Мракопедия

Я уже почти не помню его. Мы жили в нашем городке-оборванце, в городке Нигде, семь долгих лет — с родителями и братом. Но после переезда, когда меня окружила нормальная, совсем обычная городская жизнь, целые куски памяти стали куда-то пропадать. Городок Нигде стал походить на сыр в огромных дырах. Тёмный парк на месте сгоревшей туберкулёзной больницы, где мы играли в футбол. Где был кирпичный подвал, в котором кто-то из старших нашёл человеческий череп с куском позвоночника. Есть парк, но нет ничего за ним — что там видно? Косые чёрные избы, вросшие в землю, с резными наличниками и грязными, мутными окнами — как картонки. Облупленные заборы, а за ними ничего. Путь в школу по утрам — зимой, в кромешной мёрзлой темени. Бледный зайчик от фонарика скачет по щербатой красной стене. Снег блестит. Кулинария в кирпичном доме, очень старом, царских ещё времён. Только фасад. Что там, внутри? Горячий запах свежего хлеба, искорки лимонада на нёбе.

Не помню.

Помню, как сгорела школа. Сосновые брёвна старого корпуса, где ютились начальные классы, труды и сторожка, все в каплях смолы. Туалетом там служила уличная пристройка из деревянных железнодорожных шпал, насквозь пропитанных мазутом. В тёплое время мелкота сновала между старым и новым корпусом, как муравьишки — в наш цивилизованный сортир и обратно. Но в холода им волей-неволей приходилось бегать в пристройку.

Той осенью я пошёл в девятый класс, а всей школе отменили уроки из-за урагана. Ветром срывало кровлю, воротило заборы, а над пристройкой замкнуло оборванные провода, и она вспыхнула, как спиртовая салфетка. От неё загорелась старая школа. Выгорела целиком — и книги, и парты, и мастерская, и вещи сторожа Нади Юрьевны. Остался только бетонный фундамент, а на нём — бесформенные груды обугленных шпал, закопчённых железных каркасов да горелой дранки с кусками штукатурки.

В школе в тот день была одна Надя Юрьевна, она вылезла из окна своей сторожки на первом этаже, когда проснулась от плотного едкого дыма и гула пламени. Так что никто не пострадал, и многие вообще-то даже радовались. Особенно в третьих-четвёртых классах — муравьишки решили, что уроков не будет, раз школа погорела. Но не тут-то было. Трудов у старших классов и правда больше не было — очень долго, больше года, пока не купили новые инструменты в мастерскую. Но начальные классы никто распускать не собирался. Их просто запихнули в наш корпус.

Теперь все учились сдвоенными классами. Выходило ненамного лучше, чем учить горбушу в консервной банке. И, разумеется, уже на второй день нововведений тесные классы превратились в притоны, кабаки и подпольные казино. Учителя могли заниматься лишь с теми, кого видели, а видели они два первых ряда из десяти человек каждый. На задних партах резались в карты и фишки — с покемонами, рейнджерами и голыми фотомоделями. Втихомолку хрустели чипсами и «Читос» — шуршание пакетов заглушал негромкий, но явно различимый гул перешёптываний, переругиваний и сдавленного смеха, а найти и наказать кого-то в этой маршрутке в час пик было чистой фантастикой. Кто-то торчал в телефонах, загоняя несчастного мотоциклиста вверх по отвесной стене. Целые кинотеатры собирались вокруг редких счастливых мажоров, которым родители купили новые телефоны и оплатили интернет. Смотрели «Симпсонов», ютьюб, иногда порнуху.

Некоторые занятия, где не надо было выходить и решать на доске, как на математике, шли в актовом зале. Директриса обозвала их лекциями. На лекцию можно было согнать сразу всю параллель. Так у нас появились лекции по истории, литературе, биологии, физике. Вызванные к доске попадали с корабля на бал. Им приходилось стоять на низенькой сцене перед аудиторией в сотню скучающих рож, повествуя о фотонах, Бурбонах и капитанской дочке в древний, как сами Бурбоны, и хрипящий от натуги микрофон.

Но настоящий библейский Содом начинался на физкультуре.

Начинался он, как подобает хорошему театру абсурда, с вешалки. В светлую голову директрисы пришла отличная идея: всё-таки физкультурная программа не так сильно различается от класса к классу, так почему бы не выкроить время для других уроков и не согнать в спортзал сразу несколько параллелей? Сказано — сделано. С тех пор мужская раздевалка стала филиалом ада. Я не бывал в женской, но сомневаюсь, что у них было как-то иначе.

Раздевалка не была просторной горницей и в прежние, лучшие годы. Всегда перед твоим лицом маячил чей-то зад, всегда по рыжему дощатому полу стелились ароматы пота, кишечных газов и выдержанных не хуже доброго Кьянти носков. Но те времена вспоминались теперь со светлой грустью. Сколько мальчиков может быть в двух классах? В «малине», когда на десять девчонок по статистике полторы калеки — человек, скажем, пятнадцать. В хорошем трудовом коллективе казарменного типа наберётся и тридцать, и даже сорок. Но всё это бирюльки. Качественно новая, невиданная доселе раздевалка каким-то образом вмещала две полные параллели — все восьмые и девятые классы. Девяносто потных гогочущих туш.

На первой же физкультуре я увидел Лизу Корзину из восьмого «А».

Её фамилия была Корзина. С ударением на «о». Но учителя запомнили этот нюанс не сразу, и даже подруги постоянно звали её Корзина или Корзинка, с ударением на «и». Впрочем, в шутку, не обидно. У тех, кто хотел её обидеть и достать, шутки были в основном генитально-порнографические. На такой лад всех местных гениев-сверхчеловеков настраивала Лизина тонкая фигурка, милое лицо и броская манера одеваться.

Мать Лизы работала кем-то серьёзным, то ли судьёй, то ли нотариусом, и должна была быть, на наш оборванский взгляд, не беднее Абрамовича и арабских шейхов. Дома Лизе никогда ни в чём не отказывали, наверное, у неё первой среди всех моих знакомых появился домашний интернет. Ей покупали то, чего не было ни у кого. Она всегда выглядела белой вороной. Всегда подкрашивала чуть присыпанное блеклыми веснушками курносое лицо, как делали только самые старшие или совсем городские, приезжавшие к родне из областного центра, девчонки. Всегда одевалась вычурно, в наряды, которые я снова увидел гораздо позднее, когда давно уже жил в большом городе, и такие же наряды вдруг стали появляться на всех девочках-подростках в округе. Носила и безразмерные брендовые кофты, и китайские ожерелья-чокеры, и анимешные гольфы, и бейсбольные бомберы, как в американском кино — мы, дети рынка и трёх полосок, отродясь не видали ничего подобного.

Она покрасила волосы в розовый. Что такого, вроде бы? Но кое-что такое тут было. Во всей нашей школе никто не красил волосы в неестественные цвета. Их вообще мало кто красил, разве что в блондинку. И даже это было событие. Нет, не так даже: за все семь лет в нашем городе я ни у кого больше не видел ни зелёных, ни синих, ни розовых, ни каких-нибудь ещё «не таких» волос. За розовые волосы Лизина мать ходила к директрисе три раза. Не знаю, что за ультиматум ей там выдвинули, но после третьего захода Лиза перекрасилась в более-менее нормальный рыжеватый оттенок.

Наверное, при другом раскладе её травили бы без жалости. Она выделялась на нашем фоне так же, как выделялись плазменные телики в стариковских квартирах с красными дисковыми телефонами и половиками из шерсти динозавра. Как пришелец. Самых нищих, самых тёмных, самых хлебнувших жизни не могло не злить это яркое, нахальное сияние чужого бабла.

Но к Лизе Корзиной всегда можно было сходить поиграть в ГТА и морталкомбат. У неё всегда находились новые диски с играми, музыкой и киношками. У неё можно было занять сто рублей до когда-нибудь — то есть, в большинстве случаев, до никогда. Она без проблем покупала на всех чипсы, газировку, пиво, а иногда приносила из дома совсем уж невообразимые яства, которых наш медвежий угол, застрявший в девяностых, знать не знал — то «Доктор Пеппер», то «Тоблерон». На школьную дискотеку, выпускной наших девятых классов, она пронесла итальянское полусладкое шампанское. Оно стоило целое состояние – почти тысячу рублей. Все сперва даже трогать его побаивались, просто глазели, как на неведомый артефакт с другой планеты. На её телефоне всегда можно было «позыбать видосы» с ютьюба. Да чёрт бы с ним — она первая открыла всей параллели волшебный мир сайтов с ГДЗ. Мы забыли, что значит делать уроки. Нет, Лизу Корзину никто не травил. Ей весело и жадно пользовались, словно рогом изобилия или порталом в другое измерение, а она и рада была стараться. Не знаю, считала ли она, что её взаправду обожают за глубокий внутренний мир. Может, она всё понимала. Может, её просто устраивало, как всё сложилось. Со всей этой блестящей мишурой она сияла в тысячи раз ярче всех своих подруг, да и всей женской половины нашей школы, но помоев ей доставалось ничуть не больше.

Хуже было с нездоровым вниманием.

Мы строились, как моногород вокруг большого металлургического завода. В перестройку завод начал хиреть, медленно гнил заживо, а в начале двухтысячных остановился совсем. Вместе с ним остановился город. Из градообразующих предприятий в нём осталась железная дорога, китайские харчевни да магазинчики азербайджанцев. Теплоцентраль, грузная, как огромный чугунный утюг, несуразно большая для нашего городка, когда-то питала завод, а после его кончины превратилась в городскую котельную. Её колоссальная труба вздымалась над городом по соседству с последней уцелевшей заводской, кирпичной – все металлические понемногу разобрали на лом. Зимой труба котельной подпирала столб густого белого пара. Огромная, в несколько этажей, дыра в грязно-бордовой стене зияла всегда, сколько я себя помнил. Никто её не заделывал. На это требовались деньги, а денег не было.

Прямо под моим окном стоял двухэтажный барак, покрытый жёлтой штукатуркой. В бараке жила семья барыг. Марина Цыганочка и Ваня Цыган. Они снабжали какой-то парашей всю окрестную нечисть. Часто жуткие серые рыла, поставившись, валялись прямо под нашим балконом. Это знали все.

Часто на улице, особенно около вокзала, стояли улыбчивые люди в меховых кепках. Выпускники прошлых лет, которых все знали по имени, которых многие помнили бесштанными карапузами. Дети соседей и знакомых. Воспитанники нашей доброй Алевтины Николаевны. Они ждали Антошу. Антоша тоже раньше учился у Алевтины Николаевны. Антоша приходил, и люди в меховых кепках садились с ним в старенькую «камри». Они всегда куда-то ездили. Отчим нашего одноклассника, Латыпова, был должен Антоше очень много денег за дом. Однажды ночью Антоша и другие ученики Алевтины Николаевны приехали к отчиму Латыпова, увезли телевизор, сказали, что в другой раз увезут Латыпова с сестрой. Это тоже знали все.

Всё, что случалось в огромной деревне, ни для кого не было секретом. Кто бы ни пропал, кто бы ни повесился, кто бы ни сел за выставленную хату в шестнадцать лет, как другой наш одноклассник.

Старшие в школе иногда собирали с нас деньги. По мелочи, с кого десять рублей, с кого пятьдесят, сто. На грев. На зону. А любой шестилетний пацан, которому в школу на будущий год, хоть и не умел пока читать, но зато мог без запинки объяснить, что значит «чёрт», «красный», «опустить», «спрос», «положенец», «бродяга» и «людское».

Тогда ещё нигде не гремели всякие словечки и аббревиатуры, «АУЕ» и прочее. Не было слышно ничего подобного и у нас. У нас это называлось повседневный быт. Так что, думаю, я не оставил больно уж много пробелов и недосказанности. Ясно, что у нас был за городок.

Большей части тех, кто учился в нашей школе, было достаточно ништяков, что сыпались из Лизы, чтобы не досаждать ей больше прочих. Ну, «Корзина, будешь без резины», ну, «Корзина пёхается со старшаками» нацарапать ножиком в сортире. Велика печаль. Кто в юные годы ни на одном заборе не побывал лохом, гондоном или шалавой, тот жизни не видел. Каждому ведь ясно. В таких городах это, считай, ветрянка.

Большей части хватало того, что Лиза давала погонять, дарила, выклянчивала у родителей. Но не всем.

Диму Ростика из девятого «В», из параллельного класса, я видел на каждой перемене. Его фамилия была, вроде бы, Ростовцев. Но его звали только «Ростик» или «Дима». Второе имя я слышал только в двух вариантах: учительском и раболепно-заискивающем. Когда о чём-то упрашивали.

Ростик был костлявый и рябой, с железным зубом, очень близко посаженными глазами и бритой под ёжик рыжей башкой. Он всегда носил один и тот же полосатый сальный свитер, одни и те же полосатые треники, одни и те же рваные кроссовки. От него пахло паршивым табаком и гнилыми зубами. Много позже, в стенах универа, я пытался представить такого Ростика идущим по коридору. И мне виделся обычный бич, которому не хватало только пакетика с клеем в руке. Жалкое зрелище представлял бы Ростик в белоснежных, светлых, только что отремонтированных коридорах, которые видят дети в нормальных школах. Но наша школа не была нормальной. Она была местечковой преисподней, а Ростик служил в ней Сатаной.

Ни я, ни мои друзья не тянули в этой преисподней даже на мелких бесов. Мы были обычными детьми из обычных семей, которые, впрочем, не были обычными для нашего городка. Например, у каждого из нас были оба родителя. Никто из наших родителей не сидел. Никто из наших родственников не кололся, никто не был алкоголиком (кроме дяди Паши, разве что, но он жил в другом городе и потому не в счёт). Никто не повесился и не зарезался. Никто из наших родственников не был бандитом. Этого хватало с лихвой, чтобы оказаться в меньшинстве.

Отец Ростика умер давным-давно. Мать Ростика не просыхала. Дядя Ростика вышел, когда мы перешли в шестой класс. Вышел после шести лет, и вышел не впервые. Ростик был тем самым подавляющим, обычным для наших краёв большинством. Судьба Ростика от самого Ростика зависела мало и была высечена в граните ещё до его рождения.

Я не раз видел, как Ростик в коридоре шлёпает кого-нибудь из девок по заднице или хватает за грудь. Обычно мне было плевать. Строго говоря, половина школы то и дело шлёпала по чьей-то заднице или получала по заднице и давала пинка в ответ. Отличие было одно: Ростику никто пинка не давал. Ростик общался с пацанами с Верхней, общался с пацанами с посёлка. Общался с Антошей.

Внезапно не плевать мне стало на первой общей физре.

Физкультуру вёл Обоссаныч. Фёдор Александрович. Слепой и глухой ко всем чертям дед, который тренировал юных футболистов, когда ещё, наверное, не было теликов, чтоб посмотреть футбол. Если кто-то громко, но невнятно звал его «Обоссаныч», он не возражал. Он, скорее всего, слышал только «Фёд Саныч».

Обоссаныч не обращал внимания вообще ни на что. Он более-менее видел бегущие по кругу колонны, и этого ему хватало.

Я засмотрелся на Лизу Корзину. Она выделялась и на физкультуре — спортивной майкой, как в рекламе кроссовок или дезодоранта. Такие никто из девчонок не носил. Носили форму «Барселоны», Аргентины, носили обычные футболки. Тогда я ещё не знал, как её зовут — наши пути с восьмыми почти не пересекались, а мы с пацанами редко торчали в школе на переменах. Я поворачивал голову каждый раз, когда колонна восьмого «А» оказывалась против нашей, на другой стороне бегущего кольца.

Обоссаныч остановил нас, задал «вольную программу». Подразумевалось, что каждый должен заниматься в меру своей прыти и способностей — крутиться на турнике, отжиматься, браться за единственную в зале гирю, развивать гибкость и ловкость. На деле это означало десять минут анархии и идиотизма. На «вольной программе» Обоссаныч бегал в сортир, оставляя нас одних.

Это была первая физра, когда в зале без учителя осталось сразу двести тупых голов. Жалкое подобие порядка закончилось, стоило Обоссанычу захлопнуть дверь. Кто-то и правда повис на турнике, кто-то схватил гирю, основная же масса делала то же, что и обычно.

Меня отвлек Антоха, мой горшочный друг из садика. Лучший друг. Он что-то показывал мне на экране мобильника, когда мимо нас поездом пронеслись четыре восьмиклассника. Один из них задел Антоху плечом. Телефон вылетел из руки.

Рывком схватив его с пола не хуже ястреба, Антоха осмотрел экран. Экран был цел. Антоха тяжёлыми шагами побежал за восьмиклассником, крича на ходу «слышь, чушка, постой минуточку, пояснить пару вещей хочу». И тогда, не отвлекаясь больше, я осознал, что творится неладное.

Лиза в слезах, почему-то помятая, выходила из спортзала. Все, кто был поближе к дверям, смотрели на неё. А на том месте, где она стояла минуту назад, теперь стоял Ростик.

Скоро вернулся Обоссаныч. Отсутствия одной ученицы он даже не заметил. Мы снова побежали кольцом.

Я незаметно перестроился, обгоняя бегущих впереди и меняясь с ними местами. Я продвигался ближе и ближе к голове, пока передо мной не выросла спина Кости Быстрых. Он видел, по крайней мере, часть.

На моменте, который привлёк его внимание, всё уже началось. Ростик уже был рядом с Лизой и резко, как камни, бросал какие-то рубленые фразы. Лиза смотрела в пол, потом он подошёл ближе, Лиза выставила руки перед собой и упёрлась ему в грудь. Он резко отбросил её руки от себя, что-то сказал. Лиза вдруг ударила его в плечо, он обеими руками толкнул её так, что можно было стену пробить. Лиза упала на мат, а Ростик повалился на неё сверху и изобразил несколько незамысловатых движений тазом. Лиза завизжала, стала отбиваться ногами, Ростик поднялся и повозил средним пальцем по её губам, пока она поднималась с пола. «Чё, будешь сосать?» — это Костя услышал отчётливо, остальное не разобрал. Спектакль разворачивался под дружное ржание со всех сторон. Таких фокусов со своими, местными не выкидывал даже Ростик. За местных могли спросить братья, отцы, соседи. Но Лиза была богатая и с другого района. За неё постоять было некому.

Я сорвался с места, не обращая внимания на дурацкий свисток Обоссаныча. Я подбежал к колонне девятого «В», прямо к Ростику. Я выдернул его за шиворот, опрокинул на землю и бил, бил, хлестал костяшками кулаков, пока на пол не полетели кусочки щёк, похожие на красное желе. Так бил сам Ростик. Я видел это много раз.

Конечно, всё это я проделал только у себя в голове. Но и этого хватило, чтобы ужаснуться своему внезапному приступу бессмертия и крепко задуматься о его причинах.

Через десять минут физра закончилась. Ещё не отдавая себе полностью отчёт в том, что и зачем делаю, я поискал Лизу в кабинете, где у восьмого «А» и восьмого «Б» намечалась литература. Поискал в столовой, в женском туалете и даже в мужском.

Нашёл я её под лестницей, у пожарного выхода. Она всхлипывала, свернувшись зародышем. Не веря в собственную самоубийственную храбрость, стараясь не думать о последствиях, которые непременно наступят, если кто-то узнает о моих словах, я сказал ей, что Ростик чушка зафаршмаченная, и ещё кое-кто на «д» и на «п». И не стоит вообще-то обращать на него много внимания, потому что его мать заделала по пьяни, вот и выпал дурачком. Не помню, что она говорила. И что ещё я говорил. Я помню, как в какой-то момент она подняла на меня большие, влажные карие глаза и улыбнулась, а я удивился и почти что умер. Странное чувство. Я узнал, что её зовут Лиза Корзина, но не корзина, а Корзина. А она узнала, как зовут меня.

Продолжение в комментариях.

https://mrakopedia.net/wiki/Это_было_тридцатое_октября

Я пишу эти строки, потому что я дал обещание своему лучшему другу и однокласснику, самому удивительному ученику нашего 9Б, Саше Коробкову. Я проспорил ему, что если у него всё получится, то в нашем путевом дневнике я напишу художественный рассказ. О наших с ним приключениях.

Саша всегда поражал моё воображение, поэтому мы и сдружились. Я был тем самым человеком, для которого его сумасшедшие планы не были простым поводом развлечься. Мне казалось, что он вот-вот докопается до какой-то сумасшедшей истины. Я ему всегда верил. Ему вообще было очень легко верить. Он регулярно вспыхивал в нашей тихой классной жизни с совершенно безумными планами и толстенным путевым дневником – зелёной тетрадью, в которую я, как летописец, заносил короткие заметки обо всех наших свершённых подвигах.

Именно Сашка в пятом классе изобрёл и распространял среди поварих с помощью анонимных записок рецепт лаврояблочного компота. Там было немного меньше сахара, зато немного больше лаврового листа и чёрного перца. Компот в столовой так и не появился, но я попробовал его в гостях у Сашкиной бабушки, и получилось, как ни странно, вполне неплохо.

Именно Сашка в шестом классе запустил новую модель самолётика, которой на следующий день была засыпана вся школа вместе с окрестностями. К обеду пошёл дождь, и после уроков мы провели пару весёлых часов под присмотром нашей классухи, убирая с футбольного поля размокшую бумагу в чернилах.

Именно Сашка в прошлом году чуть не разнёс пустырь за школой, попытавшись получить водород прямо из воды при помощи двух старых, но рабочих автомобильных аккумуляторов. Это точно был водород, потому что он воспламенился от спички. В тайну эту Сашка никого не посвятил и даже мне рассказал только после опыта. Бегал он быстро, так что загадочный хлопок и происхождение кучи осколков стекла на пустыре так и остались тайной. Я сказал ему, что он полный, законченный дурак, а он ответил, что не дурак и защищался маской сварщика.

Утром того понедельника, когда и началось то, о чём я должен написать, Сашка возник посреди шумного школьного коридора с безумным взглядом, нечёсаными волосами и растрёпанной зелёной тетрадью в руке. За пазухой что-то топорщилось, и Сашка придерживал это локтем. Шагал он быстро, разрезая толпу младшеклассников, как ледокол. За окном ещё была густая зимняя темнота, старые лампочки на потолке неярко мерцали, и увлечённый какой-то новой идеей Сашка выглядел по-особенному таинственно. Как будто бы он опять знал немного больше, чем все остальные в мире, и спешил поделиться этим со мной. Мы пожали друг другу руки, и Сашка без вступления заговорил.

– Значит, смотри. У меня есть новый научный проект, для которого нам понадобятся двадцать литров воды и сборник молитв к богу.

Я скептически посмотрел на Сашку. Это была игра по привычным нам правилам, и мы оба знали, чем всё закончится. Разговор начинался с моего скептического взгляда, а к концу разговора я уже со всем соглашался.

– Саш, так ведь бога-то нет.

– Естественно, блин, нет. Ты меня за кого принимаешь? Выслушай сначала.

– Ну?

– О теории ноосферы слышал?

Мне пришлось признаться, что о теории ноосферы я не слышал.

– Может, ты и «Солярис» не читал?

«Солярис» я тоже не читал.

– Эх ты, голова, - нахмурился Сашка. – Слушай. Если много людей во что-то верят, то они этим формируют информационное облако вокруг планеты Земля. Это такая туча из информации вокруг планеты. Чем больше людей верят в какую-то вещь, тем больше места эта вещь занимает внутри облака. А что у нас делают облака?

Я в два раза более скептически посмотрел на Сашку.

– Летают? Клубятся?

– Клубя-ятся, - передразнил меня Сашка. – Дождь они делают. С грозой. Так и здесь. Информация, которой в ноосфере становится слишком много, дождём проливается в наш с тобой материальный мир. Вера людей превращает вымысел в реальность. Попы освящают воду последнюю тысячу лет, нет, две тысячи лет, они верят в это больше, чем в советскую власть, как ты думаешь, что случилось с ноосферой?

– Она изменилась.

– Правильно! – воссиял Сашка. – Ноосфера изменилась. Если всей страной долго верить, что вода, которая особым образом обработана, прогоняет нечистую силу, вода будет прогонять нечистую силу. Это наука, понимаешь?

– Сашка, а Сашка. Так ведь нечистой силы тоже нет.

– А внеземной разум есть?

– Внеземной разум есть.

– А ты знаешь, что попы про инопланетян говорят, что это такие летающие черти?

– Теперь знаю.

– То есть, они тыщи лет гнали специальную воду, которая отпугивает и инопланетян, и всё, что на них похоже. Сечёшь?

Я в три раза более скептически посмотрел на Сашку. У меня даже пропало терпение.

– Ты не спрашивай, а рассказывай. Что ты придумал?

Сашка загадочно улыбнулся.

– Святая вода – это своего рода вещество-изолятор, который мешает проявиться на планете всему, не изученному наукой. Её готовят по особым утверждённым правилам. Если провести процедуру в обратном порядке, то можно получить антисвятую воду. Уже не изолятор, а проводник. Вещество-проводник для всего, не изученного наукой.

Это мне уже нравилось. Вполне интересно, в духе Сашкиных обычных приключений. И объяснение тоже было в его духе. У Сашки отец монтёр. Я расслабился, и Сашка быстро считал мою реакцию.

– Ты в деле, - уверенно сказал он.

– Пожалуй, да, - неуверенно согласился я. – Но дело-то не выгорит.

– Давай так. Если выгорит, напишешь научно-приключенческий рассказ, как для «Техники молодёжи». Туда и отправим. Расскажем, как всё красиво получилось.

– Так не напечатают.

– Ну и что, что не напечатают. Пусть будет.

– А ты вообще знаешь, как святую воду готовят?

– У бабушки есть требник, там всё написано. Нужен ещё большой крест, он тоже у бабушки есть. Я его по-тихому одолжу, она и не заметит. Что-то да получится. У нас всё по науке.

– И когда мы будем её антиосвящать?

– А когда делают самую святую воду? – испытующе спросил Сашка.

Я задумался.

– Вот прямо самую-самую святую? – у Сашки заискрились глаза.

– На Пасху какую-нибудь? – с надеждой сказал я.

– На Крещение, - сказал Сашка. – Разочаровываешь. Ты что, про крещенскую воду ни разу не слышал? Про купания эти все в проруби? Про то, что вода получается настолько святая, что её после еды нельзя пить, можно только до еды, а если её выпьет смертельно больной, то или через три дня выздоровеет, или сразу в рай? По мне, так лучше уж сразу в рай…

Я перебил Сашку, сказав, что про крещенскую воду все знают. Мне было интересно, что там дальше по плану.

– Ну так вот, если самая святая вода получается на Крещение, то и самая антисвятая получится на него же. Лучший проводник в мире. Это будет ночь с воскресенья на понедельник. У нас как раз выходной. Но надо подготовиться. Нужно переписать текст специальной молитвы и ёмкость свою принести. С тебя ёмкость, с меня крест, молитву вместе перепишем. Я уже смотрел. Там много.

– Зачем переписывать? Давай из книжки прочитаем.

– Ты это не прочитаешь, поверь на слово. Читать-то будем задом наперёд. Это очень важно. И крест вверх тормашками окунать будем. У нас обратная процедура со всеми вытекающими.

– И где мы будем всё это делать?

– Пойдём вечером воскресенья в овраг к Посадским баням.

– А что там?

– Там родник со старой беседкой с крестом. Не с собой же мы будем воду таскать. К тому же по условиям нам обязательно нужно что-то похожее на церковь.

– И не прогонят?

– Ночью-то? Там ночью никто не ходит, там и днём нет никого. Когда-то её кто-то сколотил, потом её подновляли, но этот человек уже, наверное, помер лет десять как. Смотри. Требник вот.

Сашка осторожно отпихнул меня за шкаф и достал из-за пазухи засаленную толстую книгу с обложкой из досок, обтянутых кожей. На обложке витыми буквами красовалась надпись «Требникъ».

– «Кинберт», во, - слегка напрягшись, прочитал Сашка. - Смотри, здесь я закладку сделал, где про малое водосвятие. И пометил карандашом. Нужно всё переписать в путевой дневник в обратной последовательности, от конца до начала. И чтобы все слова тоже были написаны наоборот, тогда первые буквы станут последними, а последние - первыми. Я переписываю с начала, ты переписывай с конца. На середине встретимся, вот тут, где чёрточка.

Текст был чудноват. Витые буквы на каком-то дореволюционном языке сплетались во что-то дикое, а столько твёрдых знаков я в жизни не видел.

– Иероглифы какие-то. А на русском ничего нет?

– Уж что есть, - пожал плечами Сашка. – Рано или поздно станет понятно.

– А твёрдые знаки нужно переписывать?

– Это не твёрдый знак, а «ер», - важно поправил Сашка. – Бабушка говорила, что раньше их везде писали. Совсем везде.

– Ну вот «еры» эти. Нужно?

– Да не обязательно. Ты их всё равно никак не прочитаешь.

– Можно же так и читать. «Требникер» будет «еркинберт».

– Нельзя, это не по правилам. Ни один поп так делать не будет. Всю процедуру испортишь. В общем, суй в портфель и никому не показывай. Если слова получатся сложными, можешь поделить их на части где захочешь, главное как звучат. И в четверг чтобы вернул. У нас мало времени. Домашка же ещё.

Я приоткрыл портфель и аккуратно засунул требник между задачником по физике и русской литературой.

– Что-то похожее на двадцатилитровую ёмкость дома есть? – продолжил допрос Сашка.

– Таз бельевой есть. Большой такой, железный.

– Сойдёт. И ещё…

Фразу Сашки перебил звонок, и он, резко обернувшись, бросился бежать, чтобы успеть на свою любимую физику этажом выше. Я – за ним.

Остаток дня Сашка хвастался мне на переменах тем, как хорошо всё в итоге получится, а на уроках переглядывался со мной и хитро щурился. Было здорово. Знать о тайне, в которую не посвящён больше никто, всегда здорово, особенно если совершаешь почти что преступление. Мы обсудили всё очень внимательно и взяли друг с друга обещание хранить наш секрет до тех пор, пока всё не исполним. Вечером воскресенья Сашка скажет своей семье, что ночует у меня, а я своей – что ночую у Сашки. Чтобы вместе готовиться к проверочной на понедельник. С собой я возьму таз и навру, что у Сашкиной бабушки прохудился таз и он просил одолжить наш дня на два. Воду наберём на месте. В четверг я верну Сашке требник, а в среду нужно сходить на разведку в овраг: подготовить место. Из школы я пришёл изрядно уставшим. Сашка сразу мне позвонил, будто почувствовав, что я уже дома.

– Пишешь уже?

– Пишу, пишу, - проворчал я, спинывая сапог.

– Ну ты давай, пиши.

– Да пишу я!

– Вот и пиши.

– Сашка, а Сашка.

– Да-да?

– Заткни фонтан, а?

– Нет проблем, коллега! - задорно усмехнулся он и положил трубку.

Родители ещё не вернулись. Я повесил пиджак на плечики, проверил дверь в комнату за спиной, зажёг настольную лампу, выложил на стол наш путевой дневник и открыл злополучный требник на Сашкиной закладке. Выцветшие слова всё ещё читались хорошо, но были не вполне понятными. Я не думаю, что и сам Сашка знал, что все они означают. Большинство букв были очень похожими на русский алфавит, но встречались и украинская «и», и вездесущий «ер», и две разные буквы «з», и три разные буквы «а», и ещё несколько ни на что ни похожих закорючек.

«Аминь».

«Ныне и присно, и во веки веков».

«Благодать и благословение Иорданово…»

– Так, это будет «нима», - бормотал я себе под нос. – Потом у нас «вокев икев»…

Сашка перезвонил ещё через пять минут.

– Ну как?

– Непонятно.

– Так и должно быть, – в Сашкином голосе послышалось торжество.

– А если я ошибусь?

Я вспомнил каракули из путевого дневника. Там точно уже было полно ошибок.

– Мы же не заклинание читаем. Может, поп вообще гнусавит-шепелявит. Главное, во что он верит. Главное – смысл. Понимаешь?

– Понимаю. Слушай, а почему мы вообще переписываем про малое водосвятие? У тебя что, не нашлось про большое водосвятие?

– Такое бывает вообще?

– Если есть малое, значит, должно быть ещё и большое.

– Не обязательно. Да и неважно. Самое главное – что на Крещение. Ну так что, ты там пишешь?

Я бросил трубку и вернулся к рукописи. Вот как совершаются открытия.

«Миовт мобар ясми щапор ки…»

«Юит явсо и ит сичо…»

«Ха довви зетси…»

Ха.

На следующий день в школе мы добавили в тетрадь список всего, что необходимо для эксперимента.

– «Поставляется столец посреде церкве, паволокою покровенный…» – читал я, водя пальцем по строчке.

– Нам нужен стул какой-нибудь. И полотенце, – расшифровал Сашка.

– «Священник же взем епитрахиль и фелонь на ся…» Что это вообще?

– Просто пропустим. Нам не надо, мы не попы.

– «Держа в руце честный крест с васильки…»

– Васильки – это для кропления. Мы малярную кисть возьмём, очень удобно.

– Так, тут ещё про какую-то кадильницу и свечи.

– Я парафиновые принесу. И кадильницу из консервной банки сделаю.

– А что это такое?

– Такая железная штука, ты в неё кладёшь ладан и поджигаешь, а он дымит. Я в БСЭ смотрел. Ты там пишешь?

– Наполовину написал. Глаза болят. Там ещё «Господи, помилуй» сорок раз, ну, я один раз написал.

– И правильно, сорок-то зачем?

– Ещё бы. Сашк, стези в водах – это про что?

– Стезя – это дорога. Значит, дорога в воде. Ты глупые вопросы-то не задавай.

– Вот сам попишешь – тоже отупеешь.

Я вернулся домой и взялся за требник. Патриарха из текста я по совету Сашки выкинул, и митрополита тоже, воды это всё равно не касалось. Текст писался слишком медленно, клонило в сон, уроки я тоже не сделал. Чтобы не сбиться, я снова проговаривал слова внутри своей головы, разделяя их на слоги. На мгновение ко мне подступило чувство, что я поступаю неправильно. Слова, которые были старше, чем мы с Сашкой, старше, чем наши родители, чем наша школа, чем наш город, внушали какое-то уважение своей древностью и странностью. Я почувствовал, что их нельзя выворачивать. Просто нельзя, нельзя и всё. Почувствовал, что существуют странные, скрытые от нас с Сашкой правила техники безопасности, касающиеся этих непонятных слов, и эти правила мы прямо сейчас с такой радостью нарушаем.

А потом я сказал себе:

– Ну и что это за суеверие?

И тревожащее меня чувство прошло. Улеглось где-то глубоко внутри.

И я продолжил.

В среду мы пошли на разведку засветло, сразу после школы. Небо затянули облака, падал мелкий снег. Я завернул с собой котлету из столовой в двух кусках хлеба, и по пути мы съели её пополам. Посадский овраг уходил вниз от автомобильной дороги, ниже подгнивших яблонек, ниже труб теплотрассы, и от глаз его скрывали густые кусты репейника. Откуда-то с другой стороны дороги слышался собачий лай, голые деревья скрипели на ветру. Я немного поморщился, представляя пустой безлюдный овраг воскресной ночью. Сашка, скорее всего, тоже об этом беспокоился, потому что спускались мы молча. Только один раз он спросил:

– У тебя там крест уже окунули?

А я ответил:

– Окунули.

Через кусты репейника мы прошли почти без потерь, разве что я поймал шапкой два комочка. За репейником на весь овраг раскинулось поле из сухих колосков какой-то луговой травы в человеческий рост. Среди сугробов бежал заваленный всяким барахлом ручей, который уходил под полуразрушенную деревянную беседку с куполом, торчащую посреди оврага. Крест на куполе накренился и потускнел, настежь распахнутая дверь висела на одной ржавой петле, сквозь прорехи в крыше виднелось серое небо. Начинало темнеть.

– Убраться бы здесь, - сказал Сашка.

– Для чистоты эксперимента, что ли?

Сашка не засмеялся.

Мы ступали друг за другом след в след, стараясь не продавить корочку наста. Я прочёл вывеску на стене беседки, разбирая едва заметные слова.

– Часовня во имя святаго…

Дальше краска облупилась полностью.

Мы вошли. Под ногами хрустнул наст: в стенах, как и в потолке, не хватало досок. Из правой от входа стены выходила ржавая железная труба, загнутая крючком. Из трубы лилась струя воды, падала в квадратную дыру, вырубленную в полу, и оттуда журчала куда-то дальше.

– Идеально, – сказал Сашка. Он немного приободрился. – Так, нам нужен столец.

– Я по дороге табуретку видел.

– Пойдёт.

Мы притащили табуретку и разместили её в центре часовни как могли устойчиво. – Сколько у неё ножек отвалится, одна или две? – спросил Сашка.

– Сплюнь, – сказал я.

Сашка сплюнул.

– Возьмём ещё молоток с гвоздями. Запишешь или забудешь?

– Забуду, – сказал я.

Больше делать было нечего. Мы вышли.

В дверях я обернулся и посмотрел на табуретку. Стоит себе.

– Да никто её не возьмёт, – сказал Сашка. – Пойдём. Тебе ещё требник переписывать.

Я писал три дня и вернул требник в четверг. У Сашки тоже вышло три. Писал он куда быстрее, потому что не вчитывался, не мучился, разделяя написанное по слогам, а просто скатывал требник слово за словом крупным почерком. Раз по пять за вечер он звонил мне, спрашивал совета и делился какими-то мыслями. Он не говорил «Алло», кажется, его вообще не волновало, кто поднимет трубку, так что я старался добежать до телефона первым.

– Слово «лик» означает, что поют хором, то есть, это несколько человек. Так что там, где начинаются слова хора, мы читаем вместе.

– Ладно…

– А ты хочешь быть за того попа, который диакон, или за того, который священник?

– Может, по очереди? У диакона слов больше.

– А ты везде подписал, кто это читает?

– Я ж показывал!

– Точно, ты ж показывал!

Мы всё успели.

18 января ровно в девять часов вечера мы встретились под фонарём во дворе Сашкиного дома. С балконов матери звали припозднившихся детей, хлопали двери подъездов. Звёзд на небе не было, зато снег шёл хлопьями. Я притащил с собой таз для белья и обещанный молоток с гвоздями, завёрнутый в тряпку. На Сашке был походный рюкзак, в котором что-то звонко звякало при каждом шаге.

– Кадильница, – с гордостью пояснил Сашка. – С ладаном. Запах – во. Пойдём?

Я этот момент очень хорошо запомнил.

Я ни один момент так хорошо не запоминал.

Он стоял под фонарём в шапке набекрень и улыбался. На плечах у него уже налип снег и в свете фонаря сверкал. И глаза у него сверкали. Он даже сапоги почистил. Никогда он этого не делал, а тут почистил. Может, для красоты момента. Или решил, что у учёного должны быть чистые сапоги. Я тогда обратил на это внимание, но не спросил у него. Забыл спросить.

Мы очень быстро дошли до оврага. Фонарей вдоль дороги не было, луны мы не видели. Под ногами скрипел свежий снег. Страшно не было, но мы были взбудоражены и болтали обо всём на свете наперебой. Сашка нарочно подпрыгивал и звякал кадильницей в рюкзаке, а я подсвечивал ему дорогу фонариком, чтобы он не споткнулся. Нести таз одной рукой было неудобно, и я пинал его коленом по дну. Получалось похоже на бубен.

Опять залаяли собаки.

– Вообще хорошо, что у нас есть молоток. Подойдёт для самообороны, – сказал вдруг Сашка.

– Тут же нет никого.

– Вот именно.

Перед репейником я передал ему фонарик, перехватил таз в правую руку, а левую сунул в карман.

– Твоя очередь светить. У меня руки замёрзли.

– Ты батарейки давно менял?

– Вчера заменил. Свежие батарейки. А ты спички взял?

– Ты думаешь, я совсем дурак? Свечи взял, а спички нет?

– Я не думаю, я спрашиваю.

– Подловил, – Сашка опять подпрыгнул. Консервная банка в рюкзаке брякнула.

Табуретка никуда не делась, а вот наши следы за три дня замело. Сашка кинул мне полотенце, я накрыл им табуретку, поставил сверху таз и пошатал его руками – не опрокинется ли. Сашка возился с рюкзаком, доставая оттуда свечи.

– Куда натыкаем? – спросил он.

– Давай прямо в снег. Больше-то некуда.

Я светил, а Сашка расставлял свечи: три новых и два огарка. Потом он достал спички, мы минут пять пытались их зажечь и потратили полкоробка. Спички ломались, потому что пальцы онемели от холода, и гасли – непонятно, почему. Наконец Сашка сказал, что свечи в церквях всё равно нужны только для освещения и фонарика нам хватит. Огарок в консервной кадильнице всё-таки загорелся, и Сашка воткнул в плавящийся парафин кусочки ладана.

Пошли за водой. Я взялся за одну ручку таза, Сашка за другую, мы наклонились и подставили таз под гнутую трубу. Вода ударилась об дно с жалобным звяканьем. Запахло плавленым ладаном.

– Доверху доливать будем? – спросил я.

– До краёв давай.

– Тяжёлый, блин.

– А что ты хочешь? Потерпи ради науки. Великое же открытие совершается.

Я не понял, шутит он или нет. Его лица в темноте не было видно. Мы донесли таз до табуретки, а ледяная вода выплёскивалась на наши руки и на снег, но меня это уже не волновало. Табуретка выстояла. Сашка достал из рюкзака последние вещи: путевой дневник с нашей рукописью, малярную кисть и простой деревянный крест, который положил на край таза.

– Держи тетрадь. Я посвечу. Мы сейчас, коллега, сделаем чистое вещество-проводник. Для всего, не изученного наукой.

Я раскрыл путевой дневник. Посмотрел на свои каракули. На чёрные провалы в стенах. На воду в тазу, не отражавшую света из консервной банки.

Запах ладана становился горьким.

– Сашка, а зачем нам вообще это всё, не изученное наукой?

Он даже не задумался.

– Как зачем? Одно из важнейших свойств эксперимента – его повторяемость. Если получится сейчас, наука сможет это изучать.

Я перехватил тетрадь поудобнее. Сашка посветил на страницу фонариком, и я прочитал первую строчку:

– Нима! Вокев икев. О ви.

Если когда-то эти слова и казались мне древними и пугающими, то вслух это прозвучало нелепо и глупо. Поэтому я хихикнул. Сашка шикнул на меня и торжественно продолжил:

– Онсир пи енын. Мохуд миов тми. Щаров товиж и.

Мы читали, запинались, путались в ролях и читали дальше. Долго читали, во рту пересохло. Я несколько раз терял строчку, Сашка на меня шипел и продолжал с того места, где я сбивался. Консервная банка успела потухнуть. Снаружи была полная тишина.

Я не ориентировался в тексте, но Сашка, наверное, разбирался. Когда он протянул руку, я вложил в неё малярную кисть. Сашка медленно погрузил её в тёмную воду, поднял над головой и брызнул – вверх, в сторону и на меня. Я вздрогнул и утёрся рукавом пальто. Сашка повторил движение ещё два раза. Вверх перед собой, направо и на меня. В последнюю очередь. Потом вернул мне кисть и взял крест. Поцеловал крест. Протянул мне. Я повторил за ним. Стало холоднее.

Я не хочу больше ничего выписывать из нашей тетрадки. После того, как мы поцеловали крест, было от точки до точки ещё четыре предложения. Одно прочитал я, сразу же после малярной кисти, а остальные были полностью одинаковыми, там нужно было трижды прочитать одно и то же. Я помню, что именно после этих трёх повторений он должен был взять крест, перевернуть его вверх тормашками и погрузить в воду. Мы договорились ещё тогда, до оврага, что за крест полностью отвечал Саша, потому что это он его принёс, и всё это было его идеей, и это был самый важный момент того, что мы задумали. Саша стоял напряженный, как перед прыжком в длину, фонарик в его руке трясся, пятно света ёрзало по странице, а я читал, и, по-моему, у меня дрожал голос, а когда я произнёс последнее слово и замолчал, Саша взял крест и окунул его в воду. И с той стороны у него крест что-то вырвало, и крест очень быстро исчез под водой. Я видел, как Саша сначала отскочил и стоял растерянно и неподвижно, а потом зачем-то засучил до локтя рукав и сунул туда руку. Мне было непонятно, что случилось, я сначала даже подумал, что это розыгрыш. А потом он очень тихо сказал:

– Там нет дна.

И достал пустую мокрую руку. И я ещё несколько секунд думал, что он меня так разыгрывает, хотя сердце уже билось очень сильно, а таз был совсем рядом, я нагнулся и посмотрел на чёрную воду, и вода была совершенно неподвижной, по ней не шли никакие круги, а Саша продолжал ещё тише.

– Там нет дна. Это ёмкость без дна. Там бездна.

Он посветил в воду фонариком, и свет фонарика на воде не отразился.

Тогда я понял, что уже помню то, что почувствовал. Это уже было в детстве. Я выходил ночью в деревенский огород и светил фонариком в ночное небо. Сначала мне просто было странно и страшно, потому что луч света тонул в ночи и ни от чего не отражался. Потом я стал играть в то, что там, в космической бездне, мой фонарик могут заметить. Я стоял с запрокинутой головой, пока голова не закружится, мигал фонариком в ночь. Ждал, что мне из пустоты мигнут в ответ. Когда я уставал смотреть в ночь и засыпал, приходили тягучие, кошмарные сны, от которых было очень тяжело проснуться. В них мои сигналы замечали, и тогда я чувствовал, как из бездны на меня смотрит что-то древнее, чудовищное, живущее за далёкими звёздами. Я просыпался в ужасе, звал на помощь, обещал себе никогда больше не выходить на улицу после темноты. А потом наступала новая ночь, и тогда я снова выходил в огород. Снова зажигал фонарик. Снова светил в небо. До головокружения.

Я стоял над тёмной, неподвижной поверхностью воды, видел, как дрожит фонарик в руках Саши, и понимал, что там, внизу, на самом деле уже нет никакого дна. Там бесконечная глубина, абсолютная бездна, невозможная, невероятная. И прямо сейчас что-то, живущее в этой бездне, видит свет нашего фонаря на воде, притаилось у самой поверхности и ждёт.

– Понимаешь, космический контакт… – растерянно сказал Сашка.

Я оттолкнул его от поверхности воды и ударил по фонарику. Фонарик погас и упал на снег. Сашка стоял, оцепенев, и продолжал смотреть на воду.

– Беги, дурак! – закричал я, срывая голос, и потянул его к выходу за рукав.

Он вздрогнул и побежал за мной. Мы бежали, тяжело дыша, проваливались в снег по колено, падали, вставали и продолжали бежать. Сердце бешено билось, руки и ноги дрожали, я не думал о том, что произошло, не думал о том, что будет дальше, думал только о том, что нужно как можно дальше убежать от проклятой часовни, пока ещё не поздно.

Мы продрались сквозь репейник, пробежали вдоль трассы, пробежали неосвещённые гаражи. После гаражей начались дворы, где уже горели фонари, но мы не сбавили бега, а бежали, не останавливаясь, до самого дома Сашки, где упали вповалку на заснеженную лавку. Там я понял, что моя рука всё ещё сжимает путевой дневник, и меня начало пробивать на смех. А Саша молчал. Он сидел неподвижно и еле заметно дрожал.

– Ты чего?! – закричал я.

– Я нормально. Я нормально, – у него был очень слабый голос. – Мне холодно просто.

Может быть, я тоже трясся, но этого я уже не помню. Никакой разницы. Всё равно я помню тот наш разговор. И Сашу помню. И никогда не забуду.

– Тетрадь нужно сжечь.

– Я тебе сожгу, – голос у Саши стал немного громче. – Там все наши данные.

Я снял у него с шапки репейник и сбивчиво начал его утешать.

– Всё уже нормально. Мы убежали. Мы дома. Мы живы, всё хорошо. Мы даже до конца всё это не доделали, так что всё нормально.

– Папа меня убьёт. Он меня убьёт за рюкзак.

Тут я захохотал.

– Да заберём мы рюкзак! Что с ним сделается!

– Ну убьёт. И что. У нас есть данные.

– Никто тебя не убьёт! Мы живы! И всё хорошо! Мы живы! Всё хорошо!

– Тут ещё космический биолог…

Я встряхнул Сашу за плечи.

– Да что ты заладил! Мы живы! Значит, всё хорошо!

– Просто мне кажется, я под фазу попал.

– Да что тебе там кажется! Когда кажется, кре…

Мне пришлось ударить себя по щеке, а потом я опять захохотал.

– Мы создали вещество-проводник. И фаза…

– Саш. Нет никаких фаз. Пойдём домой. Нужно идти домой.

Мы вместе встали с лавочки, помогая друг другу подняться. Только тогда я понял, как тяжело дышать после этого бешеного бега. Это неважно было, если подумать. Но я это понял. Я помог Саше подняться вверх по лестнице, довёл его до второго этажа. Он всё ещё говорил очень тихо и всё ещё немножко трясся.

– Самое главное – это то, что мы живы, всё хорошо, – твёрдо сказал я.

– Да, – согласился Саша.

– Я с тобой останусь. Забыл? Сегодня я ночую у тебя.

– Не получится. Папа не разрешит. Он не любит, когда его обманывают. Ему ещё нужно меня убить, а при тебе ему будет неловко.

Саша попытался улыбнуться, и я увидел, что губы у него тоже дрожат.

– Мы завтра встретимся. Всё обсудим, – убеждал я его.

– Да.

– И я тебе утром позвоню.

Он кивнул, немного неловко попятился и позвонил в звонок. Я начал спускаться вниз по лестнице.

– Сашк, будешь ложиться спать, дверь запри!

Он ещё раз кивнул. За его спиной раздались рассерженные голоса. Саша замер в дверном проходе. Посмотрел на меня в последний раз с какой-то тоской. Потом развернулся и зашёл в квартиру.

Я стоял на площадке, пока голоса за дверью не замолчали, а потом пошёл домой. Заснул я быстро и проснулся поздно.

Утром Саша в школе не появился. Я как на иголках сидел первые два урока. К концу второго урока классная сказала, что она сейчас узнает, заболел Коробков или прогуливает, выписала на листочек из журнала номер и пошла в бухгалтерию, где стоял второй телефон. И когда она вернулась, я по её виду сразу всё понял, но ещё не верил.

Её сразу стали спрашивать, что случилось. А я молчал.

– У Саши ночью был сердечный приступ.

Они продолжали задавать вопросы. Обычные вопросы. На их месте у меня были бы такие же. Они спрашивали, что с ним, всё ли в порядке, в какой он больнице. А классная молчала. Наверное, ей тоже было тяжело. Потому что когда она сказала, что Сашу не откачали, она закрыла лицо руками и выбежала из класса. Я выбежал сразу за ней.

Я не осознавал, как бежал по улице, и пришёл в себя только в часовне. Таз с прозрачной водой стоял на табуретке, поверхность воды покрылась тонкой такой ледяной паутинкой, а в лёд вмёрз крест Сашиной бабушки. Рюкзак, фонарик, консервную кадильницу и всё остальное, что мы оставили на снегу, замело ночным снегопадом.

Всё это было так глупо.

Я подошёл к табурету и пнул его. Таз слетел, вода пропитала снег, а я кричал и бил кулаками по сугробам, расшвыривая влажные комья. Никакой бездны здесь больше не было, бездна ушла из часовни сразу же, как только оттуда сбежали мы. Потому что таз с водой, деревянный крест, бессмысленные слова из тетрадки – всё это просто игра, никакого проводника из них не получилось и никогда не получится. Даже мой суеверный страх перед ними тем вечером ничего не значил.

Проводником стал сам Саша. Сигналы, которые он подавал, были слишком яркими. И что-то с той стороны эти сигналы заметило. И той ночью Саше от него пришёл ответ.

Может, это что-то ничего такого и не хотело, просто ответ не был рассчитан на человеческий разум. Был слишком неземным, слишком странным. И Саша его не перенёс.

Наверное, сейчас, когда я это пишу, мне уже что-то понятно. Я всегда верил в Сашку и сейчас верю. Он же упрямый. Если он из нашего мира смог достучаться до какого-то другого места, то доберётся и обратно, ведь есть стези в водах многих. И чем сильнее я в это поверю, тем легче ему будет на обратном пути. Может быть, он не совсем умер. Может, он просто ушёл в места, не изученные наукой.

Может, ему не очень страшно в этих местах.

8 февраля 1976 года.

Автор Hiyoko

Особенная ночь. Этой ночью вместе собираются семьи, самые одинокие находят себе компанию, чтобы посмотреть Голубой Огонек по телевизору или прогуляться по улицам и послушать канонаду фейерверков. В окне Вериной квартиры горит свет: родные уже накрыли на стол, пригубили по рюмочке шампанского, а она стоит у дверей Пятёрочки на другой стороне лога и курит.

— Эй, Вер. Заканчивай давай, тут покупатель, — крикнул Юрка-охранник.

Вера оглянулась, затянулась в последний раз, растоптала недокуренную сигарету и пошла к кассе. Они благодарны должны быть за то, что она сегодня работает, а не зыркать недовольно на нерасторопную кассиршу.

— В гости направляетесь? — со скуки Юрка решил поддержать интеллектуальную беседу с покупателями.

Мелкая ростом девчушка не старше Вериной дочки взглянула испуганно на своего кавалера, что сам, казалось, только школу закончил. Парень буркнул смущенно что-то вроде “ага”.

— Гости это хорошо. У меня прошлый Новый Год насыщенным вышел. Сначала к родным, потом к друзьям, потом к коллегам,— рассказывал Юрка так, будто кому-то действительно это могло быть интересно. — Ну, а что делать, со всеми же бухнуть хочется.

Парочка расплатилась за скромные гостинцы, направилась к выходу. Из вежливости оба кивнули Вере с Юркой:

— С Новым Годом!

Те ответили тем же.

— Ишь какие тихони. Посмотрю я на них через час другой, — не унимался охранник.

— Уверена, до тебя им будет далеко, — сказала Вера. Голос у неё был хриплый, словно простуженный. — Ты мне лучше скажи, как мать?

— Да всё также.

Разговор затух, как бракованная спичка. Юрка и без Веры всё время думал о матери, у неё третий инсульт случился на днях. Если он справлял Новый Год здесь — среди пустынных полок магазина, то мать справляла его в больнице, не в силах улыбнуться или узнать медсестру, что приходит к ней каждые полчаса.

— Всё обойдётся. Нужно только время.

Воцарилась тишина, оба уткнулись в телефоны. В этой тишине оглушительно громко тарахтели холодильники и играла новогодняя музыка. Юрка принялся тихонько мычать себе под нос:

“...она снежки солила в берёзовой кадушке, она сучила пряжу, она ткала холсты, ковала ледяные...”

Дверь в магазин распахнулась, ворвавшийся внутрь мороз заглушил окончание строчки, Юрка замолк и проводил взглядом нового посетителя. На этот раз приличный на вид мужчина в дорогом пальто, с раскрасневшимся от мороза лицом. Вера цокнула языком с досадой — она как раз собиралась выйти покурить, теперь ждать придется, когда господин закончит свои покупки.

"Зима в избушке" сменилась на "Снежинку", а потом на "Три белых коня", а мужик до сих пор ходил где-то среди полок. Курить хотелось страшно, Вера оторвалась от ленты новостей в Одноклассниках и взглянула на охранника.

— Скоро он там?

Юрка пожал плечами, сунул телефон в карман и пошел поглядеть. Мужчина стоял напротив полок с консервами, стоял и смотрел на свиную тушенку. Корзинка в руках пустовала. Вернувшись к кассе охранник снова пожал плечами, а Вера продолжила нервно крутиться на стуле взад и вперед. Она продержалась еще минут двадцать, пока наконец не выдержала:

— Хрен с ним. Позови, если что.

До Нового Года осталось минут тридцать, на улице воцарилась небывалая тишина. Все, кто спешил в гости или домой, уже уселись за столы с родными и близкими. Пройдёт полночь и жизнь закипит с новой силой. Дым от дешевой сигареты густым облаком врывался в морозный воздух и растворялся в темноте. Вдруг единственный фонарь у входа затрещал, мигнул, затем ещё раз, как в классических фильмах ужасов. Через несколько секунд он совсем погас. Погас и снег, что искрился под его светом, и темнота подступила к самому порогу магазина. Сигарета закончилась, магазин принял Веру обратно уютным теплом и запахом мандаринов. Юрка почистил фрукт грязными руками, а теперь отправлял по дольке в рот.

— В следующий раз только через кассу, — проворчала кассирша, направляясь мимо охранника к покупателю. Мужик до сих пор терся у стеллажа с консервами.

— Мужчина, — окликнула она его хрипло. — Уже скоро полночь. Помедлите ещё немного и встретите Новый Год прямо здесь.

Посетитель вздрогнул и обернулся. Вере пришло на ум, что в Новый Год таких лиц не бывает. В Новый Год все улыбаются, даже если приходится работать; все пьяные, преисполненные надежд. А лицо этого человека тусклое, кожа болезненно серая, под глазами глубокие синяки, сами глаза красные, влажные, будто чудак вот-вот заплачет.

— Эй, с вами всё в порядке? Плохо себя чувствуете?

— Нет… Всё нормально, — тихо ответил незнакомец. — Мне только нужно ещё повыбирать… Можно?

— А что вы ищете? Может подсказать?

— Нет, я справлюсь, спасибо.

В полной растерянности Вера вернулась за кассу, а Юрка, переглянувшись с ней, решил тоже прогуляться по магазину и понаблюдать за незваным гостем. Тот проторчал в магазине уже около часа, до сих пор ничего не выбрал, ничего не купил. Походив вокруг да около, охранник взял с полок бутылку коньяка, пластиковые стаканчики и колбасу в нарезку, отнес Вере на кассу, чтобы отбила, и крикнул через весь зал:

— Эй, мужик. Подойди-ка сюда.

Посетитель снова вздрогнул и пошёл на зов, с трудом переставляя ноги. Вера отбила продукты и затаилась за кассой, наблюдая за происходящим. Юрка бросил смятую бумажку в лоток для денег и она занялась сдачей.

— Простите… Можно я ещё тут побуду? Я не могу идти на улицу сейчас, — пробормотал посетитель, осознавая, что ещё чуть-чуть и у него начнутся проблемы.

Сам он щупленький человечек едва ли выше Веры, и ничто ему не поможет, если эти двое решат выставить его вон. Юрка же приподнял брови в удивлении и заявил добродушно:

— Можешь побыть тут, конечно. Но при одном условии, — охранник сделал паузу, изучая незнакомца тёмными глазами.

— К… Каком условии?

— Встретишь Новый Год с нами, — он кивнул на бутылку коньяка. — И никому об этом не скажешь. Понял?

— Не скажу, конечно, — замялся незнакомец, чуть расслабляясь. — Если вы настаиваете.

— Настаиваю. Заодно расскажешь, что с тобой не так.

Вера вернула Юрке сдачу, тот поставил на полку для сумок три пластиковых стаканчика, разлил по ним коньяк и распечатал колбасу.

— Как тебя зовут то хоть, мужик?

— Виктор.

— Витёк, значит. Я Юра. А это Вера. Замечательная женщина. Угощайтесь, дамы и господа, будем встречать Новый Год. Он вот уже… — Юрка взглянул в экран телефона, — через пять минут. По телекам уже вовсю поют песню про пять минут.

— Виктор, вам точно не нужно домой? Может ещё успеете? — спросила Вера.

Виктор покачал головой, взял один из стаканов с коньяком и опрокинул в себя. Юрка взглянул на Веру, пожал плечами. Всякое бывает. Может сегодня его бросила жена, на работе что-то пошло не так или ещё что.

По радио магазина вновь заиграла “Зима”. Они подпели втроём, не стесняясь, что кто-то осудит отсутствие слуха и голоса, выпили ещё по порции коньяка, а когда на часах отобразились четыре нуля, чокнулись глухо в третий раз, заели колбасой, крикнули “Ура” и поздравили друг с Новым Годом. Телефон Веры тут же отозвался парой сообщений, на которые она ответит позже, Юрке тоже пришло одно.

— Так что стряслось, мужик? Мы-то работаем, у нас нет выбора, а ты чего тут? — охранник решил снова попытаться разговорить Виктора теперь, когда тот немного выпил.

— Вы всё равно мне не поверите, — Виктор взъерошил чуть тронутые сединой волосы, взглянул на одного своего собеседника, потом на другого, вздохнул тяжело.

— Кто знает? На, выпей еще.

Виктор выпил залпом четвертую дозу, в глазах его появился легкий блеск, на щеках румянец, ещё чуть-чуть и совсем на человека похож будет. Вера больше не могла сдерживать любопытства, отложила телефон и тоже уставилась на гостя круглыми глазами.

— Не могу я выйти отсюда, понимаете?

— Нет. Почему?

— Они… Они прячутся в темноте и стоит мне выйти из света, как они набросятся… Понимаете?.. — Виктор оглянулся на входную дверь, его передернуло, словно от холода.

— Нет. Эй… Мужик, ты так не волнуйся, расскажи всё по порядку.

Вера впервые в своей жизни видела такой страх на лице взрослого человека. Бывает, ребёнка укусит муравей и после этого тот ещё многие годы будет дрожать и плакать при виде маленьких черных насекомых. И этот мужчина с морщинками вокруг глаз сидит и боится темноты, как трехлетка. От этого ей самой стало не по себе. Вера вгляделась в черноту за стеклянной дверью супермаркета, вспомнилось, что фонарь у входа перегорел.

— Да что по порядку? — отчаянно всхлипнул Виктор. — Я был на работе когда стемнело. Особо домой не торопился, я живу один, праздновать не собирался. Вообще не понимаю всей этой суматохи, не для меня она. Вышел из офиса и пошел домой. Работаю тут недалеко, минут тридцать идти пешком. Иду по освещенной улице, думаю о своем, как вдруг слышу странный звук… Похож на голос, но какой-то нечеловеческий. Как если бы дворняга начала свое рычание в слова складывать.

Юрка с Верой переглянулись. Кассирша сильно сжала телефон: возможно ей скоро придется куда-нибудь позвонить. В полицию или в психушку. Виктор тем временем выпил ещё немного и продолжил.

— Ну, я тогда слов не разобрал… Оглянулся — никого. Подумал, наверное показалось или кто пошутить решил, ругнулся и дальше пошёл. Через какое-то время снова услышал этот странный звук, остановился, прислушался. В этот раз голосов оказалось больше и я разобрал… Разобрал, что они говорят.

— И что? Что они говорят? — шепотом спросила Вера.

Пора было бы снова идти покурить, но как-то не хотелось теперь в эту темноту возвращаться. Виктор тяжело сглотнул, щетина на его шее дрогнула. Он взглянул на кассиршу, как нашкодивший пес.

— “Плохой мальчик”... Они говорили: “Плохой мальчик должен умереть”.

Юрка издал странный чавкающий звук и отвернулся, отправив в рот кусок колбасы.

— Я испугался. Признаться честно, в этом году я правда был не очень честен и добр, — в голосе посетителя послышалась печальная нотка, но она ни в какое сравнение не шла со страхом, что сейчас пронизывал всю его натуру. — Побежал. Решил срезать через лог, чтобы поскорее оказаться дома, в безопасности. Это было ужасно.

Виктор заплакал. Взрослый мужик сидел на столе для сборки продуктов в Пятерочке, пил дешевый коньяк из пластикового стаканчика и плакал, рассказывая какую-то глупую детскую страшилку. Вера любила Битву Экстрасенсов, хоть всегда понимала, что это вымысел, постановка. Сейчас она перекрестилась и с придыханием поторопила Виктора:

— И? Что тогда случилось?

— Я побежал через лог, и они бросились на меня! Со всех сторон… Я не мог рассмотреть, только слышал, что они приближаются, окружают меня. До сих пор их останавливал свет фонарей, и как только я вышел из него в лог, я превратился в добычу. Один даже схватил меня за пальто. Сейчас покажу, — Виктор вскочил со стола, повернулся к слушателям задом и показал на своём пальто пару рваных разрезов. — Вот, видите? Они порвали…

— Боже. И как же вы спаслись?

— О… Я бежал так быстро, как ещё никогда в своей жизни не бегал. Они гнались за мной и всё рычали: “Плохой мальчик! Плохой! Убить! Должен умереть!” Уже совсем не оставалось сил, чтобы бежать, Я кое-как добрался до магазина, добрался до света фонаря, споткнулся и упал… Думал, конец мне, но нет. На свет они не пошли, только продолжали в темноте ходить туда сюда и рычать.

— Вы их увидели? Смогли что-нибудь рассмотреть?

— Совсем чуть-чуть. Я видел тени, тёмные тени размером с небольших собак. У них то ли по шесть, то ли по семь лап. И глаза. Светящиеся, как у кошек, глаза… По пять у каждого.

Виктор уронил лицо на ладони, дальше рассказывать было нечего, дальше они уже всё знают. Вера продолжала креститься и шептать что-то вроде: “Господи спаси и сохрани”. Посетитель тихо всхлипывал, а Юрка вдруг снова издал тот странный звук. И снова. Он сдерживался как мог, как вдруг заржал на весь магазин, пугая осмелевших тараканов. Вера и Виктор взглянули на него с обидой, потребовалась пара минут, чтобы охранник успокоился. Он вытер проступившие от смеха слезы и поспешил объяснить свое поведение.

— Вы меня конечно извините, но это бред собачий, — он снова хохотнул. — Спасибо мужик, насмешил от души.

— Так и знал, что не поверите, — отмахнулся Виктор, печально. — Ну, это не важно. Просто позвольте мне тут посидеть, пока не рассветет, ладно?

— Да, конечно, — с сочувствием разрешил Вера, поглядывая сурово на хихикающего Юрку. Тот замотал головой вдруг.

— Э, не, мужик, так не пойдёт.

К огромному ужасу всех присутствующих, охранник схватил щуплого Виктора за плечо и повел к выходу. Юрка тот ещё бугай, ему не посопротивляешься, Виктор взмолился и заплакал, Вера вскочила запричитала.

— Ниче, потом мне спасибо скажешь. Сейчас выйдем вместе, увидишь, что там никого нет, а если есть, я тебя в обиду не дам.

Никто и глазом не успел моргнуть, как Юрка вытолкнул Виктора на улицу, а тот вдруг как заорет! Такой вой может издавать разве что раненый перепуганный зверь. То ли охранник сам ослабил хватку от испуга, то ли адреналин придал Виктору сил: он вырвался и вернулся внутрь, оставляя за собой темную дорожку из кровавых клякс. Мужчина повалился на пол и завыл, Вера вскрикнула, выбежала из-за кассы и бросилась к нему,а Юрка как завороженный стоял у двери и смотрел то на Виктора, то на черноту за окном.

Вера с трудом заставила шокированного Виктора вытянуть руку вперед. Рукав пальто был разорван тремя рваными линиями, а под ними три глубокие царапины словно от когтей огромного зверя. Пальто быстро намокало, пропитываясь кровью, кровь капала на пол образуя маленькую лужу.

— Юрка, что ты встал как вкопанный, тащи аптечку! — взвизгнула кассирша, закатывая рукав пальто посетителя так высоко, как только могла.

Виктор сидел на полу, растопырив вытянутые ноги, покачивался бледный как мел и причитал:

— Они убьют меня… Убьют… Вы слышите? Они у самого входа!

У входа или нет, кассирше некогда было рассматривать, заглядывать, нужно было спасать человека. Пришедший в себя Юрка принёс из своей каморки аптечку, Вера достала бинт и плотно-плотно перевязала.

— Алло? Скорая? — Юрка прижимал телефон к уху и бродил взад и вперед перед кассами.

Едва услышав это, Виктор взглянул на него дико и взвыл:

— Нет! Не надо! Брось трубку! Я в порядке!

Если бы не прошлая попытка Юрки вытащить мужика из магазина, он бы и слушать не стал. А сейчас сосредоточил взгляд на бледном перепуганном лице, тихо извинился перед диспетчером и положил трубку. Виктор выдохнул чуть спокойнее и сквозь слёзы пробормотал:

— Они увезут меня… А пока везут, я могу оказаться в темноте… Понимаете?

Кризис миновал. Кровь удалось остановить, руку перебинтовать, пол Вера протерла. Теперь она сидела за кассой, Юрка безмолвно крутился на стуле рядом и смотрел в одну точку, а Виктор предпочел остаться на полу, только отполз к стене и навалился на неё спиной. По радио невыносимо громко играла новогодняя музыка, никто не предлагал выключить или сделать потише — тишина была бы ещё хуже. На улице уже давно зазвучала канонада фейерверков и радостные крики.

— Это что, получается… Они как Крампус? — предположил Юрка.

— Кто? — Вера нехотя подняла голову и взглянула на него как на идиота. Виктор пожал плечами.

— Не знаю. Я ничего не знаю. Я наверное сошел с ума, а вы вместе со мной. Ведь это всё не может быть правдой.

— Я тоже так думал, мужик, но не я ж тебе руку располосовал! Да и сам ты ни обо что порезаться не мог, я проверил. Никаких острых предметов ни у тебя, ни у меня не было.

— К черту всё это, пойду покурю, — не выдержала Вера.

Ну, а что? Она то вела себя хорошо весь год. Подумаешь, выпивала немного, на Лёшку-мужа покрикивала. В душе то добрая и всегда при возможности поступала по совести. Темнота за стеклянной дверью обволокла кассиршу и спрятала от настороженных взглядов Виктора и Юрки. Она прислушалась, стараясь услышать голоса или скрип снега под весом неизвестных существ — ничего. Только радостные крики празднующих, хлопки огней и разноцветные отблески на темноте лога. Вера докурила сигарету, бросила её под ноги к остальным и вдруг замерла, вглядываясь. На снегу перед дверью виднелись жирные капли крови, что чуть подальше образовали форму крупной когтистой лапы. Вернувшись в магазин, Вера потерла щеки, что успели немного заледенеть, взглянула на молчаливых Виктора и Юрку.

— А что вы такого сделали, что эти твари пришли за вами?

Виктор взглянул на неё равнодушно, пожал плечами, покачивая ржавую жижу в белом стаканчике.

— Ладно, всё равно теперь при первом удобном случае сам в полицию пойду, сдамся. Бизнес я замутил. Прибыльный, выгодный, только не очень честный.

— Да у кого бизнес честный? — усмехнулся Юрка, снова принявшись взад и вперед расхаживать.

— Ну, обычно он всё равно основан на предоставлении каких-то благ людям, хоть и не всегда честными путями. В моём случае всё было совсем плохо, — было в его голосе что-то странное. Вроде гордости что-ли. — У старух, знаете, часто в шкафах лежат сохранения, у некоторых довольно большие. Они ими не пользуются и пользоваться не собираются. Кто на похороны себе откладывает, кто рассчитывает детям в наследство оставить. В общем, не нужны они им на самом деле, а дети сами пусть себе зарабатывают.

Юрка чуть замедлил ход, Вера не отрываясь смотрела на посетителя, ожидая, когда он продолжит.

— Так вот я и придумал схему. Выбираем какую-нибудь старушку, узнаём, как детей или внуков её зовут и звоним. Говорим, мол, так-то так-то, ваш сынуля попал в беду, сидит в ментовке, надо вызволять. Принеси деньги туда-то как можно скорее и его освободят. Не все клюют, конечно, ну, а кто-то бежит скорее спасать, даже не догадавшись сынуле позвонить.

Виктор закончил с какой-то неестественно довольной улыбкой.

— Это просто ужасно, — прошептала Вера и отвернулась с отвращением.

— Да… — улыбка сползла с лица мужчины. — Утром же пойду в полицию с повинной. Не могу так больше… Да и твари эти теперь.

— Хорошо. Так будет лучше. Лучше жить с чистой совестью.

Юрка отмолчался, только хмыкнул, постоял чуток и продолжил туда сюда ходить.

Ночь постепенно заканчивалась, последние крики и фейерверки стихли. Виктор успел вздремнуть на полу магазина, пара утомленных покупателей завалились за мандаринами по дороге домой. Вера и Юрка были уже без сил, глаза слипались. Единственное, о чем они мечтали — оказаться по домам, завалиться в постели и проспать числа до второго. А потом наесться салатов, что остались от семейных праздников. Телефон Юрки зазвонил впервые за всю ночь.

— Поздновато для поздравлений, — лениво прокомментировала Вера.

Юрка поднял вверх указательный палец, прося помолчать, и взял трубку.

— Алло. Ага. Да. Что?.. Ясно.

Слушать чужой разговор невежливо, да и совсем неинтересно, потому Вера открыла игрушку на телефоне и принялась лопать разноцветные кристаллики. Чуть-чуть осталось дотерпеть до конца смены. Она прошла уровень, потом ещё один, а когда надоело, оглянулась в поисках Юрки. Охранника не было в поле зрения и, не успела кассирша предположить, где он может быть, как вдруг выключились автоматы с характерным звуком, музыка оборвалась. Заглохли холодильники и погас свет. Магазин на пару секунд поглотила полная тишина, пока крик Виктора не порвал её в клочья. Звук рвущейся одежды, скрип мокрых пальцев о пол, крик сменился бульканьем, хлюпаньем и стих. Вера поспешила включить фонарик на телефоне и направить луч туда, где спал ночной посетитель. Поздно.

Свет моргнул пару раз и загорелся снова, затарахтели холодильники, заиграла музыка: “Jingle bells, jingle bells, Jingle all the way…” На том месте, где раньше был Виктор, никого не было. Только смазанный кровавый след упирался в стеклянную дверь Пятёрочки, хватался за неё отпечатками ладоней, продолжался на снегу и терялся в темноте.

Юрка вышел из каморки охранника бледный, как мел.

— Что ты наделал? — шепнула Вера, со страхом вглядываясь в его лицо.

— Мне позвонили из больницы. Мама умерла… А ведь она так и не узнала, что со мной всё в порядке.

Автор: Shiva Lovegood

Ссылка на первую часть: Тоннель примирения

Бесконечная ходьба измотала, притупила чувства, желания, эмоции, а тоннель всё не кончался, проглатывая две измождённые фигурки. Ира повисла на плече мужа, и Сергей практически нёс её на себе, с трудом переставляя ноги. Их услышали. Двери больше не появлялись, а вот сюрприз ждал впереди. Эта бесконечная прямая кишка внезапно разделилась. Мрачный коридор, уходящий в неизвестность, резко повернул в сторону, а вот совсем недалеко, по прямой пробился дневной свет, обещая положить конец скитаниям.

- Ирка, это же выход! – заорал Сергей, тормоша жену. – Выбрались! Давай, шевели ногами, чуть-чуть осталось!

Солнечный свет ослепил, обдал жаром, но, самое главное, он вывел к людям, обыкновенным людям, занятым своими делами. Это был парк, не такой оживлённый, не набитый многочисленными отдыхающими, но зелёная трава, фонтанчики, скамеечки и сидящие на них люди, были самыми настоящими.

Сергей с Ирой вынырнули из густой листвы, закрывающий вход в арку под небольшим мостиком, и в нерешительности остановились у крайней скамеечки.

- А, новички! Добро пожаловать в карман.

Человек средних лет в грязноватой помятой рубашке сидел на краю скамьи и ковырял под ногтями.

-Что значит «новички» и что значит «карман»?

Ребята плюхнулись рядом и уставились на незнакомца.

-Новички, потому что новенькие, а карманом это место называют. Оттуда? – мужчина показал в сторону арки.

- Оттуда.

- Ага, оттуда все приходят. Кто-то остаётся, кто-то возвращается. Вон тот, например, - он показал на паренька, свернувшегося калачиком на соседней скамейке, - в баре сидел, а когда отлить пошёл, дверь открыл, шагнул, а там историческая ценность – подземелье. Он назад и мордой в стену. Мыкался, мыкался, в комнаты заходил, вы тоже, небось, мимо дверей не проходили? Так вот и он, побродил там, страху натерпелся, а потом сюда вышел. А я с работы возвращался. Дверь в подъезд открыл и к лестнице, а лестницы никакой нет. В общем, долго шёл, всякое там было, потом сюда попал. Меня, кстати, Романом Алексеевичем зовут.

- Долго вы уже здесь, Роман Алексеевич?

- Может, неделю, а может, месяц. Часы останавливаются, как в тоннель попадаешь, сотовые сразу отключаются, а в «кармане» всегда день, солнце и хорошая погода.

- А как же еда, сон, другие потребности организма?

- С этим проблем нет. Недалеко столовая есть, заходишь, берёшь что надо, поел, ушёл. Кормят неплохо. Помыться – фонтанчики, а спать, хочешь - на лавочке, хочешь - на траве.

- Говорите, кормят неплохо, - ухмыльнулся Сергей, вспомнив какой едой его угощали за первой дверью. – А кто кормит?

- Сдохнуть не дают. Кто кормит, не знаю, никого нет. Там самообслуживание. Всегда горячее и довольно вкусное. Можете сходить, сами убедитесь.

Ира вопросительно посмотрела на мужа, но Сергей в который раз прокручивал в голове всё услышанное, не находя логического объяснения.

- Что это за тоннель, как туда попадают люди? Вы сказали, что одни сюда приходят, а другие уходят, значит, выход всё-таки есть. Почему не ушли вы и эти люди? И самое главное – кому всё это надо?

- Ну, молодой человек, слишком много вопросов. Я знаю не много, но попытаюсь объяснить на примере собственного опыта.

Представьте, человек открывает дверь, и по каким-то причинам попадает в ... Называйте, как хотите: другое измерение, параллельный мир. Сначала недоумение и растерянность, потом страх и, наконец, поиск выхода. Человек идёт по бесконечному тоннелю, где голод, усталость, холод, сомнения и опять тот же страх делают своё дело. Вот тут, как по волшебству, начинают появляться двери, за которыми тебя ждёт то, что тебе в данный момент очень хочется. Хочешь есть – пожалуйста, хочешь на песочке в шезлонге поваляться – пожалуйста, хочешь с покойной прабабушкой поговорить – сделают.

Подвоха сразу не заметишь, не до этого. Зато потом… Я в том подземелье так замёрз и устал, ноги стало судорогой выворачивать. Думаю, сейчас бы чаю горячего, да под одеяло. Дверь увидел, обрадовался, за ней комната, как в гостинице. Кровать, термос с чаем на тумбочке, лампа настольная. Думать не стал, жахнул чаю и в постель, не раздеваясь. Сморило меня сразу. Проснулся, чувствую, вроде ползает по мне что-то, неприятно так. Руку протянул, свет включил. Ползает! Я по самую шею в опарышах, как кусок мяса протухшего. Вот такое одеяло у меня было пуховое. Испугался, вскочил, отряхиваю эту мерзость, самого мутит, я потом ещё долго из карманов червей выгребал

. Были и другие двери. Заходил, тоже самое: обёртка красивая, а внутри гниль. Сигареты у меня закончились, курить захотел! А, может, у тебя закурить есть?

- Не курю,- покачал головой Сергей.

- Молодец, Теперь и я не курю. За другой дверью комнатушка была маленькая, в камине огонь горел, а рядом на стуле пачка сигарет. Я её хвать, и назад. Распечатал, рассмотрел, обнюхал, нормально всё. Прикурил, затянулся, хорошо! Ещё раз затянулся, во рту привкус такой противный стал, будто, извините, дерьма нажрался. Знаете, что я курил? Палец человеческий, высохший, тонюсенький, каждая косточка просвечивается.

У Ирки вытянулось лицо, она побледнела и кинулась к ближайшим кустам.

- Женщины! Создания нежные и чувствительные. Мне тогда тоже плохо стало, не перенёс мой организм человеческого пальца.

- Сюда-то, сюда вы как попали?

- Шёл очень долго, двери принципиально пропускал. Когда совсем из сил выбился и отчаялся, вот тогда на этот «карман» и появился.

- Не понимаю, какой смысл во всём этом, зачем гнать куда-то людей, кормить их всяким…, - Сергей замялся, вспомнив куски собачатины в виде бараньих рёбрышек. – Зачем подсовывать вместо сигарет высушенные пальцы?

- Я так думаю, что этот мир питается человеческими страхами, отчаянием, болью. Мы для них, как батарейка для часов, идут пока есть заряд. Страх – это мощная сила. А «карман» этот им нужен для подзарядки батареек. Если человек уже на грани, нужно ему дать прийти в себя, отдохнуть. Вот мы и отдыхаем.

Самое страшное то, что уйти мы отсюда сами не можем. Пытались. Доходишь до определённой отметки, а дальше, сколько ни шагай, останешься на одном месте.

- Вы говорили, что люди уходили. Как?

- Я сказал: «Одни приходят, другие возвращаются», только не сами, забирают их. Вас двое пришло, значит, двоих заберут.

-Заберут? Куда?

- Наверно, опять в тоннель, чтобы страхи высасывать. Я же говорю, мы для них как батарейки, а батарейки должны работать.

- Вернуться назад, в тоннель не пробовали?

- А зачем? Здесь тепло, есть пища, такие же люди, а там холод и бесчисленные двери, за которыми притаился страх.

- Знаете, у каждой батарейки есть срок годности. После эксплуатации её просто выбрасывают!

***

По парку прокатился гул и еле заметная вибрация под ногами. Из кустов выскочила Ирка, вытаращив глаза от ужаса. Люди, сидевшие поодаль на траве и скамейках, заволновались, испуганно оглядываясь по сторонам.

- Начинается. Сейчас точно двоих заберут.

Гул повторился, вокруг стало резко темнеть, хотя на липовом небе не было ни облачка. Земля под ногами задрожала, деревья стали терять свою форму и оседать, зелёная трава почернела. Скамеечки поплыли, как расплавленный воск, вода в фонтанчиках перестала журчать, а вокруг стали проступать очертания стен, постепенно сдвигающихся всё ближе и ближе. Сейчас это место превратилось в каменный мешок, на дне которого метались перепуганные люди. Роман Алексеевич напряжённо замер, то и дело оглядываясь по сторонам. Ирка прижалась к Сергею, всхлипывая и дрожа всем телом.

Всё кончилось так же быстро, как и началось. Сначала, зажурчали тонкие струйки воды, свет пробился сквозь густой полумрак, осветив деревья, скамейки, траву и людей. Всё было по-прежнему.

Рассеявшиеся по парку люди, стали собираться в группу, о чём-то спрашивая друг друга и отчаянно жестикулируя.

- Ладно, ребята, пойду, посмотрю, кого на этот раз забрали. А вы осваивайтесь.

- Мы здесь не останемся, - уверенно сказал Сергей, поворачиваясь в сторону арки. – Пойдём, Ира, пока эта мышеловка не захлопнулась.

- Слушай парень, тебе дали возможность отдохнуть. Вы на ногах еле стоите, окочуритесь и костей ваших не найдут в этом тоннеле. Её хоть пожалей.

Роман Алексеевич кивнул в сторону Ирки. По всему было видно, что она вот-вот сорвётся: наорёт, заплачет, назовёт дураком, но она уступила, понимая, что сейчас перед ней не просто муж, а мужчина, который поставил точку.

***

Чёрный провал арки дохнул на них тем же холодом с примесью земли и запустения. Двери периодически появлялись, но они брели мимо, стараясь не смотреть на странный глянец среди замшелой кирпичной кладки.

Одна из них раскрылась перед ними, показывая обстановку их собственной квартиры. По квартире шнырял какой-то мужик, рылся в шкафу, выдвигал ящики, торопливо рассовывал по карманам найденные деньги и Иркины побрякушки. На полу в луже крови лежала соседка, которой он лично отдал ключи перед изоляцией.

«Тварь!» - заорал Сергей, цепляясь за дверной проём.

Что его остановило? Ирка, вцепившаяся в ногу, или приподнявшаяся на локте соседка, которая смеялась, показывая на пробитую голову?

«Они, суки, заманивают, адреналина нашего захотели, злости и страха. Да пошли вы на…!», - с силой захлопнул дверь Сергей, зная, что она растворится вместе со своим содержимым.

***

«Всё, Ирка, пришли, баста», - прошептал Сергей, упёршись лбом в какую-то преграду.

Такая же кирпичная стена перегораживала весь тоннель, отрезая путь и лишая смутной надежды выбраться из кошмарного наваждения. В самом центре сияла белизной новенькая дверь с серебристыми завитушками, до боли знакомая и родная.

« На чувствах играют. Ну, давай, посмотрим, раз больше идти некуда», - проскрипел зубами Сергей, крепко держа за руку жену.

Уютная комнатка с розовыми обоями вся была завалена игрушками. Маленькая девчушка расставляла кукольную посуду на игрушечном столике и весело щебетала, обращаясь к важной розовощёкой кукле.

- Даша? Она, она же у моих родителей, она не может быть здесь, - прошептала Ира, делая шаг вперёд.

- Ира, это не она, это иллюзия. Ира, не надо!

Малышка повернулась и разразилась счастливым смехом:

-Мама, папа? Вы уже пришли?

Комната поплыла. Стены задрожали, а пол прорезала широкая трещина, к которой, как в замедленной съёмке покатились игрушки. Девочка испуганно оглянулась, вскрикнула и протянула ручки навстречу Ире.

- Ира, не надо!

Но та уже сгребла в охапку ребёнка и бежала назад, натыкаясь на сползающие предметы. Кругом всё рушилось, проваливаясь вниз, обнажая кирпичный остов, увлекая в бездонную мглу всё, что минуту назад было розовой детской комнаткой. Сергей подхватил жену и дочь, закрывая их от падающих обломков, и тяжело вывалился в ненавистный тоннель, обнимая самое дорогое, что может дать жизнь.

Ничего не было. Не было двери, не было стены, не было дочери. Только Ира, свернувшаяся рядом в маленький комочек и беззвучно рыдающая у сильного мужского плеча.

***

Она очнулась от забытья, потому что Сергей настойчиво теребил её плечо. Холод отступил, притаился во мраке, давая возможность своим пленникам прийти в себя. Белёсый туман клубился в нескольких шагах, не смея подступить ближе.

- Ириш, Ириша, смотри.

Она не сразу поняла, куда показывает Сергей. Тот же самый скудный свет, тот же земляной пол, та же кирпичная кладка, по которой тот водил пальцами в самом низу.

-Ириш, да посмотри же ты!

Приглядевшись, она увидела несколько выцарапанных стрелок, показывавших туда, откуда они так долго шли: в холодную пустоту и темень.

- Я не хочу больше никуда идти, - слабым голосом прошептала она.

- Ириш, но ведь кто-то оставил здесь эти знаки. Нам нужно вернуться, стрелки показывают назад.

- Это очередная ловушка для таких дураков, как мы. Мы очень долго шли, почему этих знаков не было раньше?

- Может, они были. Мы их не видели, Ира, они у самого пола.

- Мы не сможем! У нас нет еды, тёплых вещей, воды. Там темно, очень холодно, там нет выхода!

- Нас ведут подальше от этого выхода. Давай, родная, повернём назад назло этим тварям.

Туман пронзил их миллиардами жгучих иголочек, забирая тепло, оставшиеся силы, леденя кровь и сковывая движения. Они уже не шли, они карабкались, ползли на четвереньках, обдирая локти и пальцы о твердь земляного пола. Поминутно на стене появлялись двери, распахивались, дыша теплом, едой, уютом. Яркий свет выхватывал из темноты две обессилевшие фигурки, которые жались друг к другу и продолжали ползти, игнорируя приглашения. За одними дверями слышался злобный крик, за другими шум весёлой компании, в проёме третьей Сергей увидел детские качели и родное милое личико.

«Не сюда нам, Ириш, дальше», - тихо шептали потрескавшиеся губы. А потом в лицо пахнуло жаром, и крепкий знакомый мат ворвался в тоннель чужой реальности.

***

Молодая пара бурно ругалась, не стесняясь в выражениях, когда дверь кухни отворилась, и в теплоту комнаты ввалились два оборванных измождённых человека. Замерев на полуслове, парочка испуганно уставилась на незнакомцев. Мужчина бережно опустил на пол посиневшую, трясущуюся в ознобе женщину и укрыл её грязные плечи кухонным полотенцем, сдёрнутым со спинки стула.

- Тоже из программы «Примирение»? – выдавил он из себя сиплый шёпот.

Не дождавшись утвердительного ответа, кивнул в сторону коридора:

- Чего смотрите? Давайте, жмите на кнопку экстренного вызова.

Пока молодая женщина суетилась в коридоре, он с усмешкой смотрел покрасневшими глазами на оторопевшего мужика.

- Значит, и дети есть?

- Сын, семь лет.

- А хуля вам тогда надо? Свободы, счастья? Поверь, там, откуда мы сейчас пришли, на эти слова смотришь совсем по-другому.

***

- Блин! Ну, ребята, вы даёте! Вас уже три недели ищут! Люди, полиция, пресса, все на ушах. Руководителей программы, по которой вас сюда замуровали, обвинили в похищении, здесь такое творится! – щебетала молоденькая девушка со скорой. – Свалились, как снег на голову. Бедненькие, где же вас так?

К дому уже подъехало несколько машин. Представители разных инстанций топтались поодаль, не мешая врачу закончить свою работу.

«Послать бы их куда подальше, а лучше в это подземелье в качестве батареек, - подумал Сергей. – Эй, вы! Три недели говорите. А что, сработало! Вот мы, живые, поумневшие и счастливые, что от нас и требовалось. А программа ваша дерьмовая!»

Они смотрели дуг на друга и улыбались. Они не знали, сколько людей бродят по чужому миру, заглядывая в каждые двери. Они ненавидели этот мир, но в глубине сердца каждый из них был ему благодарен. Именно там они поняли, что такое человеческое счастье, именно то место стало их тоннелем примирения.

Эти порталы существуют. Никто не знает, где и когда они откроются, но каждый, попавший сюда, сталкивается с другой реальностью: чужой, жестокой, играющей на струнах человеческих слабостей. Только взглянувший в глаза этим слабостям, может пройти свой путь до конца и вернуться назад, не оставив там то, что дано только человеку.

«Три недели по программе «Примирение», - равнодушно произнёс судья, насмешливо щуря близорукие глаза.

«Чёрт, только не это. Провести три недели в изоляции рядом с этой мегерой уже выше моих сил. Каждый день видеть её довольную мину, покрытую тоннами косметики. Даже знать, что она рядом, уже серьёзное испытание для моих натянутых нервов. Чёрт, чёрт, чёрт, как же сделать так, чтобы это принудительное заточение превратилось в отпуск? Пусть не на море, не в шикарном санатории, но отдых от всех проблем. Впасть бы в спячку, как медведь, не вылезая из своей берлоги», - мысли роем проносились в голове у Сергея в то время, как его ещё пока законная вторая половина пыталась возразить судье, уже не обращающего на них никакого внимания.

Всё по старому сценарию: знакомство - любовь - предложение - брак. После восьми лет этого брака трясина быта затянула по самую макушку. Вот уже год они чертыхаются в этой трясине и кричат: «Спасите!» Наконец-то, хоть раз пришли к общему мнению: «Спасение – в разводе». Но и тут всё оказалось не так просто. Если бы не шестилетняя дочка, не было бы никакой программы примирения, двадцать минут – и впереди долгожданная свобода без обязательств, проблем, истерик и ссор.

Семья давно перестала быть ячейкой общества. Люди стали больше ценить деньги и свободу отношений. Зачем обременять себя лишним грузом? Семьи создавались, дети рождались, но статистика показывала, что количество разводов растёт, а законных браков становится всё меньше и меньше. Вот тут-то и появилась программа «Примирение», на которую никто из простых обывателей больших надежд не возлагал.

Теперь три недели придётся провести в каком-нибудь помещении без средств связи, без кабельного, без друзей и ещё без, без, без. Зато рядом будет находиться тот, с кем рад вообще долго-долго не встречаться. Мрачные перспективы, на памяти Сергея всего одна семейная пара, которая попала под программу примирения и после «медового трёхнеделия» с треском развелась. Остальные, не спешили связывать себя законными узами брака и заводить детей. Жили по принципу «Люблю, пока люблю».

***

Изоляционной камерой оказался небольшой домик на окраине города, обнесённый высоким забором. Судебный исполнитель, напыщенная тётка со старомодной сумкой, пригласила следовать ней в апартаменты семейной тюрьмы. Тяжёлая массивная дверь, оббитая железом, маленькая прихожка, потом опять такая же дверь, ведущая в узенький коридор. Две комнаты напротив друг друга, кухня, ванная и туалет.

- Продуктов на три недели. Убирать, стирать и готовить будете сами. Как вы распределите обязанности – дело ваше.

Сергей с тоской обвёл спартанскую обстановку комнаты, отметив про себя наличие камеры и телевизора.

- А если случится что, заболеет кто-нибудь, или приступ аппендицита? Телефона-то нет.

- Кнопка вызова экстренной помощи, - показала женщина на красную кнопку под стеклянным колпаком у самой двери. – Не думайте, что здесь вы будете всеми забыты. Сотрудники программы ведут круглосуточное наблюдение во избежание непредвиденных ситуаций.

-Надеюсь, в туалете камер не натыкано? – со злобой спросила Ирина, «любимая жёнушка» Сергея.

- Не натыкано, - с сарказмом отозвалась тётка, продолжая свою экскурсию.

- В каждой комнате есть шкаф с чистым постельным бельём, полотенцами и необходимыми вещами. В вашем распоряжении книги, настольные игры, бумага для записей и пара тренажёров для поддержания формы.

- Компа, как я вижу, нет, - буркнула Ирина.

- Данная деталь не входит в программу. Ни компа, ни электронных носителей, ни сотовых телефонов вы здесь не найдёте. Данная обстановка способствует восстановлению контакта, душевного общения, возрождения забытых воспоминаний и чувств.

- Или рождению убийцы, - подумал про себя Сергей.

- Ну, что, молодые люди, все бумаги вы подписали, с условиями познакомились. Теперь живите, миритесь ради сохранения семьи, ради ребёнка. Если нет ко мне вопросов, я оставляю вас одних. Ровно через три недели эти двери раскроются, и вы вернётесь в мир суеты. Надеюсь, вернётесь поумневшими и счастливыми.

- Значит так, если уж нам придётся провести здесь вместе столько времени, давай постараемся просто не поубивать друг друга, - прошипела Ира. – Сам себе бутерброд приготовить сможешь, и шмутьё своё постирать осилишь. Постараемся встречаться как можно реже.

«Напугала! Надо же, уже второй раз за год наше мнение совпало», - подумал Сергей, громко захлопнув дверь в комнату. – Даа, уютненько, окна заблокированы металлическими жалюзи, видом не полюбуешься. Одно радует – в комнате тепло, система вентиляции работает. И на том спасибо!

***

Казалось, время остановилось. Книги и телевизор не удовлетворяли душевный голод, а мимолётные встречи на кухне каждый раз готовы были вылиться в очередной скандал. Осталась ещё одна неделя!

Ира лежала на кровати и от безделья пялилась в потолок, пытаясь пересчитать многочисленные трещины: «Да, условия могли бы быть и получше».

Сначала ей показалось, что лёгкая дрожь прошла по стенам, потом дрожь усилилась, заставляя вибрировать предметы, кровать легко заелозила, передавая Ире тот же самый маршрут. Свет несколько раз мигнул и потух, оставив женщину в кромешной тьме. «Землетрясение!» - вскрикнула Ира первое, что пришло в голову, соскочила с кровати и пошла наощупь к тому месту, где находилась дверь. Первое, что ей бросилось в глаза, это тускло освещённый коридор и Сергей, замерший с открытым ртом.

Было от чего открыть рот. Сейчас перед ними был не коридор маленького домика, а некое подобие тоннеля, стены которого были выложены кирпичом. Высокий свод потолка был покрыт гирляндами многолетней паутины, в которой терялся свет от пыльных тусклых лампочек. Вдоль кирпичной кладки шли несколько труб, покрытых бурой ржавчиной. Трудно было рассмотреть, где кончается этот тоннель и куда уходят трубы. Тёплый уют комнаты сменил холодный полумрак заброшенного подземелья. Сергей повернулся к двери, намереваясь вернуться в комнату, закрыть дверь и снова открыть, убедив себя, что всё это только сон, но… двери не было. Такая же старая кирпичная кладка. Он со страхом оглянулся на Иру. Она беспомощно водила ладошками по шершавой холодной стене.

«Что за на х.й!» - вырвалось у Сергея, когда он увидел, что нет больше ни дверей, ни камеры, ни красной кнопки экстренного вызова под стеклянным колпаком. Их окружала мерзость запустения, мрачная тишина и холод, дававший знать о себе с каждой проходящей минутой.

***

Если время можно измерить, то, наверняка не здесь. Сначала, они думали, что всё окружающее - это декорации, предусмотренные программой. Свести парочку, напугать, заставить действовать совместно, вот к чему вся эта постановка, но реальность говорила сама за себя. Тусклые лампочки, проводив их вперёд, гасли одна за другой, погружая тоннель в темноту и выпуская густой холодный воздух.

Труднее всего приходилось Ире. Лёгкий домашний халат и тонкие носочки не спасали от лютого холода, а мусор и камешки, устилавшие пол, причиняли довольно ощутимую боль. У Сергея хоть домашние тапки на ногах, но отдай он их ей, положение, пожалуй, изменилось бы не в лучшую сторону. Его сорок четвёртый никак не соответствовал её миниатюрной ножке, она бы в них хлябала, задерживая движение. А холод усиливался, заставляя их покрываться гусиной кожей и ускорять шаг.

- Да они охренели! На них самих нужно в суд подать за причинение вреда здоровью их клиентов. Возомнили из себя вершителей судеб!

- Серёж, Серёжа, я больше не могу. Я замёрзла, устала, и потом, мне постоянно кажется, что за нами кто-то следит. Не эти чёртовы камеры, а что-то совсем близко, там, в темноте.

Сергей тоже устал, его желудок давно напоминал о себе жалобным урчанием, его тоже терзало чувство, что они здесь не одни, но сколько он ни зыркал в тёмное нутро тоннеля, ничего подозрительного не заметил. А вот вид дрожащей растрёпанной Ирки, вызвал в нём давно забытое чувство сострадания и нежности.

***

Эта дверь появилась из ниоткуда. Трансформировалась из кирпичной кладки, сверкая новеньким ламинатом. Из веерообразных стеклянных вставок лился мягкий уютный свет, а из-под самой двери просачивался божественный запах жареного мяса со специями.

- Серёж, чего это? Может, это выход?

- В двери обычно входят и выходят. Раз мы с этой стороны, будем заходить. Иначе, на какой она здесь?

За дверью их встретил небольшой уютный зал кафе с аккуратно расставленными столиками. Около одного из них стоял полноватый розовощёкий повар в белом колпаке и приветливо улыбался.

- Ребята, ну чего вы так долго?

Казалось, его не смущали ни их внезапное появление, ни замученный потрёпанный вид, ни торчащие из дырявых носков пальцы Ирки.

- Сегодня у нас фирменное блюдо – бараньи рёбрышки под чесночным соусом, милой даме фрукты, а по желанию чего и покрепче.

Скоро на столе появилась бутылочка вина, корзиночка с яблоками и виноградом, салатик из молоденьких огурчиков, а также огромное блюдо с аппетитными, лоснящимися жирком рёбрышками. Увидев такое богатство, супруги забыли о своих недавних злоключениях и накинулись на еду, не обращая внимания на немытые руки. Вот что нужно было в первую очередь – тепло и еда. Они вгрызались в мясо с такой жадностью, словно не ели несколько дней. Бутылка вина скоро опустела, согрев и расслабив измученные тела. Только сейчас, утолив первый голод, Сергей заметил, что повар не принёс хлеб. Вроде, мелочь, и просить неудобно, но раз уж тут кормят, так пускай по полной.

«Уважаемый!» - окликнул Сергей, но в ответ из каморки, где, по-видимому, размещалась кухня, слышался только равномерный стук ножа.

Сергей встал и подошёл к проёму, за которым колдовал повар. От увиденного, волосы встали дыбом, кожа покрылась мурашками, а по спине пополз холодок.

Коморка напоминала мусорную свалку, набитую полусгнившим хламом. Кафельные стены были покрыты потёками бурой жидкости, а в центре стояла замызганная плита и разделочный стол, около которого возился симпатичный толстячок. Ловкими движениями он разделывал на «рёбрышки» туши собак, о чём говорила куча сваленных кровавых шкур с торчащими в разные стороны головами. Мёртвые глаза животин смотрели на Сергея с упрёком и насмешкой. Тут же на столе высилась горка нарезки из овощей, которую повар подцеплял кровавыми пальцами и кидал в большой салатник, сдабривая всё это солидной порцией дохлых мух, в придачу поливая сверху масленичной жидкостью.

- Чего, ребята добавочки захотели? – как-то странно просипел голос, хотя сам повар даже головы не поднял от своего блюда. Голова эта под колпаком была абсолютно лысая, только теперь со стороны макушки на Сергея пялилась другая морда с огромным, от уха до уха ртом и выпученными бездушными глазами. Тонкие губы шевелились, издавая клокочущие звуки: «Ну так что, ребята, добавочки?»

Целый фонтан из съеденной собачатины и «зелёного салатика» вылился под ноги этому уроду. Сергей кинулся назад, зажимая рот рукавом, смутно осознавая, что всё вокруг меняется. Уютный интерьер кафе исказился и представлял теперь полусгоревший зал, заваленный металлическими конструкциями. Только Ирка ничего не замечала, а продолжала сидеть за заляпанным помоями столом и уминать оставшиеся вкусняшки.

- Ирка, валим отсюда, - заорал Сергей, хватая её за руку и таща к двери.

- Ты чего, дурак? – огрызнулась она осоловелым от еды голосом, нехотя перебирая не успевшими отдохнуть ногами.

Дверь за ними захлопнулась и почти сразу растворилась в воздухе, оставив наедине с холодным тоннелем.

***

Мучительные спазмы выдавливали из Сергея остатки угощения. «Сказать Ирке или нет? Скажешь – ей поплохеет, ещё в обморок брякнется. А идти надо, выбираться из этого ада ко всем чертям!»

По кирпичным стенам струились волны морозного воздуха, оставляя тонкие нити из инея, будто кто-то заставлял их идти вперёд, толкая в неизвестность.

Дверь вынырнула из полумрака точно так же, как первая. Огромная, стеклянная, напоминавшая витрину магазина, в которой красовалось шмутьё, сверкая разноцветными ярлычками.

- Ага, суки, опять приглашают. Типа оденьтесь, чтобы не замёрзнуть. Сначала накормили, теперь оденут, а потом что, разделают, как тех собак? Ира, идти надо, нечего нам здесь делать!

Ирка дрожала, как осиновый лист. Кутаясь в тонкую олимпийку Сергея, она давно прихрамывала и тихо поскуливала, уцепившись за его руку.

- Серёжа, куда идти? Мы, наверно, уже часов пятнадцать куда-то идём! Мне надо задницу свою чем-то прикрыть, отдохнуть, в конце концов, да и тебе не помешало одеться потеплее.

В её голосе звучали истеричные нотки, но она была права, и Сергей это хорошо понимал.

Пока Ирка натягивала первые попавшиеся джинсы и подбирала обувку, Сергей оглянулся.

Никого, магазин без продавца и покупателей. Ошибочка! К нему приближалась молоденькая девушка в элегантном костюме, цокая каблучками по плиткам пола. Задорно вздёрнутый носик, модная причёска и соблазнительная улыбка сочетались с вышколенностью опытного продавца.

- Мужчина, ну что же вы? Давайте и вам подберём что-нибудь подходящее. У нас в ассортименте есть всё необходимое для такого обаятельного мужчины, как вы.

Девушка кокетливо протянула руку, приглашая следовать за ней.

«Необходимое для чего? А продавщица-то ничего, голосок прям завораживающий», - подумал Сергей, намереваясь уже принять приглашение.

«Бюрократы сраные и методы у них садистские. Ничего, выберемся, я им устрою!» - негодовала Ира, выбивая зубами мелкую дробь.

Ей до сих пор казалось, что всё происходящее - не настоящее, а подстроено сотрудниками программы «Примирение», реалистично, профессионально подстроено. Но размещать магазин в тоннеле, это уже слишком!

Позади раздался неясный звук, заставивший Иру настороженно оглянуться.

Тумбообразная бабища с огромными толстыми ногами, покрытыми узлами вздувшихся сизых вен, тянула к Сергею мясистые руки. Мешковатая дерюга, натянутая на эту тумбу, не скрывала отвислый живот и складки жира, напоминавшие перевязки отожравшейся гусеницы. Неестественно маленькая голова, вросшая в плечи, была похожа на оловянный кругляш, на котором блестели хищные глазки. Длинный красный язык постоянно высовывался и облизывал губы, которые вытянулись в трубочку, обещая подарить Сергею смачный поцелуй. А вот сам дорогой муженёк замер и смотрел на бабищу с нескрываемым удивлением и восторгом, будто перед ним модель с подиума.

- Серёжа, отойди от неё! - заорала Ира, бросив ковыряться в кипах шмутья, и кинулась к «сладкой парочке».

Её рука с лёгкостью вошла в рыхлое студенистое тело и отбросила тушу на два шага назад. Этого хватило, чтобы схватить Сергея за руку и потащить к двери. Даже сквозь растворяющуюся в кирпичной кладке стеклянную преграду, ещё долго слышался нечеловеческий вой.

***

- Слушай, Ирка, да ты ревнуешь! – усмехнулся Сергей, когда напряжение спало.

-Было бы к кому! К этой образине, которая тянула к тебе свой слюнявый рот?

- А, ты так называешь эту молодую симпатичную девушку?

Ира фыркнула, понимая, что образину видела только она, а истинный ценитель женской красоты, именуемый Сергеем, видел именно молодую симпатичную девушку.

- Сергей, тебе не кажется, что мы находимся в каком-то другом мире? То, что сейчас с нами происходит, не может быть на самом деле. Помнишь толчки, которые нас выгнали из своих комнат? Может, мы вообще сейчас в другом измерении?

- Да, и в этом измерении чертовски холодно, будто нас специально толкают вперёд. Если сейчас опять появится какая-нибудь сраная дверь, мы туда не пойдём, пусть подавятся своими сюрпризами!

(Продолжение следует)

Я тогда работала в риелторском агентстве. Показывала людям квартиры, которые они могли бы снять, и имела с этого неплохой процент. Работать старалась честно и на совесть, никого не обманывала, подыскивала максимально соответствующие запросам клиентов варианты, особо не навязывала выгодные мне. Так что репутация у меня была хорошая. По сарафанному радио от друга к соседу шла слава о моей хорошей работе, так что на отсутствие клиентов я не жаловалась.

Не знаю, как у других риелторов, а у меня был список «несдавашек». Есть такие квартиры, которые трудно сдать, а если и сдаешь — люди съезжают буквально через два-три месяца. Причины такой непопулярности жилья обычно самые прозаичные: соседи — буяны-алкоголики, или район неблагополучный, или от остановки далеко. Иногда нет ремонта как в самом доме, так и в квартире. В общем, понятно все. Польстятся люди на низкую стоимость, пожадничают, а жить в тех условиях, что за эту стоимость предложены, невозможно. Вот и сдаёшь жильё снова и снова, каждый раз разным людям.

Но есть и исключения.

В моем списке «бракованного» жилья была пара квартир замечательных, как ни посмотри: в хорошем районе, светлые, просторные, с дорогим ремонтом. Дешёвые, что опять же приятно. Живи — не хочу. Но люди в них почему-то не задерживались. Хозяева менялись чаще, чем у развалюхи с тёткой-алкашкой по соседству. Такое положение вещей ставило меня иногда в тупик, но особенно я никогда над этим не задумывалась. Не живут и не живут, бог с ними.

Квартир, которые не сдавались вопреки своему качеству, тогда у меня было две. Одна — двушка новой постройки в спальном районе и трёхкомнатная, шикарная, в самом центре города. Старый фонд, но с очень хорошим ремонтом и застеклённой лоджией. У друзей-знакомых находилась тысяча и одна мистическая причина такой странной текучки. Да и коллеги шептались иногда «о всяком таком, страшненьком». Я же всю эту чушь, как я тогда думала, пропускала мимо ушей и ни во что такое не верила. Но один страшный пугающий случай заставил меня сильно призадуматься и переосмыслить свои взгляды на непознанное.

Появилась у меня одна клиентка. Странная немного. Рыженькая, худенькая, глаза, как два прожектора — большие и зеленющие. На вид лет 18, по паспорту — около 30 (видела, когда договор оформляли). Придирчивая жутко, но как-то ненормально придирчивая. Ох и перебрали мы с ней вариантов! Причём конкретных требований она не выставляла. Всё было предельно просто: к центру поближе, транспорт рядом и ремонт нормальный. В стоимости меня не ограничивала. Казалось бы, почти любая квартира из моей базы подойдет, но ничего подобного. Что ни посмотрим, всё не нравится.

— Не то, — говорит.
Спрашиваю: «А что надо? Вы скажите, что хотите от квартиры — я такую найду».
— Не знаю, но увижу, что вот оно, моё, и скажу.
— Ну скажите, что не понравилось, исключим подобные варианты.
— Да всё нормально. Просто не моё. Давайте дальше смотреть.

Вот и весь разговор. Так и искали с ней «то». Она всё смотрела, выбирала. Да как-то странно очень смотрела. Ходит по квартире, оглядывается, озирается. Точно кошку в новое жильё запустили — настороженно так. Разве что не принюхивается. Нормальные-то люди как квартиры смотрят? Краны покрутят, батареи потрогают. Проверят, не сыпится ли где штукатурка, нет ли пятен на потолке. Такие вот вещи. Обычные. Проверяют жильцы — жить можно или нет? А не в кладовках сидят. А эта странная найдет в квартире кладовку, зайдет, закроется изнутри, постоит минут пять. Выходит — лицо недовольное. Все понятно, опять новую квартиру надо искать. Не понравилась, значит. Когда она в первый раз так сделала, я чуть у виска не покрутила. Потом плюнула, мало ли какие у людей причуды бывают? Ох, лучше бы я гнала ее взашей. Лучше бы я сумасшедшей ее посчитала.

Заколебала она меня, конечно, но что делать. Работа есть работа. Да и сезон был тихий — клиентов мало, времени много. А у меня зарплата от договоров зависит. В общем, добрались мы с ней и до моей не сдающейся трешки. А квартира эта — моей двоюродной тетки. Живет она в другом городе, так что по-родственному да по дружбе договор аренды от её имени я всегда заключала. В общем, приехали, разулись, зашли. Девушка эта и десяти минут не проходила. Даже в кладовку свою любимую не залезла. Подлетает ко мне, беру, говорит. «Вот прям то, что надо, всё очень нравится». А у самой глаза горят и улыбка во все тридцать два. Даже жутко немного. Ну, думаю, и слава богу. Может, хоть эта тут будет жить, раз такая у неё к этой квартире любовь с первого взгляда. Заключили тут же договор, рассчитались.

У меня от этой квартиры хранились две пары ключей. Одну-то я ей сразу отдала, а вторую дома оставила. Не догадалась захватить. Не думала, что так удачно сложится и квартиру сдать получится. Дура, одним словом. До сих пор себя проклинаю. Договорились мы с этой рыжей, что ключи я ей через пару дней завезу. Через четыре дня, в среду, у меня образовались дела недалеко от того места. Ну и решила, чего по городу туда-сюда мотаться? Освобожусь и закину ключики.

Звоню в этот день утром — телефон отключен. Ну, думаю, спит, может быть. Возьму ключи с собой и позвоню. С делами я разобралась уже ближе к вечеру, часов около семи. А зима была, темнело рано. Не кромешная ночь, конечно, но плотные такие сумерки. Звоню на сотовый — всё ещё отключен. А мне ещё раз специально ехать не хочется. Лениво, да и бензин, опять же, дорогой. Тут и родился в моей голове редкий по своему идиотизму план. А дай, думаю, я ключи занесу и с запиской оставлю. Дверь-то там по хлопку закрывается. Зайду, ключи на стол положу и выйду.

Приехала, еще раз позвонила на сотовый — отключён так же. Окна в квартире тёмные, значит, дома никого нет. Поднялась. В дверной звонок звоню (на всякий случай) — тишина. Не работает. Думаю, может, свет отключили? Хотя странно, в подъезде лампы горят. Постучала для подстраховки. Ноль реакции. Точно дома никого нет. Открываю дверь ключом, захожу. Выключателем пощёлкала — темно, как было. И правда, электричества нет. Ну, думаю, ясно все. Разулась, прошла в зал. Это самая дальняя и самая большая комната в квартире. Я бы так далеко не пошла, но мебели хозяйка оставила мало. Стол был только в зале. Не на пол же мне было ключи с запиской кидать? Уж лучше бы кинула…

Зашла я, ключ выложила, выдрала листок из блокнота. Стою спиной к двери, роюсь в сумке, ручку ищу. Слышу — за спиной шорох какой-то и шаги. Оборачиваюсь, думаю, хозяйка, что ли, вернулась? А как дверь хлопает, я вроде и не слышала. Может быть, она в спальне на диване спала, что ещё в темноте делать? А я такая красивая, припёрлась без приглашения. Повернулась… И увидела, Господи, что я увидела… До сих пор мурашки по коже, как вспомню.

Стоит напротив меня нечто. Высокое, почти под потолок. С крученной-перекрученной шеей. Глаза как две черные дырки, само бледное до синевы. Тощее — кости все видно, сутулое, голое. Стоит и покачивается. Люди так стоять не могут. Так по-змеиному. Стоит, на меня смотрит и улыбается жуткой улыбкой. В полумраке ой как хорошо все было видно. До каждой мерзостной детали. У меня душа в пятки ушла. Хочу кричать, а горло сдавило — вместо крика какой-то сип выходит. Мне бы бежать — а я как к месту приросла. Стою, ни жива, ни мертва. Сумку в руках сжимаю. А этой штуке на меня смотреть, видимо, надоело — оно свою дряблую синюшную руку ко мне протянуло. Вот тут-то нервишки у меня и сдали. Я в обморок — шмяк. И нет ничего.

Сколько так лежала, не знаю. Очнулась от странного звука. Вроде бы чавкает кто-то. Дети так маленькие едят, пока за столом себя вести еще не научились. Мне жутко так стало. Никогда так страшно больше не было и никогда, дай бог, больше не будет. Не меня ли, думаю, кушают? Хотя мне не больно, вроде бы, и не трогает никто. Лежу себе.

Наконец, набралась смелости, приподнялась на локтях. Думала, монстр мой. Не монстр. Мама дорогая, там спиной ко мне сидит рыжая клиентка моя на корточках и что-то ест. Вроде бы куча какая-то перед ней. Она сидит и жует себе. У меня от облегчения, что чудовища нет, в голове все смешалось. Даже мысль в голову не пришла: почему девушка ест в такой странной позе, да ещё и в темноте? И что? И почему она не обратила никакого внимания на валяющуюся посреди комнаты меня? Тогда я просто рада была, что человек знакомый рядом. Рано обрадовалась…

Я что-то говорить начала, а она раз — и обернись. ЭТОГО Я НЕ ЗАБУДУ НИКОГДА. ДО СТАРОСТИ БУДУ ПОМНИТЬ, ДО ГРОБА. Она повернулась, а глаза у нее как у кошки, в темноте светятся, а под ними — чернющие круги. Лицо вытянулось, заострилось. Черты стали какими-то странными, чёткими. И зубы… Не было у неё таких зубов! Мелкие, острые, да много так! Пригляделась я к той куче, что рядом с ней — а это мой монстр. Валяется, смятый, как тряпка.
Подёргивается.
А ОНА ЕГО ЕСТ.

Наполовину заглатывает, наполовину втягивает, как воздух. Жрёт. Аж давится от жадности. Я заорала и, себя не помня, вылетела из квартиры. Как поднималась, как бежала — не помню. Сумку так там и бросила. Туфли тоже. Хорошо, раздеваться не стала. Ключи от машины и квартиры в кармане остались (у меня они в одной связке). Домой я просто неслась! Как ни в какую аварию не попала — до сих пор удивляюсь. Я же невменяема была. У себя дома я включила весь свет и врубила телевизор.

Всю ночь до утра лечилась коньяком, который купила, чтобы добавлять в кофе по утрам. Пила, не закусывая. Уснула только, когда начало светать. И очень жалела, что живу одна. Что ни с кем не встречаюсь и не держу дома хотя бы кота. Ох и трясло меня. Еле отошла от этого ужаса. Долго ещё спала с ночником и вздрагивала от каждого шороха.

А через пару недель приходит эта краля рыжая в мой офис. Сумку мою с туфлями мне отдаёт и говорит: «Спасибо за ключи, только в следующий раз предупреждать надо заранее, когда зайти захотите. Мало ли, чем люди заняты…». Смотрит на мою побледневшую вытянувшуюся рожу, улыбается так мило и выходит себе спокойненько.

Вот что это было? Мать вашу, что?

После этого прожила эта девушка в квартире полгода ещё и съехала. Больше никаких странностей я за ней не наблюдала. Да я и не рвалась. Меня к этой дамочке калачом было не заманить и под пулеметом идти не заставить. Договор расторгали в офисе. Я даже проверять не поехала, всё ли на месте в квартире и в порядке. Отделалась — и ладно.

Но вот что странно, после этой девушки квартиру сняла молодая семья с ребёнком. И там они живут до сих пор. Более того, квартиру эту они выкупили и рады были очень. И это после того, как в ней жильцы менялись чуть ли не каждые два месяца. Вот и возникает вопрос, что съела эта странная девушка? И кто или что она такое? Что это вообще было?

Хотя я об этом стараюсь не думать. Так спокойнее. Я просто принимаю теперь как данность — странное есть. И стараюсь не вспоминать. Просто принять, как факт, научиться с этим жить и забыть. Вот есть же львы в Африке? Вот и призраки тоже где-то есть. Я молюсь об одном только — чтобы это «где-то» было подальше от меня.

Мракопедия.

Ад — это не огонь. Ад — это вода. Безграничность черного моря, без перерыва играющего горькими мускулами волн. Первобытный хохочущий великан одной рукой запросто вскидывает корабль так, что его нос почти упирается в зенит, а потом, гулко ухнув, чудовище бросает игрушку, и все летит в бездну — палуба под ногами, сумеречный свет иллюминаторов, старое фото среди карт на стене. А собственный желудок упирается в горло. Затем — удар, и корабль захлестывает с бортов. И так — каждую минуту — десять секунд покоя, полминуты на подъем, судорожный миг на вершине, и — полет. Шестьдесят раз в час. Тысячу четыреста сорок раз в сутки. О годе — страшно думать. Но именно этими перекатами вахтенные меряют время: треснувший немецкий хронометр мертв уже восемьдесят пять лет.

А день не наступает. Из года в год черная ночь сменяется штормовым сумраком совершенно произвольно — сводя с ума, выбивая из души последнюю стабильную опору, как волны — палубу из-под ног. Ночная буря бесконечна. И это их ад. Больше полувека вода раскачивает корабль, и уже непонятно — взлетает он на волну или падает с нее: верх и низ заменила вода. Порой кажется, что даже если машины и набрали бы мощности, достаточной, чтобы судно взлетело с гребня очередного вала, то реальность поменялась бы местами, и полет превратился бы в очередное падение. Просто без переломной секунды.

Мрак, сырость, качка, многолетняя борьба со штормом. Люди превратились в тени. С глухим отчаянием выходят на вахту, борются, работают... А потом — молча расползаются по своим углам и словно исчезают во мраке. Можно было бы сойти с ума, но безумие — рай, здесь этой роскоши нет. А вот боль разума от вечного балансирования на грани сумасшествия — сколько угодно. Это часть ада. Эрнст назначает вахты и следит, чтобы все на них выходили. Пресекает ссоры и отчаянные драки сходящих с ума людей. Требует следить за внешним видом и одеждой — моральное падение человека начинается с беспорядка в вещах, с равнодушия к себе. Одно время он пробовал собирать свободных в кают-компании, но затея провалилась: люди слишком отчаялись, чтобы забыться в беседах и песнях. Все почти сорвались, почти обезумели. Эрнст — капитан двух тысяч человек. Он не имеет права на срывы. Это — непозволительная для него роскошь, когда речь идет об экипаже.

Котлы едва набирают мощность — мазут больше похож на отработку. Он, как и все вокруг — отвратительного качества. Лампы — едва светят, огонь — почти не греет. Одежда — всегда полусырая и холодная. Еда без вкуса, и ее куски стынут в горле. Никто из коков не виноват — это тоже часть ада. И каждое утро любой матрос просыпается, дрожа от холода в мраке. Каждый матрос с отвращением глотает безвкусную тушенку со стылой лапшой. Каждый матрос, чуть разогнав работой кровь, целый день летит к черному небу и падает с него. Чтобы через две отбитые рынды снова при камбузе проглотить свою порцию, и, упав под сырое одеяло, спасительно отключиться.

Порты бывают редко. Там также вечная ночь и сырость. И также негде согреться, нет яркого света. Лишь день отдыха от волн, чтобы залить в цистерны новый дрянной мазут и загрузиться провизией. На новости надежды нет. У всех одна и та же вечная буря. И капитаны других судов молча пожимают плечами при встрече. А у портовых работников свой ад — не лучше.

Лишь иногда можно услышать о встрече с Иными, для которых ад — вполне себе комфортная жизнь после земной. Здесь они и черти, и ангелы, и помощники, и каратели. Да вот только даже в них не верится. Быть может это — лишь спасительные байки для ломающегося разума, этакаяя религия в аду. Лично Эрнст за восемьдесят пять лет не встречал ни одного, хотя наслышан предостаточно. Редкие портовые байки об Иных... А еще — куда более редкое слово... Искупление...

Но сутки заканчиваются, и корабли снова уходят в многомесячную болтанку. Этого не избежать. Пожелай они искать порт раньше времени — просто не нашли бы его. Да и просто искать его — не выходит. Порт сам негаданно появляется по курсу, когда горючее и припасы на исходе. Или — когда давно закончились. И лучше не пытаться все истратить быстрее, в расчете на скорую встречу. В первый год так и сделали. Порт не появился и голодный экипаж три месяца мерз у остывших котлов, а потерявший ход корабль болтало куда больше и наполовину затопило. Дезертиров нет. Эрнст допрашивал — кто-то сознавался в намерении сбежать в порту, но, как они все говорили, всегда их планы просто вылетали из головы по прибытии.

Ад оставался адом. Ничего нельзя изменить и ни к чему нельзя привыкнуть.

Корабль глух и слеп. Сняты вахтенные с радиодальномера и все связисты. Радиосвязь не принимает даже помех и бесполезно что-то передавать в мертвый эфир. Это приводит дежурных в отчаяние. Пришлось дать им вахты матросов, чтобы уберечь от срыва. Акустиков же, напротив, не загонишь к наушникам. Это стало понятно в первую же неделю пребывания здесь. Ребята отказываются работать на шумопеленгаторе, но связно объяснить ничего не могут. По их рассказам, вместо шума течений они слышат крики — надрывные, бессвязные... Иногда в многоголосом хоре боли кто-то начинает выкрикивать их имена, просит, проклинает, требует капитана... Беднягу Гюнтера хватило на одни склянки, потом он сутки рыдал в углу, все повторяя: "это не вода! Мы не по воде плывем! Это не вода! Она знает нас! Это не вода!" Впрочем, колбасник оказался крепким малым — скоро оправился и даже сумел сам убедить себя, что ему померещилось. Но к наушникам все равно не подходит. Эрнсту совершенно плевать — что это за вода и вода ли вообще. Здесь обо всем можно только гадать. А у него другие заботы — на нем экипаж. Все две тысячи парней, которые еще чего-то ждут.

Вахта в капитанской рубке — опостылевшая рутина. Ничего нового из года в год — только бесконечные горбы морских валов. И Эрнст вздрогнул, увидев на носу чужака. Почти сотню лет никто новый не появлялся на корабле. И неоткуда ему было бы взяться в такую бурю. А этот спокойно держится одной рукой за леер и глядит по курсу. Внутри Эрнста все рухнуло и ноги предательски подкосились впервые за все время здесь — Иной. Не так много ходило о них слухов, но этот был описан точно — средний рост, непокрытая голова, военная куртка непонятно какой страны. И тонкие языки пламени, непрерывно струящиеся по одежде и коже. Отчего-то было понятно, что этот огонь не будет греть, сколько не тяни к нему руки, но при касании оставит незаживающий ожог. Волны сторонились чужака, а летящие брызги испарялись, даже не успев зашипеть.

Палач. И помощник. Нет имени — только клички. Одни называли его Лютым, Злым, Мясником, другие — Солдатским Ангелом. В одной байке говорилось, что даваным-давно один из Падших Богов назвал его Светлячок. За что и был растерзан Иным.

Сейчас он просто держался за ограждение борта, а старый корабль трепетал и гудел каждым бронелистом, готовый по воле пришельца превратиться в пиратское судно, в плавучий таран, в легкий бриг, и лететь туда, куда прикажет хозяин.

Эрнст одернул китель и, спустившись с рубки, уверенно двинулся к пришельцу, стараясь не поскользнуться на мокрой палубе. Что бы ни сталось потом — это его корабль и его команда. И если придется — он прикажет чужаку покинуть борт. Невзирая на последствия. Ведь собственное достоинство — это то единственное, что еще держит на плаву их разум, что еще оставляет в душе горсть веры друг в друга.

Иной обернулся, и Эрнст вздрогнул, столкнувшись взглядом с пустыми белками чужих глаз. Губы пришельца растянулись в довольном оскале...

---

— "Гузно в мыле, грудь в тавоте, но, зато — в торговом флоте!" — бесконечно повторяет Андрей замшелую остроту. Она изрядно надоела, но Пашка с ней согласен. Флот, зарубежная командировка, романтика африканских морей... Это домашние дебилушки бы намечтали. По факту — духота, жара, от блеска нагретого металла болят глаза, да пересушенная солью кожа лопается на руках. "Не ходите дети в Африку гулять!" Ибо чего в этой самой Африке смотреть? Море и порты везде одинаковы, а кедровые рощицы да бомжацкие деревушки на берегу и в первый день восторга не вызвали. Да и все это, сказать по чести, видно только тогда, когда после работы разогнешься. А ее, родимой, на судне всегда с избытком! Ибо этот мелкий самоходный перегружатель строили еще при Сталине, износили при Хрущеве, на ремонт заявку отправили при Брежневе, хрен на нее забили при Андропове, а плавает у побережья "братской" республики Сомали до сих пор. А экипаж еще и сократили.

"Ваше благородие" Федор Игнатьевич — капитан. Редкостная скотина. говорить по-человечески вообще не умеет. Дружит только с рулевым, с которым же и надирается в порту. Рулевой Александр Залипало (Пашка про себя зовет его немного иначе). Он же радист. Кто сказал, что так нельзя? За два оклада — можно. А за три он бы еще и бычьим гинекологом подработал. А если что случается — виноват кто угодно, только не он. Моторист Андрей — пошляк, хохмач и доминошник. Этот хотя бы человеком быть умеет. И еще Федька-мозголюб. Тезка капитана. И матрос, и крановщик в одном флаконе. Человек абсолютно "дивный". Имея за плечами сельскую школу и ПТУ, уверен, что знает все. И очень любит этими знаниями делиться — и про плоскую Землю, и про "новую хронологию", и про тайный еврейский заговор, и про мировое правительство, и про инопланетное вторжение. Очень любвеобильный до мозгов человек. Ну, и вот — сам Пашка, второй матрос, он же юнга, он же кок, да за один оклад. И до конца контрактика не сорваться...

— Так я тебе и говорю: Австралия — не континент, а часть Америки!

— Федька! Отлюбись уже! — машет на бездельника Андрей, продолжая ковыряться в клапанах лодочного мотора.

— Не, ну ты сам скажи! — не отстает Мозголюб — Ты сам сам Австралию когда-нибудь из космоса видел?

— Можно подумать, что ты видел!

— Я умных людей читал. Они все нормально объяснили...

— Ты этих умных людей у пивного ларька нашел?

— Дурак ты, Андрюха! Тебе "серые" жиды мозги промыли, вот ты им и веришь! А я, пока сам не увидел — ни во что не верю!

— Слышь, Федяра, а ты мозги свои когда-нибудь видел? Нет? Так с чего ты решил, что они у тебя есть? Вдруг это жиды тебя обманывают?

— Да пошел ты! — Федька вскакивает, и, увидев проходящего Пашку, радостно бросается его просвещать.

— Слышь, Мозголюб! — останавливает его Андрей — я очень люблю свой мозг, и очень не люблю, когда его любит кто-то кроме меня! И для Пашки сейчас дело есть!

Пашка же быстро соображает, что может быть хуже, и покорно идет к движку.

— Прокладку смени, крышку надень, да закрути! — указывает Андрей и уходит.

Крановщик ушел еще раньше.


— "Снова к делу приставили?" — звучит в голове знакомый мягкий голос

— Привет! — здоровается Пашка с уже давно привычной "шизофренией".

Новая паронитовая прокладка туго надевается на шпильки и не очень удобно садится на место.

— Я так и не понял тогда, почему я могу тебя только слышать, а увидеть или пощупать — нет?

— "Да, честно сказать, ты меня и не слышишь. Это вроде радиосвязи. Мы на одной частоте и можем друг с другом говорить. Принимать сигналы, точнее."

— Телепатия?

— "Я никогда не слышал этого слова..."

— Забей.

— "Ну, так вот... А попытаться стать материальным... Ну, мы знаем, что в твоем организме есть тепло, а сера — легковоспламеняющийся материал. Сумеешь зажечь спичку ладонью?"

— Только если тереть долго.

— "Не сумеешь. Для нас обрести плотность так же неимоверно тяжело, как для тебя поднять температуру тела до возможности зажечь спичку. Хотя, конечно, пример тут не очень удачный. Иногда мы можем обрести плотность. Ненадолго. И это занимает столько сил, что большинство из нас почти сразу гибнет..."

— Призраки гибнут? Вы же мертвые.

— "Перестаем существовать вообще. Даже в виде души... Нет! Гайки на шпильках не по кругу надо заворачивать, а по-диагонали! Иначе один край будет выше, не обожмет прокладки!"

— Ага! Так а вы там все после смерти обитаете?

— "Нет. Там где я, только неприкаянные. Какое посмертие у других — я не знаю."

— Что за неприкаянные?

— "Преступники. Только не маньяки..."

— Отморозки?

— "Кажется, да. У нас такого слова еще не было. Ты меня сбил."

— Извини.

— "Ничего. Вот... Может, где-то есть и другие места для посмертия. Я не знаю. Не встречал. Кому-то, быть может, рай. Кому-то — индийское перерождение. А кому-то — ничтожество..."

— Что?

— "Ну, полное небытие. В общем, нам за свой круг не выйти, потому не знаю".

— А медиумы вызывают духов, чтобы те им про все рассказывали.

— "И сразу видно шарлатанов! Откуда же духам знать больше вашего, если мы заперты каждый в своем аду?! И нас попросту никак не вызвать оттуда! лентяи зарабатывают ложью на дураках! Впрочем, в мое время было так же... ничего не меняется. Количество обманщиков и дураков, ведущихся на обман — во все времена величина постоянная."

— Кстати, о дураках. Ты с Федькой не общался?

— "Глупая шутка. Общаться можем только ты и я. Вроде радио. Я же говорил..."

— Ладно, не обижайся. Все-таки ты — зануда.

— "Мне очень долго было не с кем говорить о чем-то новом..."

— Как долго?

— "Очень долго."

Голос замолчал. Пашка только, было, распрямился, как собеседник коротко указал:

— "Заверни на шпильки контргайки и подтяни их друг к другу."

— Зачем?

— "Выбрация разболтает гайки."

— Ты техник?

— "Нет, просто ходил в плаванье..."

— Ясно. Ты не обижайся. Складывается мнение, что мне пора к доктору обратиться с нашими разговорами.

— "Н-да? — в голосе послышалась насмешка — ну, давай попробуем."

— Что попробуем?

— "Травмы головы, приступы головокружения, внезапные головные боли, отказ зрения или слуха — были?"

— Да нет, только от жары, бывает, жбан раскалывается...

— "Случаи лунатизма, потери памяти, временный паралич?"

— Нет. О чем ты?

— "Значит, серьезных патологий мозга быть не должно. Теперь иначе. Мысли о суициде?"

— Нет.

— "Уверенность, что мир грядет к катастрофе, и что ты избранный в войне добра и зла?"

— Что за ересь?

— "Значит, не манихейский бред, а потому онейроидный синдром исключается. А приступы непреодолимого страха, уверенность, что кто-то неотвязно тебя преследует? Или, что твои эмоции и мысли — проекция чужой воли?"

— Никогда такого не замечал...

— "Значит, не параноидальная шизофрения. А ведь именно она чаще всего сопровождается галлюцинациями. При паранояльном синдроме, например, они не встречаются".

— Убедил уже!

— "Прости, старался тебя успокоить, покуда ты не навнушал чего-то себе до настояящего сумасшествия. Самодиагностика всегда чревата подобным."

— Ты был судовым доктором?

— "Нет! — голос откровенно смеялся. — Просто в доме матушки было очень много книг. А я, в юности, был очень любопытен! Кстати, напоследок — галлюцинации всегда навязчивы."

— Тут ты прав. Никогда не командовал мною, и я могу легко от тебя закрыться.

— "А еще, плод шизофрении никогда не знает того, чего не знает больной ею. Ты до сего дня о психиатрии много знал?"

— Черт!

— "Нет. Я к ним не отношусь, и никогда не видел."

— Да, ты говорил... Кстати, ты, значит, тоже преступник?

— "В какой-то мере..."

— И кто же?

— "Никто."

— Не хочешь говорить?

— "Неприятная тема. Скажем так, преступником здесь считается и тот, кто не боролся с преступником. Не боролся — значит соглашался, пассивно поддерживал, соучаствовал. Ну, и прочие, кто поддерживал бесчеловечность правящего режима. Вольный или подневольный был — тут все едино."

— Там у вас, тогда, наверное, девять из десяти людей.

— "Меньше, наверное. Но все равно — много. Я не считал. Впрочем, тем, кто не был идейной мразью, могут дать шанс на искупление."

— А что потом, когда искупаете... Или когда наказание — все?

— "Не знаю... Хороший, конечно, вопрос — есть ли жизнь после искупления? Почти как "есть ли жизнь после смерти". Впрочем, второй, кажется, уже закрыт."

— Ага. Как Андрей шутил — "видимо, в раю хорошо, раз оттуда никто не возвращался, чтобы рассказать". А как случилось, что ты связан со мной?

— "Иногда мы помогаем людям..."

— Как джинн из лампы?

— "Нет. Желаний точно не исполняем. Так — советуем, помогаем..."

— Теперь понимаю. Отец тоже говорил, что его защищает какой-то бешеный японский шиноби.

— "Да. Может быть и так. Ничто не мешает твоему отцу тоже быть связанным с кем-то из мира духов."

— Так, матрос!!! Ты что, уснул над собранным движком?! — Залипало появился в своей обычной манере, то есть сзади и неожиданно.

— Тебе плохо?! В водичку макнуть?! — продолжал он словесный понос, уже стоя лицом к лицу — или тебе делать нефиг? Так ты доложи — я найду, чем тебя занять!

Пашке было что сказать. И даже вырисовывалось направление, куда рулевому следует рулить. Но спорить с любимчиком кэпа не рискнул. Молча сгреб инструменты и понес к рундучку Андрея...

Вообще, судно-перегружатель было обязано всегда находиться в порту приписки или где-то рядом с оным, согласно распоряжению. Но Федор Игнатьевич периодически левачил, то подряжаясь что-то доставить или разгрузить, то шерстил прибрежные воды после шторма, надеясь разжиться чьим-то потерянным грузом.

Вот и в эту ночь судно привычно стояло на якоре далеко от порта, прибыть в который кэп планировал завтра. На вахте был Федька-мозголюб. Он-то и приметил четыре надувные моторки, плывущие к ним от берега. От растерянности он не нашел ничего умнее, чем отчаянно колотить в рынду. На лодках послышался смех с улюканьем и в воздухе протрещали две экономные предупредительные очереди.

— Пираты! — орал Федяра.

Экпиаж выскочил на палубу. Рулевой, оценив ситуацию, тут же куда-то исчез. Мозгоклюй, сочтя работу сделанной, тоже испарился. "Ваше благородие" судорожно глотал воздух, сжимая одеревеневшей рукой табельный "макаров".

— Дай сюда! — Андрей отобрал у него пистолет — отпугнуть попробуем!

— Предупредительный надо... В воздух... — прохрипел Федор Игнатьевич.

— Сам и предупреждай! — прогудел в усы Андрей, выцеливая кого-то, и нажал на спусковой крючок.

С лодок ударила уже совсем не экономная очередь, прошившая стенку кубрика и ногу стоящего перед ним моториста. Капитан, закрывая руками голову, убежал в рубку и Пашка услышал, как хлопнула дверь. С лодок полетели "кошки", и две дюжины негров, ругаясь по-своему, сноровисто залезли на борт.

Пашка шустро втянулся в кубрик и закрыл дверь. В иллюминатор было видно, как полуголая орда потрошит рундучки, вскрывает контейнер, как кто-то протащил мимо собранный им недавно лодочный мотор. А двое самых озлобленных уже забивали ногами раненого Андрея.

— "Так!" — знакомый голос в голове перекрыл шум на палубе. В этот раз собеседник был краток и деловит:

— "Слушай и выполняй! Без геройств! Понял?"

Пашка кивнул, не успев даже подумать, увидит ли призрак кивок. Тот, тем не менее, понял.

— "На секунду выгляни в иллюминатор и пригнись!"

Матрос подчинился. А голос продолжил:

— "Без инициатив! Сейчас быстро бьешь со всей дури по двери, выскакиваешь, толкаешь негра! Потом — швыряешь Андрея в кубрик и запираешь дверь! Не тащишь, а именно швыряешь!На все у тебя только три секунды! Усек?"

— Да, но...

— "Пошел!!!"

Распахнувшаяся дверь ударила пирата, державшего в руках автомат. Оружие у его товарища висело за спиной, и тот успел только что-то проблеять, когда Пашка оттолкнул его от Андрея. Дальше — ухватить раненого за ремень и швырнуть в кубрик! Моторист весил почти центнер, и парень услышал, как от рывка хрустнули все суставы сразу. И Пашка, чуть замешкавшись, уже видел, как разгибается первый пират, как достает грязный "калаш" его напарник, и еще некоторые уже поворачивают головы на шум... Дверной замок успел щелкнуть прежде, чем дверь вздрогнула от удара. Воздух треснул очередью, и в стене появилось два пулевых отверстия.

— "Не опасно! — сказал голос — пули не стальные. те, что пробьют, убойной силы уже не сохранят!"

Ночь накалялась. Озлобленные сопротивлением и скудной добычей пираты лаялись меж собой, и тон их беседы все больше повышался. Стонал, не приходя в сознание, Андрей. Пашка выглянул в иллюминатор. Среди толпы оборванных негров (на одном уже сидел капитанский китель Федора Игнатьевича) выделялся здоровяк, который указывал товарищам на канистры и в чем-то убеждал.

— Подожгут... — у Пашки пересохло горло.

— "Дело дрянь." — печально согласился голос в голове.

— Я это... Не боюсь смерти... Ты оттуда же... Значит не все закончится. Только гореть не хочу — больно это...

Голос молчал. Пашка решил уже, что шоковая встряска от происходящего запоздало вылечила шизофрению. Но тот появился снова, и был очень тихим.

— "Сейчас все хорошо будет. Ты, главное, не пугайся. Ладно?"

И исчез, прежде чем парень успел спросить — чем еще его может напугать эта ночь?

Туман в прибрежных водах Сомали — явление нередкое. Он мешал потрошить суда, но знавшие воды пираты, в целом, его большой помехой не считали. И появившаяся в воздухе взвесь никого не напугала — просто чуть сложнее до берега добираться будет. Только молодой внук деревенского колдуна замер на ходу, к чему-то принюхиваясь. А потом, закинув автомат за спину, скользнул с борта в одну из лодок.

— Эй! Ты испугался воды в воздухе? — окликнул его вожак.

— Не хочу потом вымаливать искупление, — буркнул беглец и завел мотор.

— Должен будешь мне новую лодку! — крикнул ему вслед главарь и кивнул другим — Нам больше достанется!

А туман, между тем, стал совсем густым и непривычно морозным. Где-то вдали загалдела испуганная стая чаек. Люди заторопились, стараясь догрузить добычу, чтобы потом, запалив перегрузчик, уйти невидимыми. С носа раздался крик:

— Тревога!

Пираты разом повернули головы. Серо-синеватая хмарь почтительно расползалась в стороны — от волн до луны. Нечто огромное уверенно шло через туман, и впереди его, низким предупреждающим рыком летел гул работающих паровых котлов.

Вожак собрался отдать команду прятаться, в надежде потом продолжить грабеж, но не успел.

Пашка увидел в иллюминатор, как, разом сбросив хмарный плащ, из темноты вышел огромный корабль. Жесткий, прямой и изящный, как старинный рыцарский меч. И, хотя ни одно из его орудий не было направлено на их судно, пираты вразнобой заголосили и посыпались в лодки. Кряхтя и кашляя заводились моторы. А огромный линкор все наступал, проходя малым ходом почти вплотную к низкому борту перегрузчика.

Пираты устремились через туман в сторону берега. Завтра лишь одна лодка из трех оставшихся благополучно дойдет до земли. Прочие перевернутся стараниями испуганных рулевых.

А линкор, не сбавил и не увеличил ход. Выйдя из ночного тумана, он, не меняя курса, уходил обратно в серую пелену. Мимо Пашки величественно проплывали орудия, спасательные шлюпки, краны, два ряда бортовых иллюминаторов... А у самого борта стоял пожилой капитан с резкими чертами усталого лица и смешными ушами. Увидев Пашку, он виновато улыбнулся и отвел взгляд. Какой-то внутренний толчок развернул голову матроса по направлению к гроту. Там на топе тяжело шевелился отсыревший и линялый флаг со свастикой.

"Ты, главное, не пугайся. Ладно?" — вспомнил Пашка.

Горло сжал спазм, а мысли и чувства заскакали внутри испуганными блохами.

Туман уже смыкался за кормой уходящего корабля.

— Я же говорил! — проскрипел высунувшийся Мозголюб — я же говорил, что фашисты перебрались на базу в Антарктиде! Вот!

— "Прости, малыш... — голос в голове был слаб и едва различим — наверное, я должен был сказать раньше... Не хотел пугать... Мы все давно уже не... Впрочем, не важно..."

---

Капитан остановился в трех шагах от чужака. Спокойное достоинство офицера чуть портила необходимость держаться за трос ограждения. Иной же, напротив, отпустил леер и развернулся полностью, совершенно невероятно удерживая равновесие при штормовой качке. Кошмарный оскал стал еще шире. А затем произошло чудо — Иной чуть заметно склонил голову в приветствии. Сердце капитана замерло на долгую секунду, чтобы потом заколотиться втрое быстрее. Горло сперло судорогой.

— Ис...купление? — едва прохрипел Эрнст.

Чужак уже отчетливо кивнул и довольно расхохотался, заглушая рев волны...

---

Постскриптум.

...Андрей шел на поправку в родном Ярославле. Все грозился приехать к Пашке в Питер и закатить грандиозного морского "гуляя". Федька-мозголюб связался со сталкерами. Благодаря истории о морской встрече быстро завоевал у них авторитет, и теперь активно инстаграмил результаты своих поползновений по заброшенным бункерам. Кэп с рулевым набрали новых дураков в команду и все еще болтались на своем корыте где-то по морям. А Пашка... Пашка просто жил, а жизнь проходила как-то мимо сознания. Не хватало "голоса" — его советов, рассуждений, редкого юмора и постоянного участия. Еще давило странное чувство вины. "Это занимает столько сил, что большинство из нас почти сразу гибнет..." — вспоминал он последний спокойный разговор. Это так невозможно и смешно — быть человеком, который добил карманный линкор 3-го рейха. Потом истерика проходила и становилось стыдно.

— "Ты не против?" — услышал он однажды, и, не поверив, завертел головой, боясь, что дошел до настоящего сумасшествия.

---

Ад — это не огонь. Ад — это вода. Линкор давно пуст, и лишь морские боги ведают, каким образом он живет и слушается команд Эрнста. Бесконечный шторм, иссиня-черное небо, бугры волн до горизонта. Изо дня в день — борьба. Корабль снова прокладывает курс через бурю. Одежда иногда просыхает. Еда бывает горячей и имеет вкус. И эти мелкие радости делают жизнь сносной. Даже приятной. А буря и безлюдие корабля даже нравятся Эрнсту. Кажется, теперь он начал понимать Иных. Тех самых ангелов и карателей, которым жизнь в аду кажется вполне сносной.Быть может, и путь Эрнста не зациклен на вечном штормовом походе.

— Помнишь, ты спрашивал про искупление, а я не знал, что ответить? Теперь я знаю. Тогда наша команда заслужила его. Поступок, жертва... А еще — намерение. Этим мы доказали, что изменились, и что заслуживаем теперь иной участи. Знаешь, искупление — это выбор. И каждый сделал свой — блаженство, перерождение, вечный покой...

— "А ты?"

— "А я решил остаться с тобой."


Эрнст зафиксировал штурвал так, чтобы линкор резал волны, не переходя на бортовую качку, а сам мысленно обратился к подопечному:

— Теперь мы снова займемся мореходной астрономией. Насколько время в точке 1715Е отличается от времени Гринвичского меридиана?

И, услышав страдальческий стон Пашки, искренне рассмеялся.

Мракопедия.

Ссылка на первую часть: Странные дети

Маленьких пациентов было много. Хорошо, что большинство из них были вполне обычными детьми. Многие действительно одарённые, настоящие интеллектуалы, тем не менее, они оставались просто детьми. Но были и такие, при встрече с которыми по коже пробегали мурашки.

Шестилетняя Анечка сидела напротив меня и со скучающим видом озиралась по сторонам. Ей было не интересно. Ни глянцевые весёлые картинки, ни маленькие яркие куколки, предложенные мной, не произвели на неё впечатления. При виде вазочки с конфетами, стоящей на моём столе, глазки девочки оживились, ручонка потянулась к лакомству, но тут же замерла в воздухе и вернулась к хозяйке с … огромным краснобоким яблоком, в которое она тут же впилась зубками. Чёрт возьми, оно появилось не откуда-то из кармашка, а прямо из воздуха! Ага, девочка умеет материализовывать предметы. Хотелось бы узнать как. Я молча наблюдала за Анечкой и в душе восхищалась, но когда было съедено второе яблоко, а потом третье, решила всё-таки сделать перерыв в незапланированном перекусе. Вот тут-то всё и началось. Стоило мне сделать шаг навстречу ребёнку, как в лицо мне ударило такое же яблоко. От неожиданности я плюхнулась на свой стул, но это было последнее, что я успела сделать. Мои руки накрепко прилипли к столу, а ноги сдавила невидимая бечёвка, затягивающаяся всё туже и туже. Теперь удары сыпались на меня со всех сторон, и отнюдь не яблоками. Чьи-то руки хлестали меня по щекам и мёртвой хваткой вцепились в волосы, оттягивая голову назад. Из разбитого носа стекала кровь, а в рот мне уже лезло такое же яблоко, раздирая уголки губ и лишая меня возможности даже пискнуть. Господи! Да где же этот Сергей Назарович, он что, вообще ничего не видит? Им что, мало того, что уже засняли камеры!

Очнулась я от того, что кто-то поднёс к моему разбитому носу нашатырь. Сознание выдернуло склонившуюся надо мной озабоченную физиономию Сергея Назаровича и несколько расплывчатых фигур.

«Ты, чего, дурёха, инструкции не читала, на герань почему сразу не посмотрела?» - зашипел мой спаситель.

Только сейчас, с трудом повернув голову, я заметила на окне почерневшие и поникшие кустики недавно цветущей герани.

- Что это было? – прошептала я, морщась от боли.

- Будем считать, девчонка с воображаемыми друзьями. Мала ещё, так они её охраняют. Любое желание дитятки для них закон. А в тебе угрозу почуяли, вот на защиту и стали.

- Такое сейчас бывает?

-Здесь и не такое бывает. Это ещё ничего, а вот если на вызов отправят! Там средств защиты не очень-то, а риска куда больше.

Про вызов на дом я уже не раз слышала, но всё как-то мельком, не вдаваясь в подробности, хотя поломанные рёбра и сломанные шеи говорили сами за себя. Я думала, что меня это не касается, не моя сфера, не моё дело. А сейчас думать о чём-то другом после встряски, у меня не было ни сил, ни желания, ни воображения. Я просто закрыла глаза, не слушая больше торопливые объяснения Сергея Назаровича о загадках парапсихологии и шутках судьбы.

***

Вызов. По-моему представлению, всё это должно выглядеть, как визит врача к больному. Раз вызвали, значит, помощь нужна. Учитывая специфику моей работы, это беседы с родственниками, с самим «больным», с пострадавшими, если таковые имеются, в общем, как-то так. Вот и сейчас, когда Сергей Назарович объявил, что завтра мы едем на вызов к десятилетнему мальчишке, страдающему лёгкой формой ДЦП, я сразу представила летающие по комнате игрушки, моего воображения на большее нем хватило. Да и какие странности может показать ребёнок, который с трудом удерживает в непослушных руках предметы и нуждается в постоянной заботе взрослых.

-Сергей Назарович, вы уверены, что это именно наш случай? Я даже не знаю, с чего и как начинать, о чём спрашивать.

- Вера, начинать первый визит нужно просто с наблюдения. Охотиться мы будем за тем, что не замечают другие. Наблюдатели и без нас своё дело знают, а вот мы посмотрим на всё со стороны.

- А что искать, ведь информация какая-нибудь должна уже быть, почему мы?

- Ну, посуди сама, может ли ребёнок с таким заболеванием раскрыть клетку с попугаем, стоящую довольно высоко, или написать упражнение каллиграфическим почерком лучше всякого прилежного ученика, да так, что приходящим на дом учителям, остаётся только удивляться и радоваться.

- Только-то!

- Вера, ты считаешь, что это не повод приглядеться повнимательней? А вот отчим, с лица которого слезли лоскуты кожи, потому что чайник взбесился и выплюнул ему в лицо всё содержимое, состоящее из двух с половиной литров кипятка, так бы не сказал. Если бы он только знал, как тяжело мальчишка переживает из-за каждой ссоры отчима с матерью, если бы он видел, этот взгляд, наполненный злостью и обидой! Хотя, после такой порции кипятка, хорошего зрения ему не видать!

***

Воскресенье. Мы с Сергеем Назаровичем уже битый час сидим на скамейке у детской площадки и наблюдаем за резвящейся малышнёй. Молодые мамы не сводят глаз со своих сокровищ, степенные бабульки охают и грозят пальцем своим чадам, если видят то, что запрещено их семейным уставом. Несколько мальчишек чуть поодаль возбуждённо гоняют мяч, выписывая ногами замысловатые кренделя. Белокурая женщина с голубыми уставшими глазами рассеянно смотрит на всю эту кутерьму, положив руку на плечо бледному мальчику, сидящему в инвалидной коляске. Сергей Назарович чуть заметно кивнул, давая понять, что они и есть предмет нашего наблюдения.

Женщина сделала два шага назад, переключив своё внимание на разговор с такой же молодой мамашей, наблюдавшей за весёлой вознёй в песочнице. А вот в лице мальчика, что-то изменилось, и это заставило меня насторожиться. Всё это время он с завистью следил за сорванцами, пасующими мяч друг другу. А вот теперь его глаза застыли, уставившись в одну точку, а на лице появилась маска безразличия и отрешённости. Его фигурка съёжилась и обмякла, сливаясь с креслом. Зато среди играющих началось оживление, послышались удивлённые возгласы и обиженные упрёки. Мяч увёртывался от мальчишек и скользил между их ног, живя своей жизнью. Они бросались из стороны в сторону, крича что-то друг другу. Их удары не достигали круглой цели, которая ловко увёртывалась, дразня и разжигая их злость.

- Ишь, разорались, ноги сейчас переломают друг другу, а то и попадут кому-нибудь по голове, хулиганы малолетние. Куда матери смотрят! – качала головой одна из бабулек, обращаясь к своим соседкам.

Знакомая картина. Седовласых любительниц перемыть чужие косточки около подъездов можно встретить всегда и никак не меньше двух.

-Да никуда не смотрят, нарожали и путёвкой в жизнь по заднице. А потом удивляются, откуда у нас проститутки да наркоманы, - пухлая матрона в очках с толстенными стёклами, нарочито громко высказала своё мнение, оглядываясь по сторонам.

- А алкашни сколько, пьют и о детях не думают. Потом и появляются, - одна из бабулек метнула хищный взгляд в сторону замершего мальчика. – Ирка из десятой квартиры вон родила, а теперь и сыну и ей всю жизнь маяться. А кто тот отец, поди разберись.

«Понесла кобыла, да лягнуть забыла»,- подумала я, морщась от того, что стала невольной свидетельницей этих гнусных сплетен.

- Да и со вторым её муженьком не всё гладко. В больнице лежит, она ему всю харю кипятком сварила.

-Да не она, её и дома не было, а я точно знаю…

Что она знала, по-видимому, останется пока тайной. Мяч прилетел со стороны играющих мальчишек и глухо шлёпнул по хитрой физиономии, раскрошив очки. Голова бабульки судорожно дёрнулась, и она завопила, прикрывая глаза пальцами, сквозь которые показалась кровь. Её соседка вскочила, всплеснула руками и попятилась, раскрыв рот в беззвучном крике, и тут… Это был не удар, не толчок, не подножка. Я увидела то ли тень, то ли полупрозрачный сгусток, то ли облачко пыли, поднявшееся под её семенящими ногами. Через несколько секунд она неловко грохнулась, неестественно вывернув ногу и клацнув зубами о цементный бордюр. Замешательство длилось мгновение. Мальчишки бросились врассыпную с криками: «Это не я!». К стонущим бедолагам кинулись мамаши, кто-то испуганно охнул, раздался детский плач и срывающийся крик: «Да вызовите скорую!»

«Вера, ты это видела, видела?» - взволнованно прошептал мне над ухом Сергей Назарович.

«Ага», - буркнула я в ответ, не зная, бежать ли на помощь, или оставаться на соседней лавочке. Признаться, я не поняла, что видела. Стечение обстоятельств, полтергейст или игру воображения. Украдкой посмотрев на мальчишку в коляске, заметила, что сейчас в его глазах не было отрешённости, любопытства или испуга. Они светились довольством, зато побелевшая, как мел, мать лихорадочно кинулась к своему сыну, увозя его от толкотни и криков.

***

- Ну и как тебе зрелище? – насмешливо спросил Сергей Назарович, когда мы ехали назад в свой санаторий.

- Не из приятных. Что дальше?

- А знаешь, напарница, такие люди были всегда, с самого зарождения человечества. Они учатся, адаптируются, и просто живут, растворяясь среди обыденности. Представь, кто может вырасти из такого малявки, если не заметить, отмахнуться или растоптать. Он же, засранец, не просто предметы перемещает, сам из тела выходить может. Видела, как бабку об бордюр? А дальше только индивидуальная работа.

Мог бы и не объяснять. Я знаю, что будет дальше. С нашей стороны – полные отчёты с описанием происшедшего. За дело возьмутся специалисты следующих уровней – психиатры, парапсихологи, даже духовные лица. Да, да, хоть и проработала я здесь недолго, а про одержимость тоже наслушалась. Вообще, теперь это не моё поле битвы. Завтра я встречусь с тем самым маленьким ангелочком и услышу её божественный голос.

***

Судя по записям наблюдателей, ничего особенного за последние два месяца не произошло. Сашенька, так звали поющего ангелочка, исправно посещала детский сад, участвовала во всех мероприятиях и дарила только радость окружающим. Инсульт пожилой воспитательницы не в счёт. Это произошло во время тихого часа. У неё внезапно закружилась голова, звон в ушах сменился тошнотой и онемением руки, а потом провал и госпитализация. Сашенька в это время беззаботно спала в своей кроватке. Правда, её мама накануне устроила скандал по какому-то поводу, может, это и послужило толчком к болезни.

Сейчас девочка сидела передо мной и поминутно оглядывалась на дверь, за которой осталась её мама. Потом она смешно наморщила носик и сказала:

- А я сегодня опять петь буду?

- Ну, если, ты, конечно, захочешь!

- Не хочу! Я к маме хочу!

- В прошлый раз тебе понравилось играть вон с той куклой, - я показала на полки шкафа, уставленные разными игрушками, - хочешь ещё поиграть с ней?

После минутного колебания девочка тряхнула кудряшками и подбежала к вожделенным сокровищам. Сдёрнув с полки сразу несколько игрушек, она хитро посмотрела на меня и швырнула их на пол.

Так, начинается, сейчас мы будем показывать свой характер. Сашенька тут же пнула их и по-прежнему глядя на меня, потянулась за другими. Через секунду на пол посыпались разноцветные кубики, покатились карандаши, разлетелись в разные стороны разноцветные пазлы.

- Саша, мне кажется, что это не самая лучшая идея, устраивать такой беспорядок. Теперь нам придётся всё это убрать, - сказала я строго, делая шаг вперёд.

- Не хочу убирать, ты мне не нравишься, ты злая!

Девочка отпрыгнула к двери и завертелась волчком, приговаривая нараспев: «Злюка-колюка». «Это что, такая детская песенка?» - промелькнуло у меня в голове. Точно, эти слова она напевала, как будто поддразнивая меня. Перед глазами всё начало двоиться, в ушах что-то застонало, зазвенело, боль как пуля пронзила виски и переползла в затылок, грозя пробуравить его насквозь. По губам поползло горячее и солёное. Пошатываясь и зажимая уши руками, чтобы и мозги не поползли за ворот, я с трудом раскрыла дверь и выбралась в коридор. Вот она, тварь!

Вытянутая морда и злобный оскал, сквозь который с шумом вырывался воздух, огромные глаза с воспалёнными набрякшими веками – вот что встретило меня за дверью. Вот она, мамочка со своей фанатичной любовью к избалованному ребёнку. Все, кто не нравится ангелочку, превращаются в инвалидов как бы по естественным причинам.

В этот удар я вложила всё: и злость, и душу, и последние силы. Мамаша распласталась, вереща и ругаясь, как сапожник, а я опёрлась о стену, слыша топот бегущих ног и знакомый голос Сергея Назаровича.

Боль в голове медленно отступала. Вот я опять побывала в переделке, и даже умудрилась не отключиться.

***

- Вера, ты когда догадалась, что дело совсем не в ребёнке?

- После последнего отчёта, в котором говорилось, что воспитательница с инсультом была доставлена в больницу. Там ведь тоже мать фигурировала. Кстати, что там с ней?

- О, от её голосочка даже стёкла лопаются. Её голосовым связкам любая сирена позавидует, и не только связкам, знаешь, как она может своё лицо менять, до неузнаваемости.

- Заметила, - усмехнулась я, вспоминая ту рожу в коридоре.

У меня был недельный отпуск. Времени поразмыслить над спецификой своей работы, было предостаточно. Людей им всегда не хватает! Детский рисунок пытается тебя сожрать, невидимая тварь пробует накормить яблоком, а любящая мамочка хочет выпустить мозги через нос и уши. И всё это должно быть зафиксировано, чтобы другие смогли продолжить начатую работу. Представляю, с чем они там имеют дело. И всё-таки уходить не хочется. Сейчас, смотря в глаза своему ворчливому напарнику, мне хочется просто расплакаться. А он, будто угадал моё настроение.

- Не жалейте себя, Верочка, поверьте, другие подвергаются куда большему риску. Вы что-нибудь слышали про синдром подарка феи? Ну, сказку в детстве читали? У героини при смехе изо рта сыпались лепестки роз, а при плаче слёзы превращались в жемчужины.

- Сказку читала, а про синдром не слышала.

- Не хотите ли посмотреть?

- Сейчас? Посмотреть запись?

- Запись, но в реальном времени. То, что будет происходить там, вы будете видеть на мониторе в соседней комнате. Пойдёмте, правое крыло на втором этаже.

***

Малюсенькая комнатушка примыкала к кабинету, в котором сейчас работал специалист другого уровня. Две симпатичные девчонки, похожие друг на друга как две капли воды, сидели за столом и занимались каким-то важным делом.

-Знакомься, Ирина и Марина, сёстры-близнецы, ученицы пятого класса. Примерно год назад явили миру такой феномен: при обиде, страхе, злости, даже грусти выдают окружающим целые полчища насекомых! Это про них в прямом смысле слова можно сказать: «Им нельзя раскрыть рот». Мы уже видели и гусениц, и мух, и маленьких домашних паучков. Что интересно, всё самое настоящее, судя по многочисленным анализам и довольно агрессивное. Гусеницы ползают, мухи кусаются. Объяснения нет, но девчонкам всё это портит жизнь. Интересно, какой подарок они приготовили нам сегодня.

- Надеюсь не змей и скорпионов, - пошутила я, уставившись в монитор.

Гладкая поверхность стола, за которым сидели девчонки, была абсолютно пуста. Специалист применил излюбленный приём – показывал карточку с каким-нибудь изображением и внимательно наблюдал за реакцией. Сёстрам было весело, они смеялись, болтали друг с другом и непринуждённо отвечали на вопросы. Но вот из стопки карточек специалист вытащил ту, при виде которой, реакция сестёр изменилась. Они переглянулись и замолчали, не отвечая на заданный вопрос. Сергей Назарович напрягся: «Их учат сдерживать свои эмоции, иногда это получается. Не хотелось бы, что бы сёстры ходили всю жизнь с пакетами у лица».

Я буквально готова была залезть в монитор, так мне хотелось рассмотреть происходящее. Им опять задали вопрос, и одна из них заелозила на стуле, испуганно глядя на сестру. В уголке её рта показалась большая чёрная точка, а потом растворилась в воздухе. Ещё одна точка, ещё одна. Девочка больше не могла себя сдерживать. Она вскочила со стула и завопила, стараясь остановить поток, вырывающийся изо рта вместе с криком. Чёрные точки садились на стены, падали на стол, бились о стекло большого окна, но большая их часть атаковала женщину, размахивающую руками.

- Это что, осы? – вскочила я, оглядываясь на Сергея Назаровича.

- Хуже, Вера, оводы, чёрт бы их побрал!

- Чего стоишь, отсекай её от них, аэрозоль давай, - закричал мой напарник, подскакивая к замершему сотруднику.

Скоро комнату заволокло белой дымкой, и я осталась одна, боясь ослушаться сурового приказа Сергея Назаровича сидеть и ждать.

Ждала долго, не сводя глаз с монитора, но дымка так и не рассеялась, скрыв от меня дальнейшие действия сотрудников. Когда Сергей Назарович появился в комнате, вид у него не предвещал ничего хорошего.

- Всё так плохо?

- Плюс в том, что одна из сестёр смогла совладать со своими эмоциями. Если бы обе проявили себя, то хуже уже и быть не могло. Заметь, в отличие от взрослых, у детей это всегда защитная реакция. Что ж она им там показала?

- А со специалистом всё будет в порядке?

- Dermatobia hominis. Человеческий овод. Искусали, заразы. Знаешь, как личинок овода из-под кожи удаляют? Подцепят пинцетом и тянут белую жирную мерзость. Зрелище не для слабонервных. Остаётся надеяться, что заражения паразитами не было, а сейчас врач всё сделает как надо, чтобы в дальнейшем не пришлось прибегать к хирургическому вмешательству. Учись, Вера, запоминай. Придёт время, твои знания пригодятся, если не сбежишь, конечно.

***

Дни тянутся однообразной вереницей, навевая на меня тоску. Как ни странно, это тоска по адреналину, который играет в крови при общении с очередным пациентом. Практически три недели я не видела странных. И вот передо мной отчёт, который я так долго ждала.

Мама очень удивилась, когда шестилетний Вовка, отказываясь идти спать, заявил, что скоро придёт отец. Отец был в командировке, и приехать обещал только через несколько дней. А через час он уже довольный стоял на пороге, потирая натруженные руки. Сонный малыш прижался к его ногам, бормоча, что знал о приезде папки, потому что слышал, как его машина ехала по дороге. Но в то время, как он об этом заявил матери, машина отца находилась в пятидесяти километрах от дома. Следующий случай не заставил себя долго ждать. Придя с улицы, Вовка стал смеяться над тем, как бабушка Поля ругается с соседкой из-за плохо вымытой лестницы. При этом он повторял слова и выражения, услышанные им самим. Бабушка действительно ругалась в тот день с соседкой, только вот жила она на другом конце города…

Конец записи

Да у этого ребёнка феноменальный слух, скорее всего, избирательно воспринимающий звуковые волны! Значит, завтра наше первое знакомство. Страшно ли мне? Да, никогда не знаешь, что преподнесёт тебе эта первая встреча. Хочу ли я уйти? Нет, по той простой причине, что эта работа мне нравится. Не каждому судьба преподнесёт личное знакомство со странными детьми.

"Они всегда жили среди нас, жили, живут и будут жить.

Их запирают в психушки, о них снимают фильмы, им завидуют.

А вот мне страшно, потому что я вижу обратную сторону медали, я с ними работаю."

Чего-чего, а такого удара ногой в самое яблочко, Валентина Андреевна никак не ожидала. Крепко держа ручонку своего нерадивого ученика и выговаривая ему о важности правильного наклона и старании при письме, она терпеливо выводила буковки на узенькой строчке помятой тетрадки. Рука мальчишки была безвольной, податливой и не принимала никакого участия в этом трудном деле правописания. Сам он брезгливо морщился и потешно надувал губы, показывая всем видом, что эта наука ему неинтересна, трудна и просто отвратительна. Валентина Андреевна, учительница начальных классов, годами выработавшая в себе умение сдерживать негатив, чувствовала сейчас подступавшую злость на этого ни к чему не способного мальчишку. Ни читать, ни писать, ни считать! Далеко не глупый, а просто обленившийся чертёнок. Была бы её воля, такого бы ремня дала. Поначалу, мог запросто показать ей язык в ответ на требование стараться, потом кинуть в её сторону матерное словцо, показать неприличный жест, опустив руки под парту. Или просто объявить бойкот, демонстративно отвернувшись и бросив ручку на пол. В таких случаях учительница отступала, не просила, не объясняла, не ругала, а давала время перебунтовать и успокоиться. Хорошо, что на весь класс вот такой один трудный ученик. Сегодня оставила после уроков на дополнительное занятие, надо же как-то учить.

Ощущая усталость и боль в спине, она тяжело выпрямилась и тут же почувствовала удар пониже спины, от которого слабо охнула и резко повернулась к обидчику. Серёжа Коваленко, ученик первого класса, смотрел исподлобья на свою учительницу, явно радуясь, что удар достиг своей цели. Во взгляде чувствовался вызов: «Ну и что ты мне сделаешь?» Валентина Андреевна, удивлённая, рассерженная, покрасневшая от негодования, сделала шаг навстречу первоклашке, с усмешкой наблюдавшему за её действиями. Тетрадка, лежавшая на парте, поднялась в воздух и с силой шлёпнула оторопевшую учительницу по лицу. Обыкновенная шариковая ручка, которую минуту назад сжимали тонкие детские пальчики, сейчас выскользнула, подпрыгнула вверх и застыла в паре сантиметров от левого глаза, намереваясь вонзиться в зрачок по велению своего маленького хозяина, сложившего руки на груди и откинувшегося на спинку стула.

Конец записи.

Вонь в квартире появилась сравнительно недавно. Павел Сергеевич, работавший патологоанатомом в местном морге, сначала не придал этому значения. Ну. воняет, и воняет, на работе не такого нанюхаешься. А специфический запашок, связанный с его работой, давно въелся и в одежду, и в душу. Жена год назад ушла, бросив ему в лицо обидное: «Да пошёл ты со своей работой, да своими трупаками». Пытался ей что-то возразить, объяснить, но получил очередную порцию обидных слов с очень тонким, но понятным смыслом: « Закрой свой рот и не воняй здесь больше в мою сторону!» Слова эти он слышал и раньше от неё, обижался, тайком обнюхивал свою одежду, себя. Долго скрёб тело в ванне, ещё раз принюхивался к себе, и ничего особенного не замечал. Нормальный мужик, нормальная работа, нормальный запах. Разве её объяснишь, что там у них всё строго, стерильно и в какой-то мере, даже уютненько, чего не скажешь о квартире, хозяйка которой вечно ворчит и воротит от него нос. Переживал, конечно, но в себе. Не хотел, чтобы сын видел, ему учиться надо, а не в дела взрослых вникать. Без хозяйки трудно, но ему с женой легко никогда и не было. Всё как-то само собой пошло, поехало: работа, дом, быт, который никак не хотел слушаться мужских рук. Отварные пельмени, яичница,, бутерброды и дежурные фразы в сторону сына: «Как в школе? Ты ел? Уроки сделал? Приду поздно, не жди». Артём, семиклассник, в общем-то особо и не переживал развод родителей, а, может, делал вид, что не переживает. У него был свой мир, свой круг общения, свои интересы и вопросы. Отца в этом созданном мире не было. Зато были такие интересы, узнай о которых отец или окружающие, то навряд ли Артём встретил понимание с их стороны. Какое понимание может быть, когда у тебя в шкафу, в который никто не заглядывает, есть своя кунсткамера собственного производства. Серые подвальные крысы с белыми головками и вытаращенными бусинками глаз. Белые крыски с серыми головками, застывшие в самых вычурных позах. Сам резал, сам сшивал, сам раствор готовил. Привлекал Артёма не процесс экзекуции над бедными тварями, а процесс их оживления. Да, именно их оживления. Подержишь такую сборную крыску в руках, почувствуешь, как ладони начинает распирать жгучей пульсирующей болью, направишь мысленно эту пульсацию на то, что когда-то было двумя разношёрстными зверьками, и чудо – пушистое произведение зашевелится, завозится, а потом вцепится в чужую половинку тела маленькими зубками, стараясь отгрызть и уничтожить чужеродную плоть. Правда, усилий хватает ненадолго, вскоре движения зверька становятся хаотичными, вялыми, а потом он замирает бесформенной массой уже навсегда и находит своё место в очередной банке. В шкафу стояло уже штук восемь таких банок, а места требовалось побольше, ещё хотелось бы поэкспериментировать не только на крысах. То, что Артём может то, что не могут другие, он понял не так давно, случайно. Тогда исходным материалом послужила хомячиха Лепёшка, прозванная так за свои габариты и случайно раздавленная тяжёлой ногой отца. Неся хомячиху на место погребения под каким-нибудь кустом, Артём и почувствовал эту жгучую пульсацию в ладонях, а потом изломанное тельце ожило и заскребло коготками, желая освободиться из темницы сомкнутых рук. Лепёшка жила каких-нибудь пять минут, но она точно жила, скреблась, попискивала. Если тогда Артёму казалось, что это случайность, то впоследствии он убедился, что действительно может оживлять, пусть ненадолго, но его руки дарили жизнь. Придушенный воробей, пойманный соседской кошкой, бездомная дворняга, сбитая машиной, мышь, смачно прихлопнутая мышеловкой, всё это в его руках получало маленькие порции жизни. Хотелось большего. Этим большим стали две разношёрстные крысы, благо достать их не составило большого труда. Намного трудней было соединить голову одной с телом другой, не имея специальных знаний и инструментов. Возился долго, заляпав при этом половину своей комнаты, но результат! Пульсация, жжение, слабое головокружение, и его творение уже со страхом стреляет глазами по сторонам. Потом опять бесформенная вытянутая тушка. В банку её. Опять хочется большего.

Конец записи.

Нежное и удивительное создание пяти лет в длинном пышном платьице с блёстками стояло на небольшой сцене актового зала детского сада «Солнышко» и мило улыбалось. Девочка улыбалась папе и маме, не сводивших глаз с любимой дочери, а также всем, чьи любопытные взгляды были прикованы на этого ангелочка. Глядя на неё, никто бы и не подумал, что десять минут назад ангелочек выгибался в истеричном крике и захлёбывался потоком льющихся слёз. Мишка Лескин толкнул, обозвал её дурочкой и задавакой, да ещё в придачу плюнул на красивое пышное платье, приготовленное мамой для выступления. Слёзы были потушены многочисленными обещаниями забросать малышку подарками, но обида ещё клокотала в маленьком сердечке, заставляя его обладательницу поминутно оглядываться на самодовольного надутого Мишку. Воспитательница заиграла мелодию детской песенки, малышка шумно вздохнула и запела, кокетливо и уморительно сложив пухлые ручки. Присутствующие заулыбались, голосок был звонкий, чистый, не фальшивил, а старательно выводил каждую нотку. А вот за кулисами происходило что-то непонятное. Кто-то испуганно охнул, потом все забегали, засуетились, раздались испуганные возгласы. Миша Лескин, виновник недавних девчачьих слёз сначала исполнения песенки стал почёсывать оттопыренные уши, потом замотал головой, болезненно морщась. Лицо мальчика побледнело, и присев на корточки, он закрыл уши ладошками, сквозь которые показались тонкие струйки крови. Такие же струйки потекли из носа, окропляя штанишки и белую рубашонку. Мальчик привалился к стенке и закричал от боли, в то время как вокруг него засуетились взрослые. И только ангелочек победно задрал носик вверх, заканчивая весёлый куплет песенки.

Конец записи.

- Ну и что вы об этом думаете? – спросила меня немолодая женщина, настороженно наблюдавшая за мной в течение всего времени.

Что я могла думать? Знала, что будет собеседование, ожидала всяких вопросов, заглядывавших вглубь моего резюме, но изучение подобных опусов с моментальным анализом, как-то не укладывалось в моей голове.

- Думаю, что это явно не медицинский отчёт и даже не какой-то документ, а, скорее всего, воссоздание проблемной ситуации с целью выявления моей компетентности. Тогда скажу сразу. В первом случае у ребёнка трудности в адаптации к школе, полное отсутствие мотивации к учёбе и плюс к этому сверхспособности, заставляющие предметы покидать свои места, если конечно, это всё не выдумка. Во втором случае перед нами встаёт социопат с садистскими наклонностями. Детство без внимания и любви привели к пагубным изменениям детской психики и галлюцинациям, в корне которых лежит полная уверенность в умении оживлять мёртвые объекты. Ну, в третьем случае, все описанные события – это стечение обстоятельств. Ребёнок не может целенаправленно причинить вред одному силой звуковых волн, воспроизводимых его голосовыми связками, и в то же время не влиять на других. У мальчика могло повыситься внутричерепное давление, да мало ли каких причин, но я не берусь утверждать, что причиной случившегося послужила невинная детская песенка.

- Не песенка, а исполнитель, - мрачно сказала собеседница. По всему было видно, что особого впечатления мои ответы не дали. Так чего же она ожидала, от меня, детского психолога с семилетним стажем из небольшого провинциального городка. К тому же по поводу дребедени, написанной на трёх листочках. В чём подвох?

- Скажите, а вы допускаете сам факт того, что дети с очень необычными способностями, зачастую выходящими за рамки общепринятого понимания, всё-таки живут среди нас?

Странный вопрос. За свою практику я насмотрелась и на девиантное поведение, и на жертв бытового насилия.

- Смотря, что мы понимаем под этими рамками. Лично мне не приходилось сталкиваться и работать с такими детьми, но весьма вероятно, таковые есть.

После небольшой паузы, женщина повернулась ко мне и просто поставила меня перед фактом.

- Вы совершенно правы, они живут среди нас, растут, учатся, становятся взрослыми. Первые две истории, с которыми вы познакомились довольно старые. Они имеют продолжение и конец. Неусидчивому первокласснику сейчас шестнадцать лет, и он находится в изоляции, скажем, на лечении, по той причине, что представляет большую угрозу для окружающих. А вот герой второй истории, мальчик, как вы выразились с садистскими наклонностями, стал очень хорошим врачом, который работает в нашем центре. Здесь мы работаем именно с такими детьми: милыми, добрыми, замкнутыми, агрессивными, но здесь их называют просто странными. Все они имеют определённый дар или способности, и наша задача помочь им разобраться в себе, научить управлять этим даром, не причиняя окружающим вреда. У нас большой штат сотрудников и каждый выполняет свою работу согласно своему уровню. Записи, с которыми вы познакомились, именно отчёты, предоставленные сотрудниками первого уровня, отвечающими за поиск и сбор информации, далее идут наблюдатели, которые долго и кропотливо наблюдают за индивидуумами, прежде, чем те попадут в наш центр. А вот тут за дело принимаются психологи, которые должны увидеть сам дар и понять, сможет ли такой ребёнок справиться с ним, и что будут делать специалисты следующих уровней. Психолог должен понять, что перед ним: особенности характера, неустойчивость психики, или та самая странность, которую надо изучать, направлять, или объявлять ей войну.

Признаться, всё сказанное не укладывалось у меня в голове, я даже начала сомневаться, смогу ли я работать с таким контингентом и вообще, чего от меня ждут. Тем не менее, первый мой вопрос касался третьей незаконченной истории.

- Вы ничего не сказали о поющем ангелочке. Кем же стала она, и что всё-таки случилось с обидевшим её мальчиком?

- Девочка ещё ходит в детский сад. Она окружена любовью и заботой своих близких, и как все малышки её возраста, любит играть, бегать и петь весёлые детские песенки. А мальчик… он практически ничего не слышит. А вот виновата ли в том юная леди, придётся разбираться вам. За три сеанса, что она была у нас, мы совершенно ни в чём не продвинулись.

***

Первым чувством, охватившим меня, было чувство скрытой радости. Работа очень нужна мне сейчас. Хотелось оставить позади месяцы депрессии и боли, забыть всё: гибель мужа и сына, сочувствующие взгляды, алкогольный угар, пожирающий душу изнутри, ощущение бесполезности и одиночества. Да, новая работа, новое место, новая осмысленная жизнь. Куда я только не отсылала своё резюме, и предложения были, но вариант оказаться вдали от города, в тихом уютном месте, называемом детским санаторием, для меня оказался лучшим подарком судьбы. Час неутомительной поездки, и вот я уже стою на асфальтированной дорожке, ведущей к двухэтажному зданию, скрытому под кронами деревьев. Чистота, порядок, свежий воздух, цветы, фонтанчики, тишина. Как раз эта тишина и настораживает, нет самых главных звуков, которыми должно быть наполнено это место – детских голосов. Нет, детей я всё же увидела. Несколько взрослых, вероятно родителей, расположились в вестибюле и приглядывали за своими чадами, бегающих, скачущих и орущих на разные голоса. Охранник, встретивший меня, молча показал на дверь, уходящую в длинный коридор. Я бы совсем запуталась в глянцевой пустоте, если бы мне навстречу не вышла эта женщина и не пригласила войти вслед за ней в небольшую комнату.

Я принята, правда с испытательным сроком, но у меня есть работа. И шуть с ним, что мой наставник – пожилой ворчун, кабинет напоминает бункер, напичканный непонятным оборудованием, и что мне нужно ознакомиться с двумя толстенными папками разных инструкций. Как оказалось, людей именно моего уровня не хватает, и мне сразу придётся учиться новым премудростям на рабочем месте, с помощью Сергея Назаровича, конечно.

***

Ну что ж, новый рабочий день, и судя по документам, изученным накануне, моим пациентом будет Дмитрий Белов, мальчик шести лет, доведший до сумасшествия уже трёх человек: родную бабушку, соседского мальчишку-одногодку и преподавателя развивающего центра. Связи между этими людьми никакой, кроме того, что они тесно общались с Димой, а вот исход одинаковый – сильнейшее нервное расстройство, причём у бабушки случился инфаркт и в данное время она полный инвалид. Дима сейчас сидит передо мной и с любопытством поглядывает на шкаф, уставленный игрушками. Впечатление вполне нормального жизнерадостного ребёнка.

- Димочка, тебе нравятся игрушки?

Мальчик утвердительно кивнул.

- Хочешь поиграть? Можешь взять любую, какая тебе нравится.

Мальчик спрыгнул со стула и направился к шкафу. Внимательно осмотрев его содержимое, он потянул на себя альбом и карандаши, не яркую машину с пультом управления, не конструктор с миниатюрными ключиками и гайками, а простой альбом для рисования.

- Ага, значит, ты любишь рисовать? – продолжаю я.

- Да, - слышу в ответ несмелое утверждение.

- А что ты любишь рисовать?

- Животных.

- Ну, вот и нарисуй, а я тебе помогу.

Дима покосился на дверь.

- Мама не разрешает рисовать.

Я была удивлена, в его возрасте рисование нужно не только для развития моторики руки, а вообще для познания и самовыражения. Запрещать ребёнку рисовать!

- Дима, здесь рисовать можно! Ну, что ты хочешь, смелее.

Карандаши замелькали в пухлых ручках и скоро на листе бумаги проступили ясные очертания какого-то животного. Мальчик погружался в работу с головой и даже высунул кончик языка от усердия. С каждой минутой я убеждалась, что талант художника на лицо. Какая мелкая моторика! Рисунок ничуть не напоминал работу шестилетнего малыша. У существа, которого рисовал Артём, отчётливо проступала каждая чешуйка, и это была не маленькая рыбка из домашнего аквариума. На листе извивалось безобразное круглое кольчатое тело с огромной пастью, усеянной несколькими рядами зубов-треугольников. Ни глаз, ни подобия носа, огромный провал с рядами зубов, по спирали уходящими внутрь глотки. Самое страшное, что эта спираль двигалась, наподобие механизма мясорубки, только мяса в ней сейчас не было. «Этому мальчишке только арты к ужастикам рисовать», - промелькнуло у меня и исчезло в приступе паники. Тело монстра поднялось над поверхностью листа и полезло на стол, вытягивая кольца сантиметр за сантиметром. Дима застыл в безмолвном крике и поднял ручки, защищаясь от своего творения. Но целью этого творения явно была я. С невероятной быстротой, тварь оказалась на краю стола и шлёпнулась вниз, обдав меня брызгами зелёной слизи. Мгновение, и носок моей туфли оказался в пасти этого существа, которое просто стало натягиваться, ежесекундно сокращая отвратительные подвижные кольца. Я не закричала, не кинулась прочь, я впала в ступор и смотрела вниз, будто ожидая, когда моя нога окажется в спиралевидной зубастой глотке. Мясо для мясорубки.

«Вера, за черту!» - пронзительный голос выдернул меня из ступора, и только тогда я почувствовала нарастающую боль в кончиках пальцев. Этот шаг за белую еле заметную черту на полу кабинета дался мне с большим трудом. Левая нога налилась тяжестью и отказывалась слушаться, я поволокла её вместе с пульсирующей тварью, которая добралась практически до голеностопа. Как только круглое тело коснулось белой черты, эта полоса завибрировала и выплюнула маленький язычок голубого пламени, который как резак мягко вошёл в копошащуюся плоть и бесшумно разделил её на две половины. Хвост ещё сокращался какое-то время, вот глотка тут же ослабила хватку и повисла на ноге бесформенным комком. Через минуту от мрази остались только две шипящие лужицы и несколько чешуек, прилипших к полу.

- Всё, зафиксировали! Вера, ты молодец, - ласково теребил меня за плечо Сергей Назарович, в то время как молодой человек в белом халате присел около мальчика.

- Ну что, Димка, страшно? А для бабушки ты что нарисовал?

- Собаку, я её у нас во дворе когда-то видел, - вздохнул мальчик.

От испуга у него не осталось и следа, к картинкам своим он давно уже привык.

- Ну что, Вера, перед тобой типичный худмин. То есть умеющий оживлять свои рисунки. До сих пор не знаю, как это у них получается. Ну, вот представь, показывает бабушке рисунок собаки, а собака с альбома прыгает и гавкает так ласково. Интересно, что он там учителю и соседскому мальчишке нарисовал.

Я уже пришла в себя, глядя на невозмутимого и весёлого Сергея Назаровича.

- Это точно не глюк?

- А камера может глюк заснять? Здесь этих камер не меньше десятка натыкано. Свою работу ты сделала. Мальчишка себя проявил, а дальше - работа специалистов другого уровня. Давай чайку, а потом за отчёт.

Вот так и прошёл мой рабочий день и первое знакомство с девиантом. Конечно, мне сразу было многое непонятно, я недоумевала, возможно, задавала много вопросов, боялась, а вот уйти мне не хотелось. Тем более, первый успех сразу открыл мне дорогу, отменив испытательный период. Со временем я узнала, что центр располагает довольно большим штатом сотрудников, которые выполняют свою работу, следуя инструкциям, и ни при каких обстоятельствах не вмешиваются в дела других специалистов. А их здесь было не мало. У каждого уровня свои обязанности, своя площадь деятельности, свои подходы и свои правила. Здесь каждый хранил свои секреты, не распространяясь о своих пациентах, не сетуя на неудачи и не хвастаясь успехами.

(Продолжение следует)

Сид опять проспал.

Когда он ехал в вагоне подземки, его мутило - напоминало о себе выпитое накануне вино. Сид закрывал глаза, и в его голове вспыхивал образ вчерашней ночи: чёрная в свете фонарей бутылка катится по мостовой, над ним высится Тощий Свен, от Свена пахнет перегаром, мятным "орбитом" и табачным дымом; его холодная рука, ложась на плечо Сида, сразу же становится тёплой, словно срастаясь с ним, словно всегда и была там, а над опустевшей площадью вдруг доносится откуда-то тоскливый голос саксофона.

Сид открыл глаза.

На сиденьях - прямо и левее от него - устраивался бродяга. С собой у него было очень много сумок, забитых книгами. И - даже так! - рядом, на почётном месте справа, примостился саксофон. У бродяги не было кейса, и инструмент в такой обстановке показался Сиду каким-то одушевлённым, будто присутствующим здесь по своей воле.

Сид расслабился, приняв позу задремавшего в поезде человека - колени в стороны, костлявый позвоночник растёкся по синей спинке кресла, голова клонится к груди. Его длинные, мышиного цвета волосы упали на лицо, как занавеска.

Готово. Парень принялся разглядывать саксофониста из своего укрытия.

Интересная, должно быть, личность. Лет пятидесяти, только вот такой пропитый и такой потёртый, что сказать точнее никак не получится. У него было полноватое, поплывшее лицо, грязные пальцы, покрытые жёлтыми сухими язвами, густые чёрные кудри, выдававшие в нем цыгана, и борода, которая выглядела так, будто мужчина вдохновлялся пластиковыми масками Гая Фокса. Он ехал, спокойно сложив руки на животе и чуть улыбаясь. Иногда его подвижное лицо меняло выражение, и Сид с любопытством отмечал, как мирная улыбка на мгновение смешивается с чем-то неприятным и даже яростным. "Когда-то он был красивым". Когда-то. Лет двадцать тому назад.

Бродяга мучительно зевнул и вдруг уставился на него.

Сид вздрогнул от неожиданности. Бомж ведь не увидел, как он пялился? Ему стало не по себе. Только в этот момент парень заметил, что в этой части вагона никого, кроме них, не было. Конечно, это не так уж и странно, если подумать: сегодня воскресенье, и все, кто должен работать, уже допивают свой кофе из автомата и приступают к делам, а иные счастливцы пока спят, потеплее укутавшись в одеяла.

Итак, они здесь одни. Ситуация неприятна. Поезд, оглашая тоннель упрямым рёвом, несётся по бесконечному перегону между Парад Штассе и Платц-дер-Люфтбрюк. Бродяга смотрит на него - внимательно, цепко, и Сид замечает, что его хитрющие глаза похожи цветом на внутренность тыквы. Его улыбка становится всё шире. Он начинает вставать...

Когда поезд остановился, Сид взвился в места, рванув на себя рюкзак, и бросился к дальним от бродяги дверям. Он, сам не зная, почему, обмирал от ужаса. Ноги понесли его привычной дорогой к эскалатору, оттуда наверх, на переход, где его чуть не сбил таксист, по мокрой, плаксивой от дождя улице к бару, где он работал официантом - он бежал и бежал, не сбавляя скорости, и внутри него что-то обрывалось каждый раз, когда его сапоги встречали твёрдый чёрный асфальт.

Сид ворвался в бар, тяжело дыша. Пара постоянных клиентов лениво подняли головы от своих завтраков; толстуха Фишер, барменша, цокнула языком и поставила на стойку стакан стаута.

- Даже не хочу слышать, Рауш, - сказала она, когда Сид, поправляя свой форменный фартук, вышел к ней из подсобки. Она была бледнее обычного, и, кажется, болела. - Тебе повезло, что я сегодня добрая. Не скажу Остербанну, что ты опять проебался.

- Спасибо, Молли, - кисло ухмыльнулся Сид, - Ты понимаешь, я...

- Неважно, - перебила она, - Иди-ка убери с третьего стола. Гости уходят.

∗ ∗ ∗

Свен сменил его в восемь, вплыв в бар, как огромное насекомое. Сид исподтишка наблюдал, как тот ковыряется в карманах, выуживая блокнот, мобильник, сигареты и спички, и перекладывает своё добро в поясную сумку, какие носили здесь все официанты. Холодно поздоровавшись, они вместе спустились в подвал, где находилась раздевалка для персонала - Сид собирался надеть сапоги и куртку, а Свен, наоборот, переобуться в сменку.

Внизу они порывисто обнялись. Отошли друг от друга, обмениваясь изучающими взглядами, словно пытались понять, насколько они изменились со вчерашнего вечера.

- Как день? - наконец, подал голос Тощий, - Выглядишь, как заблёванная собака.

- Одни мудаки потоком, - Сид беспечно улыбнулся, но тут же увидел, что Свен в эту улыбку не поверил - тот недовольно нахмурился.

- Тебя кто-то обидел? Ты какой-то... в себе.

- Просто выпил вчера лишнего. До сих пор голова гудит.

- Понимаю.

Свен повязал фартук. Снял с магнитной доски над зеркалом свой бейджик. На секунду Сид увидел его отражение, искаженное дешёвым стеклом - белые брови вздрагивали, будто он собирался заплакать. Поколебавшись, Свен обернулся, быстро шагнул к Сиду, наклонился и поцеловал его в лоб.

- Если хочешь, я наберу тебе после смены, - предложил Свен, - Если снова будет бессонница - можем пойти шататься. Всяко лучше, чем обои грызть.

Сид неопределённо хмыкнул.

- Я что-то не то делаю, да? - тихо спросил Свен, - Тебе неприятно... Во что всё вылилось? Надеюсь, ты помнишь, что всегда можно попросить меня остановиться. Мы же друзья. Только не переживай, Сид. Тебе нельзя. Ты же не хочешь опять... как тогда?

Сид не ответил.

Сверху раздался крик Молли Фишер, которая желала знать, куда подевался второй официант.

∗ ∗ ∗

Сид шёл по Дэмиенштрассе, с удовольствием зачёрпывая ногами бурую листву. Днём выходило солнце, и теперь улицы были сухими и тёплыми. Чуть покачивались над дорогой клёны, жёлтые, как грушевый сидр, и скрывали своими лапами окна жилых домов. Мимо прошла компания молодых панков, распространяя в остром осеннем воздухе запах пива и счастливый хохот; через полквартала встретились две однокурсницы, которые брели, взявшись за руки (Сид старательно закрылся волосами, чтобы не пришлось здороваться). Он шёл, удаляясь от центра; ему встречалось все меньше людей. Голова была приятно пуста. Сначала он, только выскользнув из бара, гонял набившие уже оскомину мысли о Свене, о том, "во что это вылилось" (умеет он всё-таки загнуть канцелярщину, где не просят!), потом почему-то о своём отце, о работе, о колледже. Утреннее происшествие в подземке уже давно выветрилось из головы, и, когда Сид вышел из переулка на маленькую площадь, раскинувшуюся у подножия старой лютеранской церквушки, он вообще ни о чём не думал. И уж точно не ожидал, что увидит там бродягу из вагона.

Бродяга продавал свои книги.

Повинуясь какому-то внутреннему порыву, Сид пошёл к церкви. Из открытых дверей неслись звуки органной музыки - воскресная служба ещё не закончилась. Он постоял немного в пятнистом свете витражей, размазанном по земле; колени дрожали, внутри всё скручивалось в тугой грубоватый кулёк. Затем он, набравшись решимости, повернулся к церкви спиной и двинулся обратно на площадь.

Бродяга сидел на том же месте. Он раздобыл где-то складной стульчик, из тех, что обычно носят с собой рыбаки. Когда Сид подошёл, мужчина делал себе самокрутку. На бережно разложенных прямо на брусчатке газетах лежали старые книги. Сид испытывал понятную нежность к букинистическим изданиям - в колледже он учился на искусствоведа, а книги ему нравились с самого детства. Товар бродяги был, как на подбор, просто потрясающим. Сид, забыв обо всём на свете, присел на корточки и начал перебирать книги.

- Кхм.

Парень быстро поднял глаза. Бродяга, довольный, что смог привлечь его внимание, улыбался и - неужели! - протягивал ему руку. Сид, не позволив себе колебаться, обменялся с ним рукопожатием.

- Как тесен этот город, - голос у бродяги был неожиданно высоким, - Это ведь вас я видел сегодня утром в метро? Вас, конечно. Память меня пока не подводит. Как вас зовут?

Сид представился. Бродяга закивал.

- Я - Сойер. Приятная встреча. Вы быстро ушли сегодня, Сид, я так и не успел к вам подойти.

- З-зачем? - опешил Сид. Бродяга вновь улыбнулся ему щербатым ртом.

- У меня есть книга специально для вас. Я, как вас увидал, сразу понял, что она ваша. Это осенняя акция. "Книги ищут дом".

- Я думал, в ней участвуют только книжные магазины и букинисты, - Сид решил проигнорировать ширящуюся ухмылку Сойера, - Вы разве букинист?

- А разве нет? - поддразнил его бродяга, - Я бы и так вам её подарил, но, раз уж вы здесь, можете присмотреть себе что-то ещё. У меня много книг.

- Знаете, я, наверно, пойду, - Сид поднялся, отметив, что, как и в первую встречу, вокруг них нет ни души. Музыка в церкви смолкла, но из дверей никто не вышел. Почему-то резко стемнело - кажется, небо опять затянуло.

Бродяга тоже встал. Его улыбка мигом исчезла с помятого лица.

- Простите. Я не хотел вас обидеть. Мне очень жаль... Наверное, зря я тогда решил подойти к вам. Не нужно было.

Сид вдруг почувствовал укол совести. Мужчина оказался, в сущности, довольно приятным - теперь он был похож не на бомжа, а на таинственного, но доброго любителя искусства. И этот саксофон, примостившийся у каменной стены... Сид питал глубокую нежность к духовым инструментам. Люди, играющие на них, ему безотчётно нравились. Он вздохнул, надевая на лицо извиняющуюся улыбку.

- Нет, это вы меня простите. Я был резок. У меня выдался непростой день... Я бы с удовольствием посмотрел на ваши книги.

Бродяга расплылся в улыбке.

Сид выбрал "Тошноту" Сартра. У него дома, конечно, уже давно лежала одна, но в новом издании от "Фабера и Фабера" - эта же была в прекрасном синем переплёте из мягкой ткани, с золотым тиснением и на оригинальном языке. Сид неплохо знал французский, а свою любимую книгу последних лет, как ни странно, ни разу не читал в оригинале.

Расплатившись (бродяга спросил с него так мало, что Сиду показалось, будто он ослышался), он собрался уходить, но продавец остановил его.

- Акция, - напомнил он, - Одна книга хочет к вам домой. Вот, - он достал из стоящей на земле сумки какую-то книжку и протянул её Сиду, - Это вам. Пусть она изменит вашу жизнь.

"Ночные песни". Сборник стихов в обтянутой кожей обложке. Никакого автора, только пояснение на титульном листе: "Народный фольклор Германии".

Издание датировалось 1940 годом. Сид удивлённо поднял брови.

- Я думал, в тот период такие дорогие вещи даже не делали. И вообще... Художественные книги... Война ведь. Неужели правда - сороковой?

Бродяга таинственно улыбнулся.

- Были частные издательства. Тягу к прекрасному в крови не утопишь. Посмотрите, кто издатель.

- Издательство "Фавн", - прочёл Сид, - Никогда не слышал о таком.

- Маленькая мануфактура. Они печатали некоторые книги небольшими тиражами. На заказ. В этом тираже, например, книг было всего пять. Взгляните на задний форзац. Скорее всего, вы держите в руках последнюю.

Сид недоверчиво посмотрел на него.

- Тогда я не могу её взять. Она очень ценная.

- Возьмите, юноша, пожалуйста! Вы меня очень обрадуете. Она подойдёт вам.

"Она подойдёт вам…"

Словно он говорил о шляпе или паре новых сапог. Как книга может "подойти"? Сид, немного поломавшись для вида, убрал обе книги в рюкзак и собрался уходить. Бродяга поклонился ему.

- Надеюсь, вам придутся по вкусу эти ночные песни, Герр Сид. Они изменят вашу жизнь, вот увидите. Прощайте, прекрасный человек.

Сид, не найдя слов, смущённо кивнул и быстро зашагал в ночь.

∗ ∗ ∗

На рассвете он проснулся от странной вязкой тишины. Тишина звенела. Тишина звала. Он потёр лицо ладонью, не открывая глаз; повернулся направо, чтобы обнять спящего Свена, и, наткнувшись на что-то липкое, ойкнул.

Он открыл глаза и закричал в голос.

Кровать просела под весом двух тел - живого и давно, давно уже мёртвого. Взгляд в панике цеплялся за сгнившие зелёные простыни, которые от прикосновения расползались по ниткам, за чёрную коросту на обнажившихся пружинах матраса... Просто чтобы не видеть Свена. Того, что ещё осталось от Свена.

Заходясь криком, Сид упал с кровати и, как был, в одних трусах, пополз по голому полу, собирая ладонями слой жирной пыли. Его вопль отражался от стен с облезшими выцветшими обоями, возвращаясь прямиком в мозг - многократно помноженный на самое себя, пугающий тем, что кто-то вообще может так кричать. Когда Сид отполз к коридору, он наткнулся на маленькую мумию, давно высохшую в лужице собственных телесных жидкостей. Это была Синичка, маленькая кошка, которую добрый Свен подобрал на улице этой весной. Синичка выглядела так, словно умерла по меньшей мере год назад. Маленькая оскаленная пасть, высохшие глаза, смотрящие прямо на Сида... Животное словно пыталось позвать на помощь.

Сид вскочил и бросился к двери. В голове всё раскачивалось, как будто он бежал по палубе во время сильного шторма. Не с первого раза справившись с замком, рыдая от ужаса, он вывалился на лестницу, больно ударившись коленями. Поднялся, кинулся на соседскую дверь, осыпал её градом ударов и воплей.

Ответом ему была тишина.

Когда он выбежал на улицу, уже встало солнце. Одуревший от ужаса и слёз Сид не сразу увидел, в каком мире он оказался.

Его окружала смерть.

Крыльцо дома, где снимал квартиру Свен, выходило на обычно оживлённую улицу. Сейчас на ней не было ни души. Парковка была полупустой, но то, что осталось от немногих припаркованных автомобилей, выжало из груди Сида отчаянный вопль. Истерически всхлипывая, он медленно побрел вдоль парковки в сторону главной улицы. Ржавые остовы машин и искорёженные фонарные столбы выглядели так, словно кто-то огромный жевал их своим беспощадным ртом. Ледяной асфальт под босыми ногами юноши покрывали чёрные густые пятна, в которых обнаруживались иногда кости и фрагменты ткани. Один раз Сид напоролся пяткой на чью-то челюсть.

Он шёл в неизвестном направлении, не переставая звать непонятно кого в этом новом мире, смердящем отчаянием и смертью. Пока он спал, прежний мир умер. Умер город. Умер Свен. Умерли все.

Дойдя до бывшей табачной лавки, от которой остался сгоревший остов, Сид без сил опустился прямо на грязный асфальт. Ноги его больше не держали. Слёзы закончились. Безумным взглядом он блуждал по пустой улице, замечая все больше трупов - кошки, голуби, люди, среди которых уже никого нельзя было опознать.

Поднялся ветер. Сид судорожно вздохнул, открывая рот, и почувствовал вкус бензина на языке. Ветер подхватил его волосы, как флаг, и махнул ими в сторону дома. Сид зажмурился и протяжно завыл.

Он не помнил, когда потерял сознание, но возвращаться в мир было страшно и холодно. Он пришёл в себя от того, что кто-то разговаривает с ним. Кто-то чужой.

Сид попытался вскочить, но тут же был схвачен и мягко обездвижен. Рот ему, однако, не закрыли, поэтому он закричал так громко, как только был способен.

- Наркота, - устало произнёс мужской голос откуда-то сверху, - Скорая тут? Сажайте его в машину.

Сид заморгал, пытаясь сориентироваться.

Его окружала жиденькая толпа людей - первые прохожие, привлечённые суматохой около табачного магазинчика. Прямо перед ним словно бы в воздухе висело печальное лицо немолодого копа; второй полицейский в такой же форме держал Сида сзади, не давая ему пошевелиться.

- Что происходит? - попробовал спросить Сид, но с губ сорвался только хриплый стон. За спинами зевак тем временем замелькало что-то белое – приехала, наконец, скорая помощь.

∗ ∗ ∗

- Тебя нашли почти голого. Лежащим посреди дороги...

Сид закрылся рукой. Он всегда с трудом мог понять, злится Свен или грустит. Сейчас он окончательно запутался.

- Ты лежал, и... - голос друга дрогнул, однако тот взял себя в руки, - И плакал. Говорил, что все умерли. Никого не осталось. Это я виноват. Я же знал, что нельзя давать тебе пить. Это вызывает рецидивы. Зачем я только...

- Свен, не надо, - перебил его Сид, - Ты не виноват. То, что я видел... Такого раньше никогда не было. Это не галики, чувак. Это правда БЫЛО. Везде были тела. Всё было разрушено. Я попал в другой мир, Свен. Это правда. И я не знаю, как мне удалось выбраться.

Свен с жалостью посмотрел на него.

- Тебе нужно к врачу, Сид. Не к муниципальному. К Герру Харту. Он уже помогал тебе. Помнишь, мама советовала его, когда ты...

- Это другое! - взвился Сид, - Я был в другом месте, в другой вселенной! Это было реально! Неужели ты мне не веришь?!

- Я верю, что ты веришь в это.

- Ты, блядь, даже говоришь, как твоя мать! Откуда в тебе это?

Лицо Свена сморщилось.

- Да потому что я беспокоюсь за тебя, больная ты башка! Ты едешь с катушек! Неужели ты предлагаешь мне просто за этим наблюдать?..

- Я не собираюсь пить таблетки, - нарушил наступившее молчание Сид, - У меня от них член не стоит.

- Боже, Сид, какой же ты мудак…

Когда плачущий Свен вышел из комнаты, Сид откинулся на подушку и закрыл глаза. Его снова мутило.

∗ ∗ ∗

Дни потянулись тоскливой чередой рабочих смен и однообразных пар. Город посерел. Однажды утром Сид выглянул в окно и увидел, что деревья в парке скинули свои золотые листья и теперь стояли голые, дрожа на ветру.

После своего "рецидива" Сид вернулся в общежитие - он понял, что не может спать в комнате, которая привиделась ему такой мёртвой и жуткой. Синичка начала его избегать, но Сид не находил в этом ничего странного - в первый же день, когда он увидел её, пьющую воду из своей мисочки, он так громко закричал, что животное в панике шарахнулось от него: ему показалось, что через светлую шкуру вылезает позвоночник.

Свен, конечно, пытался его оставить. Бедный, заботливый, влюблённый Свен. Свен, который всегда на подхвате. Умница Свен, которому не хватило мозгов выбрать кого-то нормального, чтобы его полюбить. Закончилось всё тем, что Сид собрал вещи, пока друг был на работе, и тихо ушёл (сбежал), бросив ключи под коврик.

Не было сил смотреть на эти стены. На эту кровать. На эту кошку.

Когда он ковырялся в рюкзаке, разбирая вещи у себя в общежитии, ему в руки попались "Ночные песни". Сид без интереса пролистал их. Он заглядывал в книгу в первый же вечер, но так и не успел её почитать, потому что Свен соблазнил его пиццей и новой игрой на приставке. Теперь он плюхнулся на свою койку и начал бесцельно переворачивать жёлтые страницы.

Сборник его разочаровал. В нем не оказалось ровным счётом ничего таинственного, даже ничего такого, что он бы не встречал раньше. Обычный местечковый фольклор, какие-то песни, стишки и сказки про фей, полевых духов и блуждающие огоньки. Муть. Даже культурологам будет неинтересно.

Само издание, конечно, оказалось красивое, спору нет. Бумага была приятно плотной и какой-то тёплой. Пахло от неё замечательно - не как пахнет от старых книг, поеденных жучками, но чем-то древесным и немного цветочным. Впрочем, подумал Сид, поднеся обложку к носу и принюхавшись, в этом запахе было что-то еще. Что-то гнилое...

Ночью Сид снова проснулся в Тишине. Он не спешил открывать глаза, потому что сразу узнал её. "Хотя бы Свена тут нет", - отстранённо подумал он. Хорошо. Хорошо. Смотреть на его труп ему больше не хотелось.

Справившись с первой волной тошноты, парень мысленно досчитал до трёх и открыл глаза.

Он не удивился и даже не испугался, увидев, во что превратилась его комната. Здесь произошёл пожар, только, похоже, уже давно, потому что в воздухе ничем не пахло. На соседней кровати лежала обуглившаяся потолочная балка. Сид мысленно поблагодарил небеса за то, что ему не пришлось увидеть сгоревшее тело Али - сосед ему нравился.

Он поискал свою одежду и с удивлением обнаружил её около кровати, сложенную точно так же, как и вчера вечером. Не спеша оделся, зашнуровал ботинки, взял рюкзак. Подумав, вытащил из него книгу и полистал её. Слабая надежда на то, что после этого ритуала царящее вокруг безумие прекратится, умерла, когда Сид услышал за дверью высокое хихиканье.

Он почувствовал, как волоски на руках встают дыбом. Хихиканье повторилось.

Сид тихо убрал книгу в рюкзак и достал из кармана складной нож. Он не представлял, что будет делать дальше - даже от живых противников нож был довольно посредственной защитой. Тот, кто хихикал за дверью... Сид готов был поклясться своей жизнью, что этот юморист не был человеком.

"Кто бы мог подумать, что этот ебаный пост-ап может быть населён".

С другой стороны, почему он должен быть единственным, кто нашёл сюда дорогу?

Дверь со скрипом, до отвращения похожим на звуки из ужастиков, отворилась. Сид выпучил глаза в темноте. К несчастью, света, проникающего в разбитое окно, было достаточно, чтобы он мог увидеть...

На пороге стояла его мать. Или это так только поначалу показалось: сутулилась она непривычно, голова клонилась под странным углом, улыбка на лице была ненормальной. Да и что вообще нормального могло быть в том, что она находилась здесь, в этом мертвом мире? Впрочем, подумал Сид, отползая к стене и невольно закрывая лицо руками, для неё, умершей шесть лет назад, это могло быть самым подходящим местом.

И это было самым ужасным. Мама стояла в дверях, отсекая путь к спасению, и под её синим халатом что-то ворочалось, что-то множественное, но цельное, что-то сильное и многоликое, и оно смеялось на разные голоса, смеялось над ним, Сидом, и над ней. Над его бедной мамой. Сид сжал лицо ладонями и зарыдал от страха и жалости.

- И как это каждый раз заканчивается?

Сид хмуро зыркнул на врача. Герр Харт вежливо смотрел на него через свои тонкие очки с увеличивающими линзами, покойно сложив чистые маленькие руки на столе. Лицо не выражало ничего, кроме мягкого любопытства.

- Я прихожу в себя, когда начинаю плакать. Но я плачу и до этого. Просто в какой-то момент это становится совсем невыносимым.

- Вы не думали о том, что виденное вами отражает только то, что вас действительно беспокоит? Мёртвыми вам предстали ваш молодой человек, ваша питомица, ваша мать, ваш папа, девушка, к которой вы неравнодушны...

- Нет, - перебил его Сид. От обнаружил, что грызёт ногти, и злобно отдернул руку от лица, - Нет, не думал. Я видел кучу других людей и животных. Это вы как объясните?

- Страх одиночества, Сид, свойственен всем людям. Это социальный момент. Экзистенциальный ужас... Вы же читали Сартра, вы должны знать... Это присутствует в той или иной мере в каждом из нас. В вашем случае он принимает весьма гротескные формы. Вы - юноша с богатым воображением, образованный, читающий. И, насколько мне помнится, у вас в прошлом были определённые эпизоды... К тому же, в анамнезе у вас есть не только хроническая депрессия. Раньше вы употребляли галлюциногенные вещества в большом количестве? Сид? Вы поссорились с родителями на почве вашего увлечения наркотиками? Они знали? Они знали, что вы употребляли кислоту? Отец видел эту книгу? Никому нельзя видеть эту книгу, вы об этом знаете, Сид? Знаете?

Сид вскочил с кресла. Лицо Харта вытянулось от удивления. Из его левой ноздри показалась тонкая змеиная головка.

- Куда вы собираетесь, мой дорогой? Поезда больше не ходят, а площади закрыты. Останьтесь лучше здесь.

То, что носило маску врача, начало подниматься из-за стола. Сид попятился к дверям, наткнулся на журнальный столик и чуть не упал. Харт, существо в побагровевшем от крови халате, начал оседать, как горящее полено. Из-под резиновой маски (лица, это было просто снятое с доктора лицо) потекли блестящими ручейками змеи.

- Останьтесь, Сид, и спойте мне этих ночных песен. Поезда больше не ходят... Площади закрыты...

∗ ∗ ∗

Ночной город ухал голосами сов и звенел детским хохотом. Сид бежал по проезжей части, загроможденной остовами машин. Он не плакал и не кричал. В нем кипела ярость.

Ночные песни. Проклятый бродяга.

Поезда действительно не ходили. Это его не удивило - город изменился, но изменился совсем не так, как в прошлые разы. Это продолжалось уже долго, так долго, что сейчас он мог, оглядываясь назад, увидеть, что его безумие сбегало вниз по спирали, набирая обороты с каждым витком. Небо больше не было небом, и он боялся смотреть в этот чёрный котел, который мог болезненно отражать землю с её горящими глазами живых домов, нежно стонущими висельниками, мимо которых он бежал через парк, сшитыми воедино десятками людей и сгустками живого тумана, дремлющими вокруг фонарей. Сид мчался, не узнавая вокруг ничего. Но ему не нужна была карта. Его вело сердце. Безумное от ужаса, бьющееся от праведной ярости.

Лютеранская церковь светилась красным, и её огромный рот пережевывал что-то, смутно похожее на кричащих в экстазе людей. Алый свет языками лизал старую площадь.

Когда Сид увидел бродягу, кислотная пляска этой новой реальности замерла - будто в предвкушении, как замирает с удовольствием человек в тёмном зале кинотеатра, ожидая развязки.

Бродяга играл на саксофоне.

Сид остановился так резко, что чуть не упал. Бродяга был нормальным.

И он играл.

Сид сразу же узнал композицию. Чарли Паркер, My Melancholy Baby. Тягучая, сладкая музыка, полная тёплой грусти. Так звучит улыбка отчаявшегося человека. Так звучит любовь. Сид видел, как луна, изогнув лиловые брови сатира, склоняется к музыканту, и из её пустых глазниц начинает изливаться тоска.

А бродяга играл. Его глаза были закрыты. Он стоял в свете бушующего пожара - в огне, сжигающем остатки разума - и казалось, что инструмент играет сам по себе, что бродяга нужен лишь для того, чтобы удерживать эту музыку на земле, и что он всё-таки слишком мал, слишком слаб, чтобы сделать это. Музыка поглощала всё. Сид, ощущая тянущий ужас в сердце, пошёл к нему.

Он подождал, пока Сойер доиграет. Опустит свой инструмент, тут же лишившись столь мощного щита.

И только затем набросился на него, повалив на землю и сжав его горло руками.

Сойер захрипел, ужасно округляя глаза. Саксофон отлетел в сторону, зазвенев, как пустая кастрюля.

- Ты убил меня, - Сид закричал и не смог узнать свой голос - крик был похож на лай и явно не принадлежал ему, - Ты убил мой мир!

Бродяга схватил его за руки. Чёрные глаза наполнились слезами - боли или страха, Сид так и не понял.

- Сид... Сид... - он хрипел его имя, пытаясь ослабить хватку костлявых пальцев. Длинные волосы мальчишки пологом накрыли его лицо, и Сойер почувствовал запах безумия, исходивший из каждой поры этого несчастного существа, - Сид, я хотел подарить тебе счастье!

От неожиданности парень отпустил его, и бродяга воспользовался этим, чтобы столкнуть с себя тощее тело. Он сел на земле, хрипя и растирая грязное горло.

- Сид, - снова обратился он к юноше. Тот лежал подле и выл от страха, - Я думал, что дарю тебе счастье.

- Эту книгу мне подарил человек, который играл романсы на площадях в Зальцбурге, в Австрии. Двадцать лет тому назад. Он сказал, что она изменит мою жизнь. Он сказал, что я достоин. С тех пор я собираю старые книги, потому что чувствую их... Чувствую, кому они действительно нужны. Я почти никогда не ошибаюсь. Каждая книга - это дверь, мой мальчик. Некоторые двери по-настоящему велики...

- О каком счастье... О каком, блядь, счастье ты говоришь? - закричал Сид, - С тех пор, как я владею этой книгой, мир погрузился в безумие! И погружается все глубже! Я уже потерял всех, кого люблю! Меня окружают чудовища! Неужели ты не видишь?!

Бродяга изумленно открыл рот.

- Сид... - пробормотал он, - Чудовища? Я думал, что дарю тебе счастье. Посмотри вокруг...

И Сид посмотрел. На мгновение он увидел то, на что показывал ему этот странный, ненормальный человек.

…Вокруг была тихая, тёплая ночь. Перекликались вечерние птицы. У церкви стояли, держась за руки, люди, и негромко, счастливо пели. Луна в бархатном круге неба улыбалась, заслушавшись этой песней. Воздух пах корицей и кардамоном – так, как в детстве пахнет самый лучший октябрь.

- Книги - это двери, - печально повторил Сойер, - Просто двери, и больше ничего. Правда, вот в чём дело... Они всегда приводят тебя только к самому себе.