Акушерство

Рапорт акушерки из Освенцима.

Аушвиц, Аушвиц-Биркенау, Биркенау, Освенцим, Станислава Лещинска.

Это надо читать, знать и передавать поколениям чтобы больше этого не происходило!!!

Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг.

Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки.

На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.

Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.

О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама.

Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении.

А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными. О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга.

Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце.

Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации. Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.

Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом.

В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий. Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.

Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле. До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке.

Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности.

Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака.

Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани.

После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами. В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации.

Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей.

Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов.

Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50% узниц.

Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам.

Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий.

Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного.

Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.

Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив.

Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них.

Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года). У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима.

Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка. Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то — я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.

В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими.

Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка.

© Станислава Лещинска.

польская акушерка, узница Освенцима.

Привет, сообщество! Хочу задать вопрос специалистам, близким к теме акушерства и гинекологии. Во-первых, является ли непрерывный мониторинг КТГ обязательной и необходимой процедурой в первом периоде родов (на схватках), и, во-вторых, имеет ли пациентка право отказаться от этого на этапе госпитализации или до него? И, если да, то как это правильно оформить по бумагам?

Дело в том, что у меня остались очень неприятные воспоминания о прошлых родах (в том же РД, куда предстоит ехать и в этот раз), именно из-за процедуры КТГ. Акушерка потребовала, чтобы я весь период схваток лежала на кушетке, только на спине по стойке смирно, не шевелилась (а это очень больно) и постоянно на меня кричала, что я "бестолковая, все датчики сдвинула". Никакого обезболивания при этом не было, типа, всем больно, потерпишь. А на попытку спросить, какие препараты мне собираются поставить, был довольно грубый ответ: - "Какие надо, такие и поставим!". В общем, если в прошлый раз я шла на роды относительно спокойно, то теперь присутствует только страх и нервы.

У меня есть еще несколько дней в запасе и я хотела узнать, можно ли как-то попытаться предотвратить подобную ситуацию? Просто в процессе родов уже не до выяснений отношений с персоналом, там мысли совсем другие. Может быть, есть возможность заранее подписать и предоставить роддому какие-то бумаги с отказом от определенных процедур и просьбой информировать меня хотя бы о лекарственных препаратах, которые мне ставят?

Я пыталась задать эти вопросы в группах, но там обычно два основных ответа: "если самая умная, то и рожай дома" и "если тебе больше всех надо, то рожай в частной клинике за деньги". А мне, по сути, ничего особенного не надо, кроме возможности двигаться на схватках и не бояться хамского отношения со стороны персонала. Буду очень благодарна за любые советы, тема деликатная, страх большой, а после ковида у меня еще и эмоциональная сфера гораздо менее стабильна, так что порой действительно посещают мысли спрятаться под коврик и ни в какой роддом не ехать )))

Я очень люблю классическую музыку.

Мне непостижимо, как это?

Как можно заставить звучать вместе все эти инструменты, создавая водопад эмоций и глубину переживаний? При этом, мы слушаем эту музыку точно с такими же чувствами, какие были у людей несколько веков назад.

Столетия прошли. Эпохи изменились. Люди стали другие.

А эмоции и чувства остались те же.

Как заставить всё это звучать одновременно и слышать каждый инструмент в отдельности?

Любые телефонные звонки ночью не сулят ничего хорошего.

У акушера гинеколога — особенно.

«У меня отошли воды. Что мне делать? Это ведь рано, да?»

Под струями холодного душа, чтобы проснуться, я думаю о том - почему? Почему у этой двойни, которую мы так тщательно и бережно вынашивали и ничего не предвещало беды, вдруг отошли воды в восемь месяцев. В акушерстве не бывает этого вдруг, как и не бывает никогда стопроцентной уверенности, что ты, как врач, увидел всё, предусмотрел всё, ещё и «подстелил соломку». Даже если сделал всё исключительно по протоколам.

Значит, максимум, через два часа, мы поймём вот это «почему?».

И я очень на это надеюсь, потому что часто - мы это не понимаем никогда.

Я помню, что первая малышка в этой двойне лежит ножками вниз. Значит, кесарево сечение….

В машине, слава Богу, тепло, и мокрые волосы успеют высохнуть до приезда в роддом. Я поворачиваю ключ зажигания и включается радио на волне классической музыки.

Сороковая симфония Моцарта. Узнаваемая в любой точке земного шара. Взволнованная, прерывистая, словно, чуть-чуть задыхающаяся, мелодия скрипок. Вроде мечтательная и задумчивая, но в тоже время очень тревожная и напряжённая. Это так соответствует моему настроению, моей мокрой голове и моей назойливой мысли — почему? Машина под эту музыку едет очень быстро и дворники нервно очищают лобовое стекло от февральского дождя.

Я слышу, что уже идут заключительные аккорды и мне очень любопытно, какая музыка будет дальше. «Только, не Бетховен», — говорю я сама себе, — «Сейчас, что угодно, но только не Бетховен»

И вдруг… Лёгкие, воздушные звуки марша. Можно поспорить, что марш не может быть лёгким и воздушным. Согласна. Но только не этот. Марш оловянных солдатиков из балета Чайковского «Щелкунчик». Музыка звучит высоко, отрывисто, похожа на сверкающие огоньки или переливающиеся снежинки, она волшебная, сказочная. Она счастливая и игрушечная. Как ребёнок.

Как те две маленькие девочки, к которым я еду в роддом.

И у одной из них отошли околоплодные воды.

В операционной тревожная тишина. Разрез. Очень расстроенная женщина на спинальной анестезии ждёт извлечения детей. Ей, как и мне, каждая секунда кажется вечностью. Я чувствую, что она плачет и специально не смотрю туда, за шторку.

В моей голове играет первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Я слышу это очень тяжёлое, почти трагическое вступление, но точно знаю, что осталась всего одна минута и…….

Первая, маленькая девочка, которая обиженно тихо сопела пока мы не пресекли пуповину. Её несмелый крик совпал с виртуозным звуком вступления клавиш фортепиано.

А вот и вторая. Какая же она маленькая! Всего полтора килограмма!

На килограмм меньше, чем первая, с синюшной кожей, но таким громким криком, что она хочет жить, что этот крик слышен за пределами операционной и сливается с мощью скрипок в моей голове.

Так вот оно «почему?». Эту вторую малышку «обкрадывала» более крупная первая сестричка и, чтобы спастись, у неё не было другого выхода, как попросить свою старшую, на одну минуту, сестру пожертвовать своим околоплодным пузырём, чтобы врачи поняли и предприняли какие-то действия. Как она её просила? Вот этого мы не узнаем никогда.

Но всегда будет звучать вот это соло фортепиано, сопровождаемое скрипками. Две сестрички. Жизнь продолжается.

Теперь я точно видела, что женщина плачет. Но это слёзы радости и облегчения. Мы успели. В моей голове уже играл финал знаменитого концерта, в основу мелодии которого взята украинская народная песня.

«Ты так быстро и так спокойно оперировала, несмотря на глубокую ночь и непростую ситуацию. И ты молчала. О чём ты думала?», — спросил меня коллега за чашечкой кофе.

Почему я молчала? Потому что просто слушала музыку, сотканную из модуляций человеческой души. Для меня это поющая симфоническая философия жизни.

Собственно, как и моя работа.

****

Наталия Яремчук

Февраль 2022 года.

Литопедион или каменный ребенок - это явление при котором умерший плод остается в брюшной полости или полости матки и обызвествляется т.е покрывается отложениями кальция.

Чаще всего литопедион наблюдается при прекращении внематочной беременности, когда умерший плод слишком крупный для реабсорбции(рассасывания) и тело дабы обезопасить себя и ограничить мертвые ткани плода "консервирует" их кальцием.

P.S Фото я нашел на просторах интернета и на нем 70-и летняя женщина с литопедионом. Правдиво ли фото я не знаю, но оставлю как иллюстрацию

Больше интересного из мира медицины в источнике https://t.me/noxetmedicinum

Когда в первый раз провели эту операцию точно сказать сложно. Судя по греческим мифам, это довольно древний метод родоразрешения. Но применяли его исключительно после смерти матери. По легенде, например, кесаревым сечением из чрева умершей матери были извлечены Асклепий и Дионис.

В 7 веке в Риме операция уже на правовом уровне была закреплена. Согласно закону, погибших беременных женщин можно было хоронить только после извлечения плода. В это время зародилось и название операции, "кесарево", от caesarea - королевский. Согласно одной из теорий, подобным образом на свет появился один из родственников Юлия Цезаря, другая теория говорит что название операции происходит от закона, который ее регуляровал: Lex Caesaris - цезарский закон.

Впервые кесарево сечение живым женщинам стал проводить Амбруаз Паре в 16 веке. Но, к сожалению, исход был для матери всегда смертельный. Дело в том, что матку не зашивали, надеясь на ее сократительную способность.

Уменьшить смертность до 25% удалось лишь в 19 веке, когда вместе с плодом стали удалять и матку.

Сегодняшний этап, когда кесарево сечение стало рядовой операцией, начался с изобретения антибиотиков, это позволило минимизировать риск развития инфекции.

На данный момент, при отсутсвии прямых показаний, преимущество все же отдают рождению через естественные родовые пути. Это связано с риском развития серьезных осложнений, вероятность которых в 3 раза выше, чем при естесственных родах.

Если тема заинтересовала, загляните на канал. https://t.me/noxetmedicinum

Процесс операции.