Звонок⁠⁠

Когда я учился на первом курсе психологического университета, то мне, впрочем, как и каждому студенту, нужна была хоть халтурная, но работа. На полный рабочий день я бы никуда не устроился, но и бездельничать не хотелось. Я съехал от родителей и нужно было хоть чем-то расплачиваться за аренду квартиры. Знакомая отца мне сильно помогла и где-то в середине второго семестра я смог устроиться в call-центр услуги «телефон доверия». График с 6 до 10 вечера меня устраивал, хоть работал я и без выходных. Доход был ощутимый, а по моим скромным запросам – вполне достаточный, даже удавалось откладывать на «грандиозную покупку». Что за покупка – не могу сказать. Я и сам не знаю. Просто откладываю деньги. У меня ещё с детства – никогда не тратил всю сумму сразу, часть оставляя на что-то ещё не придуманное. Часы работы проходили для меня достаточно легко, так что время летело незаметно. Дни быстро сменяют дни, когда ты попадаешь в ритм. А я попал. После учёбы задерживался в библиотеке ВУЗа, чтобы посидеть за учебниками или же просто полазать в интернете, когда учить было особо нечего, а читать вперёд не хотелось. Психологию я любил всей душой, как-то сразу у меня сложилось, что именно в этой области я преуспевал больше всего. Так что возможность проверять на практике полученные знания меня только радовало. После заседаний в библиотеке я спешил на работу, после в полудрёме доезжал до съёмной квартиры в спальном районе большого города и утром вновь выезжал на учёбу. Выходные я бездарно просаживал, как и большинство людей, у которых нет планов на воскресный поход по магазинам или поездку на дачу. Ничего такого. Мой главный план был всегда один: «Учёба – Библиотека – Работа – Кровать».

Так прошло даже больше года. Меня не напрягало, что я единственный парень в call-центре. Да и зачем на этот счёт заморачиваться? Времени на общение с коллегами я оставлял себе немного. Неистово надрывающийся телефон, учебник, курсовая и другие насущные занятия съедали и так очень много моего времени. Конечно, я не могу забыть и то, что при каждом звонке передо мной лежал блокнот, который я привычно заполнял по факту получения информации. Блокнот я вёл, к слову, с самого первого дня пребывания на месте своей первой работы. Я писал номер звонка. Вкратце описывал ситуацию позвонившего и записывал свой совет в конце. Этот статистический архив я вёл исключительно для себя и без какой-либо конкретной цели. Предполагал, что смогу составить на его основе дипломную работу, либо провести отдельное исследование, может, написать книгу, что оставлю после себя, вместо унылых мемуаров, когда маразм завладеет рассудком… В общем не знаю для чего – просто скрупулёзно выводил слова, ведя летопись звонков, не отрываясь от трубки.

Это иногда даже оказывалось полезно, ведь многие из позвонивших, так сказать, постоянные клиенты, далеко не первый раз звонившие сюда. Для некоторых это была отдушина, для других – место отчаяния. Своих «постоянных клиентов» я далеко не всегда мог бы узнать по голосу, одни звонят наплывами – раз в полгода у них начинается кризис, и они каждый день занимают линию, другие же отчитываются каждую неделю, третьи могут звонить каждый час, а потом пропадать на определённый срок. Хуже всего вспоминать тех, кто звонил часто, а потом исчез. Это жутковато пытаться предположить по какой причине они пропали. Вот именно для не одноразовых я завёл отдельный листочек. Наша служба анонимна и у нас нет ничего, кроме голоса. Иногда, правда, клиенту это неважно, и он готов легко назвать хотя бы имя. Я ещё помню девушку, которая каждый раз называлась разным именем. Она даже иногда забывала, какое имя назвала и в процессе разговора цитировала обращения к себе, применив другое имя. Я её называл «Дама паспортного стола». На отдельном листке для «своих» я как раз указывал прозвища заядлых анонимусов. Могу отыскать один из них и, взглянув, по этим самым прозвищам припомнить их случаи. Рядовые, конечно, меня интересовали не сильно, но были настолько чудные, что забыть было бы крайне сложно. Каждое безумие уникально, за год у меня таких уникальностей набралось на мешок баек и ещё по карманам распихивать.

Но сильнее всего мне запомнился случай, о котором я бы хотел поговорить именно сейчас.

Незадолго до конца смены на линию поступил звонок, и я снял трубку. Хриплый мужской голос прошептал в микрофон: «Добрый вечер, зовите меня Некто. Я хочу поведать вам свою историю, и вы её непременно выслушаете. Скажу сразу, что мне станет известно, как хорошо вы меня слушаете и слушаете ли вообще.».

- Да, конечно, - ответил я, в глубине души насторожившись. – Мы вас слушаем.

- Это хорошо, - Хмыкнул он, и мне стало не по себе, совсем на мгновение, ведь он хмыкнул именно в тот момент, когда я менял позу, чуть поёжившись на кресле. – Мне есть, что рассказать.

Он начал рассказывать о чём-то отрешённом и далёком, какие-то неприметные истории из детства. О том, как ходил на рыбалку, как зацепился за крючок и пропорол палец, вытаскивая его, а потом тащил тяжёлое ведро, замызгав всю одежду кровью, не прекращавшей литься из ранки. Как пытался курить. Рассказывал он их практически на одном дыхании достаточно неплохо, приводя красочные описания, так бывает, когда человеку и вправду нужно выговориться, а общения не хватает. Люди сидят в одиночестве, множество раз прогоняя события в голове, от чего речь становится зарепетированной и обрастает слоем красочных эпитетов, можно было бы даже расслабиться, словно за аудиокнигой, но от интонации его голоса мне становилось жутковато. Да и сам голос прекрасно подходил для придания такого эффекта любой, даже самой миролюбивой речи. Хрипловатый, протяжный, постоянно оканчивающий предложения и слова так, что создавалось впечатление, будто за этими событиями последуют совершенно другие, куда менее радужные. Неприятные холодные мурашки начинали карабкаться вверх по спине, но я в любом случае должен был дослушать его до конца.

Он рассказывал, как получил в глаз от парней, что постоянно бегали курить за гаражи, и вообще часто там толпились, иногда слишком подозрительно озираясь по сторонам, поджигая не очень обычные самодельные сигареты. Он изливал огромное множество историй, одну за другой, постепенно переходя в какое-то возбуждённо-бредовое состояние, словно со мной говорил пьяный любитель откровений или извергались они из поражаемого маразмом мозга, старавшегося низвергнуть из горящей библиотеки своей памяти последние ценности. Но ни старческим, ни нетрезвым голос назвать было нельзя. Почему-то мне начало казаться, что мой собеседник неизлечимо болен и просто желает исповедаться напоследок.

Где-то в глубине сознания я знал, что эти рассказы лишь вступление, подводка к чему-то особенному. Между строк я, будто бы, читал его намерение заинтересовать или объяснить, возможно даже оправдать то, что я услышу в кульминации этой истории. И, если быть честным, то это мне совсем не нравилось. Я предчувствовал, что развязка мне очень не понравится, хотя ничего необычайного в его рассказах о жизни без отца. Пьющая мать, гнавшая сына из дому, когда к ней приходили незнакомые дядьки. Отсутствие нормального общения со сверстниками. Достаточно распространённая картина. Я бы даже назвал это классикой трудного детства.

Но меня это не успокаивало. Человек на том конце провода далеко не плакался. Это было отнюдь не нытьё, которое я уже привык слушать из динамика. Он просто наслаждался самим фактом того, что рассказывает. Упивался теми мыслями и предвкушениями, что возникали в его голове параллельно рассказу. Смаковал подробности. Всё сильнее навязывалось ощущение, что он заранее готовил речь для звонка. Не просто подсознательно, а репетировал. И это мне очень не нравилось, сам не знаю почему. Позвоночник в области поясницы словно сжали костлявой ледяной рукой, охватили длинными холодными пальцами, ногтями, задев спинной мозг. Ледяное прикосновение вымышленной руки вызывало дрожь, дёргающую всю кожу спины, вдобавок покрывая её мурашками.

- … когда гналась за мной эта собака. Знаете, когда я совершил это в первый раз, то мне совершенно не понравилось. Меня воротило от самого себя. Её было жалко. Я, весь извалявшийся в глине, скатился со склона, казалось, что скатился так неудачно, что вывихнул себе всё, что только можно вывихнуть. А она догнала. Спрыгнула за мной попятам, вцепилась в ногу и стала мотать из стороны в сторону. Её зубы стискивались всё крепче, она почти оторвала от меня кусок мяса. Тогда меня объял страх, захватил власть над каждой клеточкой тела. Меня жрали заживо! Вас когда-нибудь пытались съесть? Руки сами по себе суматошно стали ощупывать землю, старались ухватиться хотя бы за частичку надежды, которая непременно должна была быть рядом, в доступе, где-то тут, на земле, вот-вот и она уже сжата в ладони… Но её не оказалось, – в его голосе, словно, что-то надломилось. Эффектнейшая пауза заставляла с интересом вслушиваться в тишину, ожидая продолжения. – Рядом не было ничего, рядом не было ничего, кроме земли, бешеного зверя и густого страха, которым я весь пропах.

Не знаю, что заставило меня вовремя схватиться за карман, как раз перед тем, как эта тварь захотела растерзать мне лицо своими вонючими слюнявыми зубами. Но я успел вонзить ей сжатые в кулаке ключи прямо в глаз. И, знаете, я открыл для себя целый новый мир!

Из трубки донёсся безумный хохот, видимо, произнёсшему шутку весьма импонировал собственный юмор. Затянувшийся непривычный хохот сменился кашлем. В голове невольно пронеслась ассоциация с запнувшимся на скорости бегуном, что прокатился по камням пару метров, прежде, чем окончательно остановился.

До конца моей смены оставалось всего несколько минут, а я в первый раз еле боролся с желанием послать всё и бросить трубку, прям оторвать её от провода и разбить об стену мощным броском. Так, чтобы увидеть фееричный салют из разлетающихся во все стороны кусков пластика и финальное падение на пол навечно заглохшего динамика, так и не выпутавшегося из сети проводов. Стыдно признавать, но тогда я очень сильно боялся человека, назвавшегося никем, несмотря на то, что вокруг меня всё ещё были люди, которые, наверное, долго потом будут обсуждать мой вид. Не знаю наверняка, но, кажется, видок был тот ещё.

- Знаете, а мне потом показалось, что та собака стала неким символом свободы, который я открыл для себя тем самым ключом. Мне более никто не мешал. Я, словно, нашёл лекарство от всех болезней. Все свои мучения я стёр, смыл универсальным растворителем для души.

Никогда бы не догадался, что обычный нож подарит мне столько наслаждения. Моя тупая мамаша даже подумать не могла, что привела к нам в дом своего ПОСЛЕДНЕГО хахаля. Пока они лежали в постели, синюшные от выжранного вечером, я прокра… - на секунду он замолчал, резко оборвав себя на полуслове, и из трубки прозвучал сдержанный сжатый звук, прозвучал плохо, словно он произнёс его в сторону, но я готов поклясться, что услышал смешок. Я кожей чувствовал, как он выразительно широко улыбается. Он получает удовольствие от того, что зловещими щупальцами своих слов, произнесённых нарочито слащаво, проскальзывает по электропроводу, вылезая из динамика просачивается в мой разум и лапает мозг липкими присосками. Только сейчас я заставил себя вспомнить все подробности и проанализировать их. Теперь мне всерьёз кажется, что он был мастером гипноза. Иначе как можно объяснить, что меня, словно, примотало к трубке и, несмотря на весь ужас и омерзение, я не смог оторвать свои уши от динамика и просто положить трубку, недослушав его?

- Нет! Я не прокрался. Я гордо прошёл на кухню и вырвал из стола ящик с приборами, – он намеренно выделял интонацией глаголы, резкостью произношения подчёркивая своё вероломство. - Никогда не любил громких шумов. Они меня угнетали. Резали слух. А эта сучка… Она постоянно визжала своим мерзким голоском. Но как же приятен мне был этот звон в ту ночь! Я бы повторял его ещё и ещё, но, как всем известно - хорошего понемножку.

Я наклонился и подобрал нож, короткий такой, немного изогнутый серпом. Мне всегда нравился этот нож. Им бы можно было вскрывать ей глотку одним красивым размашистым движением – кхрррык. – он спародировал, довольно паршиво, звук разрезаемой глотки. – Уже хотел идти с этим, но мне на глаз попался другой – средней длины, с большими зубцами на лезвии. Только посмотришь на него и уже представляешь, как кромсаешь его зубами плоть, как каждый шип цепляет волокна мяса и рвёт их. Предчувствуешь, как он будет цепляться за тело, как пиратский корабль абордажными крюками. Тут я подумал, что как раз это не хорошо. Он же может застрять внутри! А это не очень приятно, если хочешь вымести из головы все плоды этой гниющей любви. Мне нужно было воткнуть нож ей в сердце. Разворошить грудину, чтобы посмотреть, что оно у неё хотя бы есть.

Тогда я подошёл к поварскому ножу, крупному, с широким массивным лезвием. Взяв его в руки, я почувствовал мощь предмета. Таким даже хлюпик, вроде меня, мог бы порезать толстые хрящи. Именно таким бы я и резал свиней. Я провёл пальцем по лезвию и разочаровался. Вы знаете, что такое разочарование?! Это когда ты уже готов расквитаться за все обиды, а нож в твоих руках ещё тупее этой суки! Мой нож был слишком тупым. Он не рассекал плоть, как я мечтал. А мечта на половину – это не мечта. Я собрал все ножи и разложил их на столе. Выбирать было сложно. Как сейчас помню, что очень долго выбирал СВОЙ нож, тот, что станет мне товарищем в этой резне. Выбор был так сложен. А что бы выбрали вы?

В воздухе повисла звенящая тишина. Психопат явно нериторический вопрос задал. Он ждал моего ответа. А я онемел от ужаса – язык обмяк и не ворочался. Лежал смирно, как пристреленный. Я хотел взбелениться, вскочить, кричать. Ором послать его по всем известному маршруту… но это всё лишь желание. Как те грёзы, что вы сейчас возьмёте и красиво подойдёте к красивой девушке, чтобы познакомиться, скажите пару витиеватых фраз на французском, что сразят её сердце наповал, но всё, что вы можете – это невразумительно мычать. Так и я. Но я даже промычать ничего не мог. Просто сидел на стуле, вжимая трубку в висок, и слышал, как капли пота текут по моему лбу, медленно скатываются по его поверхности.

- Во-о-от! – наконец протянул он. – Я тоже долго не мог выбрать. Всё думал: «Какой должен быть моим первым?». Так волнительно и трепетно было делать столь важный выбор. Это так же как девственность – потом будет много, но первый раз должен быть чем-то особенным. Не будет возможностей повторить это. Нужно ответственно отнестись ко всем этапам. Это останется в памяти, как нечто ключевое… первое впечатление всегда очень важно.

Тогда я решился на нож, чуть более моей ладони в длину. Изящный, с плавным изгибом. В меру громоздкий и широкий. Вполне должен будет пройти у неё под ключицей. Ну, по крайней мере, мне так показалось. Все остальные я смёл в сторону, как ненужный хлам. Смёл, ка бы не было жаль. Может я ошибся, выбрав лишь один?

Я, скрипя зубами, заставил себя не завопить самыми злостными словами, в самой жёсткой форме всех непечатных выражений. Еле сдержался, чтобы не рассказать этому мерзкому отбросу о своём отношении к нему. Так хотелось выкрикнуть своё сожаление, что этого ублюдка не растерзала та собака.

Когда я подошёл они дрыхли. Храпели в самых неприятных позах. С голыми задницами, выставленными мне на встречу. Вся их одежда была наполовину стянута. Они были то ли друг на друге, то ли друг под другом. В нос бил мерзкий запах. Смесь пота, мирской грязи и алкоголя, переработанного человеческим телом лишь наполовину. Не люблю это слово, но иначе как перегар – не охарактеризуешь эту вонь.

Всё это было омерзительно. И мне даже было мерзко не только от неё и его, но и вообще от всего. От этой комнаты. От этой квартиры. От воздуха. Даже от самого себя, ведь я происхожу от неё. Я унаследовал что-то, от чего никогда не избавлюсь. Я – частично она. И это отвратительно.

Тогда я размахнулся, занеся нож выше головы, и со всей силы всадил его в неё. Даже не понял в этом человечьем клубке – были это спина или бок. Но отчётливо чувствовал, как остриё колупнуло по рёбрам и изменило направление. Чуть пододвинулось, прежде чем впиться в сочное мясо. Проскользило по костям и нырнуло в пучину. Это было приятное ощущение. Руки так и остались на рукояти. Я бы сказал, они были на неё наложены, как бы не сжимали ручку ножа с крепостью бравого воина, но и далеко не висели на ней, как макароны. Слово «наложенные» подходило, как нельзя кстати. В голове даже промелькнула мысль. Одна из тех мыслей, что можно считать искорками озарения. Такие не зажигают тебя сразу, а падают в стог подготовленных рассуждений и медленно тлеют, оттягивая момент инсайда на потом. Позже до меня дошло, что именно так я наложил на неё руки, а не нож, а вместе с ней убил своё омерзительное прошлое. С хирургической точностью отрезал его.

Пока мои руки касались ножа я мог чувствовать, как всё ещё пульсирует её сердце, так близко к ножу, что почти толкает его. Мышцы сжались в спазме, крепко обнимая мой нож. Через нож я чувствовал, как трепещет захлёбывающееся в крови лёгкое. Всё её тело сжималось и брыкалось, в лёгком всё заполнялось кровью, как пробитый трюм корабля морской водой. И тело отчаянно билось за жизнь. Грудина стала лихорадочно биться в кашле, брыкаясь, как заарканенный бычок. Становилось всё сложнее удержать нож, а ещё я понял, как глупо поступил, ведь сейчас она заорёт и разбудит мужика. От страха я стал бить куда придётся: в плечо, в шею, в грудь – всюду. Уже не разбирал ничего, а месил ножом её тушу. Кажется, даже несколько раз попал по мужику, который лежал с ней.

Я отпрянул от них, тяжело дыша, сжимал в руке окровавленный нож. И последнее, что я увидел, было её озлобленное лицо, широко открытые, выпученные из орбит глаза, в которых пылало пламя ненависти, надвинутые на переносицу брови, сложившаяся рельефными складками кожа, вздувшиеся ноздри, пышущие злобным дыханием. Ноздри так быстро вздувались и сдувались. Это пугало ещё больше. Мне казалось, что вот-вот и она зарычит, или кинется на меня, словно бык. И оскал, её озлобленный, озверевший, буквально за секунды, оскал, из грязных жёлтых зубов, стиснутых между собой, оголённых, из-за сбежавшей на другие части лица кожи. Это омерзительное жестокое выражение лица, содержащее в себе искреннюю ненависть, презрение, решительность пьяного, и, кажется, нотку недоумения. Она точно хотела сейчас вскочить, наорать, избить до полусмерти. Этот взгляд. Это лицо. Меня полоснуло по самым глубинным слоям души. Он так и оставался перед глазами, мерещился, снился ночами.

Мать ничего мне не успела сказать. Её лицо закрыл тяжёлый кулак мужика, который очнулся. Он быстро и энергично месил по её лицу, превращая его в ещё более уродливое подобие человеческой ненависти, в то, что она носила последние несколько лет. Бугай, которого она привела в свой дом, не стал ни в чём разбираться. Он безраздумно отмутузил ту же, с кем недавно предавался любовным утехам. А потом улёгся, как ни в чём не бывало, заглушив её беспомощные стенания своим гортанным храпом.

Пока я смотрел на это, то был ничтожен как никто другой. Жалкий. Слабее хромого щенка и трусливее самой безвольной крысы. Я просто смотрел, как этот говнюк избивает мою маму. И мне стало мерзко за то, что я мечтал навредить ей. Она лежала передо мной. Кашляла, захлёбываясь собственной кровь, которую громко и тяжело отхаркивала, после чего продолжала бессознательно постанывать. Жирная туша этого свинтуса придавила её, всем весом навалившись сверху. Она была просто задавлена этой пьяной скотиной, поднявшей руку на мою мать! Я не мог этого оставить. Я ДОЛЖЕН был её защитить, как хороший сын! Я сжал рукоять ножа и прыгнул на них сверху. Я упал на них, коленями уперевшись в их тела, нанося один за другим удары в его жирную свиную тушу. А хочешь, расскажу интересный факт? Ножом череп не так уж и легко проломить. Он бьётся обо что-то твёрдое, тупится, отколупывает куски кости, которые отходят от него, оставаясь под кожей.

Я неистово бил, не считая удары. Нож расколупал его плоть настолько, что уже далеко не после каждого удара, даже через время, поступала кровь. Кроша его голову, я не всегда попадал. Нож, видимо, зацепил сонную артерию, и меня обдало фонтанирующей кровью, но после удара чуть ниже затылка произошло самое страшное. Видимо, я задел спинной мозг, или ещё как-то спровоцировал, но он стал конвульсивно дёргаться и его брыкания могли дать фору любому быку на родео. Но я не мог остановиться. Я снова запрыгивал, держался всеми правдами и неправдами. Я не мог позволить ему встать. Знаете ли вы, как вгрызается в морду коту, загнанная в угол крыса? Именно так вёл себя я - бился, пока сердце позволяло это делать, пока мне не стало настолько плохо, что в глазах потемнело, и я кувырком не скатился на пол. Мне было прекрасно ясно, что если бы он встал, то я бы уже никогда не поднялся.

Он продолжал подскакивать и брыкаться, словно обезглавленный петух. Я задыхался на полу от усталости, а он без устали ерепенился, судя по грохоту, так же свалившись с кровати и, продолжив свои конвульсии там, ползая, как червяк под адреналином. Когда я поднялся, то ощутил, как болело всё тело, вытер набирающуюся на кончике носа кровавую юшку. Это не привело мой внешний вид в норму – чувствовалось, что кровь размазана по всей верхней губе. Просто капля под носом мешала. Звуки с противоположной стороны кровати не прекращались. Очень медленно угасали. Он бился всё реже, но всё равно было страшно. Я отполз к двери и прижался спиной к стене. Так сидел, пока окончательно не убедился – он даже не шуршит. Всё! Смотреть, как он задыхается в предсмертной агонии было и жутко, и приятно. Свинтус метался и визжал, не контролируя своих действий, и даже не осознавая по какой причине превратился в искалеченное месиво. «Перед смертью все равны» - слышали такое выражение? Так он был перед смертью равен себе же перед жизнью. Такой же гнилой и жалкий маргинал. В жизни у него оставались только гниль, да водка. Не знаю, были ли у него родственники, которым было как-то важно есть ли он. Но, думаю, что я оказал им услугу, убрав из жизни это… отребье. Можно сказать, я даже спас его. Он умер, напоминая, хотя бы, животное, а не овощ с атрофированным мозгом и отказавшей печень.

…я нервно сжимал в руке край крышки стола, напрягая свой мозг до головной боли, лишь бы выкинуть из головы то, что только что слышал. Все усилия прилагая к тому, чтобы забыть. Я уже и не знаю, как выглядел со стороны, но это должно было быть жутковатым зрелищем. Мои ноги непроизвольно вздрагивали, словно уже чувствовали, как пускаются наутёк, спешно унося мои, как назло, прилипшие к телефону уши от этого ирода на другом конце провода.

- Я ещё несколько раз пнул его окоченевшее тело и понял, что это мразина, наконец, мертва. Я посмотрел в глаза своей обессилевшей матери, задыхавшейся в собственной крови. Мне стало больно. В груди всё защемило. Я уже не понимал, как мог ненавидеть её… Я ведь должен был помочь! Я мог ей помочь куда раньше. Эта маленькая грызня по имени совесть карябала всё в пределах рёбер. Она резвилась в груди, покусывала душу в самых недоступных местах, цепляясь за скользкое сердце. Она прыгала на нём сверху, заставляя аорту больно булькать кровью. Она тянула сердце вниз, причиняя тяжкие ощущения. Мне стало так жалко мою маму… я не мог не заплакать, но слёзы не лезли. Они застряли в пазухах и из-за этого было ещё больнее. Я чувствовал, как лицо перекосило в уродливой гримасе.

- Мам прости, что заставил так долго терпеть. – прошептал я её, потерявшему чувство реальности, телу. – Я должен был спасти тебя. Прости, что не спас.

Я вновь занёс нож и перерезал ей глотку. И этот нож я вёл дрожащей рукой, давясь слезами, которые заставляли всего меня дрожать, но так и не выступили на глазах. Они душили у челюсти и глотки, мешали глотать, но не выступили на глазах… Но я всё же вырезал жизнь из её тела, и нам обоим стало легче, когда я вышел из дома, неся в руке окровавленный нож. Уже было не до окровавленных рукавов, липнущих к рукам. Я был весь вымазан в крови, но счастлив. Я чувствовал себя Леонидом Рогозовым – тем самым хирургом, что сам себе вырезал аппендикс в условиях продолжительной вахты на полюсе. Я тоже, в какой-то степени, вырезал страшную опухоль, и не только себе. Мою маму уже не один год травила тварь, живущая в ней, заставлявшая нажираться её до свинячьего визга. И Я спас её от той скверной участи – гнить в душе, не имея надежды на спасение. Я СПАС ЕЁ от всего!

Напоследок он нервно расхохотался. Я не выдержал (или же правильно сказать нашёл в себе силы?) и отбросил трубку. Положил её мимо аппарата и, выхватив висящую на спине сумку, проскользил по лестнице вниз, вывалившись из входной двери. Тогда я зацепил случайного прохожего и вместе с ним повалился на землю. Уже не вспомню кто это был, может, даже коллега с работы. Я уже ничего не разбирал. Просто поднялся и, не отряхиваясь, понёсся прочь. Меня так подстёгивал страх, что я забыл о всякой аккуратности и напролом перебежал оживлённую трассу. Не знаю каким чудом я увернулся ото всех машин, сейчас бы я не повторил этот подвиг даже за внушительную сумму денег. Но тогда я сделал это, не колеблясь, даже на миг не притормозив.

Я старался забыть это всё, но история, рассказанная тем мужчиной, звенела в моих ушах во время ночных кошмаров. Из телефона доверия я уволился. Нервно вздрагивал ещё с месяц по завершению того ночного разговора, но всё же смог со временем успокоиться.

Сдав летнюю сессию, я отправился на каникулы к родственникам. Бесплатный отдых, знаете ли – прогуляться по деревне вечерком, в реке искупаться. Благодать… а сложности со связью – так вообще дар судьбы. Я до сентября на телефон даже смотреть не мог.

Когда я вернулся домой… ну в съёмную квартиру, которая без меня пустела два месяца, так как хозяйка не смогла найти жильца, то в почтовом ящике обнаружил письмо. Без марок и обратного адреса. Чистый запечатанный конверт. Я удивился находке и распаковал её сразу по возвращении в квартиру.

«Знаете, Вы не ожидали, что я Вас найду. Уповали на то, что телефон доверия анонимный, Вы, видимо, считали, будто меня ничего не наведёт. В невозможности нашей встречи в будущем Вы безумно ошибались. Даже не представляете на сколько легко было понять, что это именно Вы такой курьёзной походкой выбегаете из здания. Адрес офиса я выяснил ещё до звонка и, конечно, уже ждал перед выходом. Не скрою, мне очень понравилось с Вами разговаривать. В этом я почувствовал некоторое облегчение, поэтому решил выделить вечер для написания этого письма. Меня всегда так увлекала идея анонимных переписок. Они мне кажутся такими устаревше-романтичными, как и рыцарские латы. В наш циничный век так сложно отыскать искреннюю романтику, так что я стараюсь как могу.

Я столько ещё не успел рассказать. Так что был просто обязан донести до Вас всю историю, чтоб моего дорогого собеседника не мучало неведение и чувство недосказанности…».