Знаменские куклы (привидения Москвы)⁠⁠

Адрес: ул. Знаменка

Осенью 1700 года, вскоре после начала войны со шведским королём Карлом, появился в Москве гишпанский мастер-кукольник Себастьяно. Снял домишко у вдовы аптекаря в Немецкой слободе и принялся кукол строгать-клеить. И, казалось бы, торговлишку завёл шутейную, в военное время ненужную, да уж больно прытко у него дело пошло. Во-первых, руки у гишпанца оказались золотыми. Бывало, вырежет из липы деревянного болвана, оденет в людское платье, сапожки обует, волосы приклеит, лицо красками распишет, так отойдёшь на пару шагов, от живого не отличить. Но, главное, не спешил Себастьяно куклы на рынок нести, а принялся нужным людям презенты делать. Родится у кого ребёночек или именины у дитяти случатся, глядишь, привезли атласную коробку с записочкой, мол, низкий поклон от кукольных дел мастера. Развернёт родитель обёртку, а там, в шёлковых одеждах, болванчик такого изящества, что впору в красный угол ставить.

И года не минуло, а гишпанские куклы в столь высоких палатах поселились, что дух захватывало. Поговаривали, что у самого Александра Даниловича Меншикова в кабинете себастьяновский поручик Преображенского полка красуется. Ростом о десяти вершков, в парике, полном обмундировании и с мушкетом у ноги. Тут уж и бояре, и купцы стали задумываться, не пора ли мошной тряхнуть и модную безделицу купить. Посыпались к Себастьяно заказы, золото рекой потекло. Перебрался гишпанец с Немецкой слободы на Знаменку, стал по Москве на вороной тройке раскатывать, в соболя и бархат рядиться. Теперь, бывает, и не всякому согласится болвана смастерить, от некоторых нос воротит.

И, вот, что странно. Другой бы, на месте кукольника, подмастерьев с помощниками нанял и дело расширил. А, наш гишпанец всё сам, да сам.

— Моё искусство великая тайна, — посмеивается. – Сиё мастерство есть магия и фамильный секрет.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, как бы ещё высоко вознёсся Себастьяно, и что бы за этим последовало, но сгубила гишпанца бабья болтовня. Принялись к нему весёлые подружки шастать и, что ни вечер, бесов тешить. Казалось бы, не велика беда, на то он и чужеземец. Да только стали девки о мастере языками трепать. Поползли по Москве слухи один чуднее другого. Есть, мол, в доме на Знаменке потайная комната, куда хода никому нет. И, как пробьёт полночь, гишпанец гостей прочь гонит, а сам в той комнате уединяется и что там вершит — неизвестно. Что хвастал, выпив изрядно, будто куклы им сделанные, говорить умеют, а всё услышанное мастеру доносят. И есть у него болваны для любовных утех, а есть и для чёрных дел.

Прослышал про то и князь Фёдор Юрьевич Ромодановский. Дня не прошло, как в Преображенский приказ одну из дев, что с Себастьяно сожительствовала, доставили. Глянула она в грозные очи князя кесаря — враз во всём повинилась. Оказалось, что на Знаменке такое страшное колдовство творится, что лучше б и не знать! По ночам гишпанец волшебные книги читает, а затем болванов оживляет, и разговоры с ними на тайном языке ведёт.

Тотчас из Преображенского на Знаменку был послан поручик с десятком солдат, дабы Себастьяно в Приказ доставить и обыск произвести. Вынесли служивые двери, зашли в дом – ни души, лишь болваны по столам, будто мертвецы, лежат. Принялись по сундукам шарить, ковры со стен стягивать, полы вскрывать и враз потайную комнату обнаружили. Вышиб поручик замок, и со шпагой наголо внутрь ворвался. А там свечи горят, в стеклянных горшках колдовское варево булькает, трубка недокуренная дымит и опять никого.

— Ушёл, подлец! – топнул ногой поручик. – Собирай, ребятушки, все бумаги и вези в Преображенское.

Стали солдаты книги с письмами в сундуки укладывать, а поручик, как пёс по комнате вьётся, лаз сокрытый ищет. Каждый уголок осмотрел, каждую доску ощупал, всё понапрасну. Вдруг, чувствует, будто смотрит на него кто-то. Развернулся на каблуках служивый, и обмер. В зеркале веницианском, что на стене повешено, Себастьяно отражается и зубы скалит. А в самой комнате-то пусто! Хоть и прошиб пот поручика, но сердце не дрогнуло. Вырвал он пистолет из-за пояса, да прямо в улыбку гишпанскую пальнул. Брызнуло зеркало во все стороны осколками и в тот же миг, все куклы в доме ожили. Стеклянными глазами вращают, пустыми ртами щёлкают, деревянными пальцами шевелят. Тут уж и у самых отчаянных душа в пятки ушла. Побросали всё, и бежать вон из дьявольского дома.

К вечеру большими силами вновь вошли, да только опоздали. Ни бумаг, ни книг колдовских, ни болванов оживших не обнаружили, лишь холодный ветер по пустым комнатам гуляет. Поставили у дверей караул, и ушли не солоно хлебавши.

Пошумела Москва, пошепталась о чародейских делах. На богатых дворах слуги всех кукол порубили-пожгли. Лишь один Александр Данилович Меншиков своего болвана оставил.

— Плевал я на гишпанское колдовство, — сказал.