовка также включает в себя умение убеждать коллег в том, что ваша работа имеет вес, что она совпадает с их представлениями о «хороших вопросах» и «хороших ответах». Подобное делает науку более продуктивной, но в то же время косной и несмелой. В результате заниматься по-настоящему революционными научно-исследовательскими проектами (что и без того — дело редких авантюристов) становится все сложнее.

Биолог Барбара Макклинток приложила нечеловеческие усилия и заплатила высокую цену за свое новаторское исследование так называемых «прыгающих генов». Она, однако, не была изгоем в научном сообществе — к 1940-м годам ее профессионализм был широко признан благодаря фундаментальной работе о наследственности. Макклинток получила несколько грантов от Корнеллского университета, работала в Стэнфорде, занимала должность постоянного научного сотрудника Лаборатории в Колд Спринг Харборе в придаче к членству в Национальной академии наук. Но все изменилось, когда ее заинтересовал вопрос контроля работы гены. Иначе говоря, каким образом получается так, что идентичные нуклеотидные последовательности неодинаково работают на разных этапах роста организма и в разных его частях.

Считается, что хромосомы клетки состоят из упорядоченной последовательности генов, которая служит условным чертежом или картой для всего организма. Однако Макклинток обнаружила, что гены в каждой отдельной клетке могут передвигаться по хромосоме: они то включаются, то выключаются, реагируя на внешние раздражители, другие гены и прочее. Поначалу научное сообщество было настроено весьма враждебно — но не по отношению к открытию Макклинток, а к сложной, «узорчатой» модели биосистем, которую она разработала на основе полученных результатов. На протяжении 20 лет Макк-клинток вынуждали быть как все и заниматься исследованиями кукурузы. Лишь в 1970-х ее коллеги пришли в себя, и в 1983 году ее заслуженно удостоили Нобелевской премии.

«Для принципиальных изменений нужен подходящий момент», — словно безразлично пишет Макклинток в письме коллеге.

Как видно, даже одобрение со стороны научного сообщества не гарантирует, что «экстраординарное мышление», как у Макклинток, не заставит вас прозябать на задворках. Современная наука, может, и обладает высокой производительностью, но создается впечатление, что она не слишком ценит ничем не скованную изобретательность некоторых своих представителей. В таком случае, конечно же, людей вроде Макклинток нужно холить и лелеять, чтобы дать волю мечтателям, готовым плыть против течения и помочь недооцененным гениям изменить сложившийся порядок вещей. Такие люди по определению оригиналы, чудаки. И если наука желает проверить на прочность собственные устои, ей нужны чудаки. Во всяком случае, так говорят.

В следующей истории, вероятно, можно найти что-то отдаленно похожее на решение проблемы: необходимо вернуть «ученых-аристократов», которыми в современном мире станут предприниматели (как мужчины, так и женщины), венчурные инвесторы или миллиардеры из Кремниевой долины. В июле 2012 года калифорнийский бизнесмен Расс Джордж и коренные жители западного побережья Канады организовали сброс в Тихий океан 100 тонн сульфата железа. Это был грандиозный геоинженерный эксперимент под названием «удобрение океана». Цель эксперимента заключалась в стимулировании роста фитопланктона. Для фотосинтеза этим крошечным микроорганизмам, живущим во всех земных водоемах, необходимо железо, которое им «подарил» Джордж. Увеличение массы фитопланктона поможет восстановить популяцию лосося, от которого зависит благосостояние региона. Кроме того, умерший фитопланктон постепенно оседает на дно, унося с собой и переработанный углекислый газ. Если опыт окажется успешным, технику «удобрения океана» можно будет применять и в более крупных масштабах, увеличивая тем самым запасы рыбы и уменьшая количество углерода в атмосфере.

Реакция на действия Джорджа была мгновенной. Международная морская организация заявила, что эксперимент нарушил не один официальный норматив. Канадские власти провели у бизнесмена обыск, изъяв его наработки, и сообщили, что он предположительно нарушил несколько мораториев ООН. Джордж продолжал отстаивать свою точку зрения в печати. Он признался, что ему очень тяжело находиться под «этим черным облаком диффамации» лишь за то, что он «посмел сунуться туда, куда до него никто не совался». Бизнесмен утверждал, что пока научно-исследовательские организации лишь говорили о катастрофических рисках перемен в климате, только он предпринимал какие-то действия. Джордж с гордостью принял негласный титул вольнодумца.

Какой урок мы можем вынести из этой истории? Наука нуждается в нестандартном мышлении, и тем не менее она едва ли его принимает. Так почему бы просто не дать право на сумасбродство людям, у которых хватает изобретательности, храбрости, воли — равно как гордыни и денег — ведь в таком случае они без труда найдут себе занятие вне консервативных научных организаций. Несомненно, амбициозные руководители, у которых за спиной богатые частные компании, могут возглавить движение за авантюризм в науке. В самом деле, кто, как не создатель и одновременно владелец инноваций, сможет лучше всего руководить движением технологий и науки в сторону светлого будущего? Но сможем ли мы довериться таким людям, как Расс Джордж?

Откровенно говоря, нет. Одна из причин неверия сводится к самой жизненной истории борца с системой. Образ такого человека — архетип, часть человеческого прогресса, где отдельные индивидуумы — бунтари, гении — задают направление истории. Да, есть в этом нечто убедительное: боец, в одиночку идущий наперекор невежественной толпе, в конечном счете торжествует над общепринятым мнением. В таком случае выходит, что весь исторический процесс состоит из биографий великих мужчин (несмотря на успех Макклинток, в летописи науки женщин очень мало). Можно ли верить в такие истории? Откуда нам знать, что все они правдивы, а не просто занимательны?

Зачастую случается так, что появление научных инноваций лучше всего объясняется экономическими, социально-политическими или какими-то другими внешними факторами. Примером может послужить Галилей, сыгравший важную роль в смещении геоцентрической системы мира. Несмотря на его заслуги в области математики и астрономии, следует помнить, что благодаря значительным улучшениям технологии шлифовки линз стало возможным строить более качественные телескопы; распространение книгопечатания позволило Галилею продвигать свои идеи (он, несомненно, блестяще владел даром слова); а политический и религиозный контекст Европы эпохи Реформации и Контрреформации породил разнообразную и довольно открытую интеллектуальную дискуссию (пусть даже между Галилеем и Католической церковью был серьезный конфликт). Приняв во внимание все факты, сложно не признать, что значимость отдельного гения, меняющего ход истории, не так уж и велика. Поэтому историческому фону следует уделять большее внимание, и не стоит опрометчиво надеяться, что решить наши проблемы сможет парочка умных бунтовщиков.

Также стоит задуматься и над тем, кого именно мы слушаем. Большинство авантюристов от науки — богатые белые мужчины. И это неудивительно, ведь чтобы стать успешным оригиналом, нужно, вероятно, изначально находиться в особом положении. Оно и дает ту долю уверенности, необходимую для самобытного видения окружающего мира. Кроме того, человеку, чтобы пойти на риск, нужна эмоциональная и физическая поддержка, а его работы должны иметь определенный вес, и тогда на него обратят внимание. Сочетать в себе все вышеперечисленные качества удается лишь малой части людей, и они, скорее всего, будут представителями довольно узкой группы общества. С этой точки зрения становится ясно, почему тех, кто удостоился почестей за свой индивидуальный вклад в науку, можно именовать «учеными-аристократами».

Получается, такая группа не будет разнообразной. И это не только нечестно, но и накладывает неприятные ограничения, когда мы беремся оценивать науку саму по себе. Наиболее очевидно, что подобная замкнутость сужает круг потенциальных исследователей. Любая структурная особенность, не характеризующая человека как ученого и мешающая независимо мыслить, сдерживает развитие. Однообразие порождает субоптимальную науку. И дело не в количестве научных исследований, но в их объеме и качестве. Мне кажется очевидным, что происхождение, опыт и личное прошлое влияют на развитие идей. Поэтому, если мы хотим разнообразия мысли, нам необходимо разнообразие среди людей.

Классический пример можно найти в палеоантропологии. В 1960-х эта преимущественно мужская область науки была зациклена на одном лишь описании того, что управляло эволюцией человека. Подтверждением тому служит конференция «Человек-охотник», проведенная в 1966 году Чикагским университетом. Охота служила главной причиной эволюции: мясной рацион обеспечивал мозг энергией для роста, а потребность в сотрудничестве и познавательные способности, необходимые для охоты, заставили мозги расти. Разумеется, ни о каком равенстве между мужской «охотничьей» половиной и женской «собирательной» не могло идти и речи.

Однако со временем женщины стали работать и в этой области, и их взгляд обнаружил в казалось бы стройной теории нестыковки. Женщины-исследователи предположили, что охота, возможно, не была первостепенным занятием древнего человека. Нерегулярная «награда» в виде мяса была лишь дополнением к стабильному рациону, обеспеченному как раз собирательством. Позже в фокус попали проблемы деторождения: кооперацию можно объяснить тем, что детство стало длиннее (а мозг, как мы помним, увеличился), и воспитание требовало коллективной работы. Антрополог Кристен Хоукс из Университета Юты выдвинула так называемую «гипотезу бабушки», объясняющую почти уникальную (для мира животных) продолжительность жизни женщин после наступления менопаузы. Согласно предположению Хоукс, женщины нерепродуктивного возраста — бабушки — сыграли важнейшую роль в поддержании функционирования социальных групп. Теоретически мужчинам в голову тоже могла бы прийти подобная мысль. Да, современные технологии и находки сыграли свою роль в диверсификации наших взглядов на эволюцию человека, но процветанию новых научных гипотез, безусловно, способствовали опыт и взгляд женщин на эти проблемы.

Поэтому, если небольшой группе людей случится управлять развитием науки и технологий, мы, скорее всего, будем принимать решения, защищающие интересы этой группы. Такая кажущаяся неизбежной ситуация подводит меня к последнему замечанию: доверие к ученым-борцам-с-системой делает нас уязвимыми перед их эксцентричностью. Едва ли нам под силу контролировать причуды наших кумиров. Они могли бы выбрать лучшее применение своим времени и деньгам. Или попусту все растратить. В конце концов, это их время и деньги. Они не должны отчитываться перед людьми, на которых оказывают влияние. Неважно насколько благожелательны намерения — если только богатые белые мужчины могут быть настоящими бунтарями от науки, это плохие новости для всех остальных.

Сектор международного содействия и развития полон, как ни печально, отрезвляющих примеров того, что же может произойти, когда расстояние между «помощником» и «нуждающимся» слишком большое. Добровольческие организации, посылающие студентов и туристов из богатых стран на строительные объекты по всему миру, были раскритикованы за неэффективность и даже за эксплуатацию. Без нужных знаний и кругозора добрые намерения зачастую приносят больше вреда, чем пользы. Мне кажется, это касается в равной степени и науки, и технологий. Без людей, непохожих друг на друга, эти области будут развиваться, вольно или невольно укореняя существующее неравенство.

Парадоксально, но я не считаю, что проблему нехватки творческих умов можно решить путем обнаружения большего числа умных бунтарей. Конечно, нам нужны люди, которые готовы спорить и сопротивляться старым порядкам. Но, может быть, вместо того чтобы надеяться на гордых одиночек, мужественно борющихся с течением науки, науке самой следует стать более азартной и рисковой? Ведь надежду на удачу нельзя расценивать как бунт.

Это непросто. Вспомните, что мы говорили об этапах вхождения в научный мир, зависимости от мнения коллег и «ставках» на различные направления исследований. Всё это играет важную роль в поддержании научного авторитета и может быть чрезвычайно продуктивным. Но лишь в определенном контексте. Я не предлагаю полностью отвергнуть традиции. Но я предлагаю отказаться от мысли, что есть лишь один верный способ организовать научное сообщество.

Есть одна близкая мне область исследований, повсеместно критикуемая за сумасбродство, и отношение к ней остро нуждается в переосмыслении. В рамках этой дисциплины изучают экзистенциальные риски, к которым могут привести технологии будущего и научные прорывы — скажем, вышедший из под контроля искусственный интеллект, смертоносные супербактерии, ошибки геоинженерии, столкновение астероида с Землей. Такие угрозы Джонатан Б. Винер из Университета Дьюка в Северной Каролине называет «трагедией необычности» (tragedy of the uncommons): общество редко задумывается о масштабных, но маловероятных событиях, влекущих за собой глобальные последствия, и даже пренебрегает ими.

Но мы должны о них думать. Даже если шансы на массовое вымирание минимальны, мы можем предпринять какие-либо меры уже сейчас, понизив и без того невысокую вероятность. Для этого и нужна наука — бороться с подобными угрозами.

Однако из-за присущего науке консерватизма такие отвлеченные исследовательские программы воспринимаются как прогнозирование конца света. Уважаемые ученые никогда не станут заниматься подобной работой из страха попасть в «ловушку репутации». Может быть, именно это и не дает им принять в расчет самые маловероятные, но возможные и значительные результаты собственных исследований. Да, следует признать, что вероятность события, влекущего за собой исчезновение цивилизации, сложно рассчитать и даже выразить. Но это не значит, что мы не должны пытаться. Даже совсем небольшие усилия, потраченные на поиски вариантов более безопасного будущего и для планеты, и для всех видов, действительно того стоят.

Проблема разнообразия здесь стоит особенно остро. Да, риск вымирания касается каждого, но это не значит, что «непривилегированные» группы имеют меньший вес. Представьте, что с помощью геоинженерии можно предотвратить катастрофические изменения климата. Первыми изменения погоды и уровня моря почувствуют на себе прибрежные, скорее бедные страны. Но дело в том, что важные решения по принятию мер распределены неравномерно, так как геоинжиниринг эффективен только в больших масштабах, а с ним сопряжено больше опасностей. Кто возьмется решить, на какой риск пойти? В какой момент угроза глобального изменения климата окажется достаточно серьезной, что мы слепо доверимся новым и еще не изученным технологиям? Моя компетенция не позволяет дать четких ответов. Но если люди, принимающие такие решения, принадлежат небольшой — и привилегированной — части общества, хороших результатов не стоит ждать ни для кого, кроме них самих.

Области науки, в которых, как мы думаем, проводятся самые полезные исследования, более открыты. Но оценивая риски массового вымирания, мы даже не знаем, какие вопросы целесообразны. Когда ставки высоки, а предмет настолько сложен и туманен, самое время проявить креативность. Если мы не знаем, что хорошо, а что плохо, идея сделать ставку на что-то одно не оправдана. Поэтому, вместо того чтобы нанимать целую армию ученых, занимающихся одним и тем же вопросом, следует распределить их по всей области исследования.

То, как наука работает сейчас, не значит, что она всегда будет работать таким образом. Правила научной игры не появились из ниоткуда, их создавали упорным трудом и не менее упорной работой мысли — конечно, порой вмешивались случай или типичные для человеческого поведения черты, например, демонстрация авторитета. Ученые тоже люди, они так же реагируют на стимулы. И если мы хотим видеть менее консервативную науку, нам следует перенастроить систему распределения поощрений.

Можно, скажем, организовать лотереи на финансирование, повысив тем самым количество спорных исследований. В таком случае ученые, нуждающиеся в деньгах, будут чувствовать себя свободнее, ведь им не надо будет тратить часть сил на то, чтобы впечатлить судей. Поможет и создание новых исследовательских институтов — хорошо финансируемых, с высоким статусом. Вероятно, стоит также признать, что научный успех и важность исследования не всегда коррелируют.

С определенной долей уверенности можно сказать, что эти принципы отразятся на работе аналитиков, печатных изданий, финансирующих организаций и кадровых комитетов. Научные открытия все еще могут оцениваться по значимости, но нам следует расширить представление о ней: от «скорее ошибочно, но, вероятно, продуктивно» до «верно в определенных условиях» или «творческое и открывает новые пространства для исследований». Кроме того, если наука станет менее консервативной, необходимо подумать о том, как защитить новые, эксцентричные, исследования от непонимания обществом или неправильного использования полученных результатов. Необходимо научиться лучше обращаться с научными данными, концептуализировать их.

Но это лишь предварительные положения. Многое еще предстоит сделать, чтобы поставить на новые рельсы организации, контролирующие, формирующие и финансирующие науку. Для начала стоит признать, что романтический ореол вокруг сумасбродов от науки в какой-то мере мешает нам выдвигать дерзкие идеи. Не нужно быть бунтарем, чтобы думать, как он, быть авантюрным, чудаковатым и готовым пойти на риск. В некоторых областях науки подобному подходу следует присвоить статус-кво. Не нужно возвращать к жизни уникальных «ученых-аристократов» вроде Ньютона, Дарвина или Бюффона. Почему бы вместо этого не попробовать переложить их способ мышления на современную науку?

Эдриан Карри (https://aeon.co/users/adrian-currie) — философ, по окончании докторантуры проводит исследования в Кембриджском центре исследований в области искусства, общественных и гуманитарных наук. Основатель блога Extinct (http://www.extinctblog.org/), посвященного философии и палеонтологии. Автор книги «Rock, Bone and Ruin», которая готовится к публикации в издательстве MIT Press.

Источник: Naked Science

Читайте также:

– Наука наших странностей;

– 5 вещей быстрее света;

– В России спустили на воду корабль проекта 12700.