Я работаю на кладбище, часть 2⁠⁠

Голоса

Вам звонили на телефон когда-нибудь привидения? Мне – да. Начало звучит, как признание душевнобольного на приеме у психиатра. Но пока у меня нет других объяснений звонкам на мой «мобильный», звонкам со старушечьим голосом в динамике и странными вопросами, на которые никто от меня не ждет ответа.

Первый звонок раздался с месяц назад.

В трубке – голос пожилой женщины, невнятная дикция, свистящие шипящие, дыхание, словно дети балуются с порванным баяном, дергают его в стороны и щелкают западающими кнопками.

- Здравствуйте, - старуха называет меня по имени-отчеству.

Я здороваюсь в ответ, интересуюсь, кто она и чем обязан звонку.

- Скажите, - шипит в трубке голос. – Если на могилку положить надгробную плиту, она не сильно покойничку давит? Кхе-кхе…

В конце старуха то ли смеётся, то ли кашляет, не разобрать, звук, будто наждаком трут по чугунной сковороде, кхе-кхе.

Я не могу сообразить, что ответить, собираюсь с мыслями, переспрашиваю:

- Простите?..

Но в трубке уже молчание, только еле слышно, как сипит порванный баян, и щелкают западающие кнопки…

Давно, лет двадцать назад, мне уже звонило одно привидение.

Тогда я поселился в съемную квартиру в спальном районе Днепропетровска. Первый этаж, за низкими окнами пыльные непролазные кусты сирени, полумрак, зато дешево. Квартира была двухкомнатной, хотя сдавалась, как «однушка». Во вторую комнату хозяева стащили всю лишнюю мебель и прикрыли дверь, не заперли, а так, прикрыли. Позже я узнал, что до меня в квартире жила мать хозяйки, пока не умерла от инфаркта в той, закрытой комнате. Но я был молод, квартира эта была временной и очень дешевой, и я особо ни над чем не заморачивался.

Что меня поражало в квартире, так это огромный, по-настоящему деревянный и жутко тяжелый шифоньер, такой старый, что даже, наверное, древний, который стоял в углу на кухне. Был он весь заполнен всякими аккуратными мешочками, перевязанными такими же аккуратными тесемками, баночками с самодельными этикетками на боках, коробочками самых разных размеров. В них хранились самые разные крупы и специи, соль и сахар, сода и опять крупы и специи.

- Берите, если надо, сколько угодно, - сказала хозяйка. Готовить я не любил, потому ничего не трогал.

В квартире всегда было темно. Солнце не пробивалось сквозь сирень, в комнате были вечные около десяти часов вечера, но меня это мало волновало.

А вот закрытая комната с вещами вызывала самый живой интерес. В конце концов, через пару месяцев, понукаемый любопытством, я подступил к двери и взялся на ручку. Как бы не так. Дверь не открывалась, будто с той стороны кто-то уперся в неё и не пускал. Я навалился сильнее. Дверь не поддалась. Чувствовалась, что она не заперта, немного двигалась в проеме, но потом упиралась во что-то мягкое. Парень я был упертый, а дверь все-таки была хрущевского образца, хлипкая и поношенная. В итоге, мне удалось немного приоткрыть её. В получившуюся щель без особого труда пролезла разве что средних размеров собака и я. Я и полез.

В комнате было еще темнее, чем во всей квартире. Я пощелкал выключателем, но свет не работал, похоже, хозяева выкрутили лампочки. Кроме кустов сирени за окном, остатки солнечного света загораживали цветы в горшках, в два ряда выстроенные на подоконнике. Цветы давно засохли, скрючились и тянули к небу тощие веточки. В комнате было все и много. Три дивана, пианино, два трехстворчатых шкафа, какие-то наволочки, набитые вещами (они, кстати, и не давали открыть дверь), коробки и коробочки. В довершении всего на шкафу у дальней стенки восседало чучело какой-то птицы, раскинувшей свои пыльные крылья над всем этим великолепием. Одно крыло было отломано и казалось, что птица «зигует» мне и недобро ухмыляется.

Дверь в комнату я закрыл. Но с того момента квартира перестала быть спокойной.

Сначала я подумал, что на кухне в древнем шифоньере завелись мыши. Всю ночь, стоило только выключить свет, что-то шерудило на его полках, копошилось и скрипело дверцами. Я тщательно исследовал содержимое шифоньера, но следов мышиных посиделок не обнаружил. Мало того, я заметил, что баночки переставлены, а мешочки перезавязаны. Я даже специально зарисовывал карту шифоньера – где и что лежит. За ночь баночки и мешочки менялись местами, словно играли в солдатиков на плацу. Потом стал включаться и выключаться свет в коридоре.

Добили меня телефонные звонки. В квартире был старый дисковый телефон, красный и надтреснутый, с трубкой, аккуратно перемотанной изолентой. Через несколько дней после открытия комнаты этот телефон взял манеру звонить в час ночи и молчать в трубку. Молчали не просто так, еще дышали, чесались, плямкали и покашливали, кхе-кхе-кхе. Мне было как бы все равно, но спать звонки реально мешали. Главное, отключить телефон я тоже не мог, мне по нему звонили с работы.

- Слушай, бабуля, - однажды среди ночи устало сказал я в трубку. – Ну, залез я к тебе в комнату, так я же и не взял ничего оттуда. А мог бы. Давай сосуществовать мирно, а?

После этого звонить мне стали дважды за ночь, в час и в три ночи, звонить и молчать, плямкать и покашливать, кхе-кхе-кхе.

Через неделю я не выдержал.

- Слышь ты, бабка! – орал я в трубку в три часа ночи, и в ушах звенело от крика. – Если еще раз позвонишь, я все твои мешочки с баночками на помойку вытащу, пианино разрушу, а птицу выпотрошу и сожру!!!

Звонки прекратились. И игры с баночками-мешочками тоже. Только свет иногда включался-выключался по прежнему, но это мне уже почти и не мешало и даже веселило – все-таки выдерживала характер бабуля.

Опять звонит мобильный телефон. Опять шипящий голос называет меня по имени-отчеству:

- У вас портреты мертвых похожи на живых? Кхе-кхе…

Пока слушаю баянное дыхание, думаю, что надо запомнить номер и перезвонить.

Но перезванивать некуда – номер не определен.

Кухонный разговор

Полдня общался с заказчиками в конторе. Еще полдня катался по дождливым кладбищам, мерил рулеткой мокрую землю, оценивал масштабы очередных работ. В итоге к вечеру захлюпал носом и захрипел бронхами.

Дома выгнал из зала своих девчонок, наглотался таблеток и в одиночестве оплывал жарким потом на диване под пуховым одеялом, дрожа от озноба.

Болеть нельзя. Куча дел, заказов, обязательства и договора. Может быть через недельку-другую, вполне можно будет позволить себе отлежаться пару дней, но только не сейчас, сейчас болеть никак нельзя.

Жар плавил мозги, и они плыли в голове, как парафин в теплом масле лавовой лампы. Я то погружался в дремоту, словно лицо кутали тяжелой мокрой тряпкой, то выныривал из темноты в квартирный полумрак.

Наверное, было уже далеко за полночь. Все уснули, одна лампочка в коридоре тлела неярким бежевым светом, наверное, девчонки специально оставили для меня, если вдруг соберусь в туалет или на кухню. Да на кухне жена тихо раскладывал в тумбочке вилки, было слышно осторожное позвякивание.

Я позвал. Ужасно хотелось пить, и не было сил пошевелиться.

Позвякивание смолкло. Я позвал еще раз, чуть громче, но все равно не громко, чтобы не разбудить детей. Прислушался. Казалось, что на кухне кто-то тоже замер и прислушивается ко мне.

Я разозлился. Чего прислушиваться к больному, тем более, когда ему плохо и хочется пить? Злость придала сил, я встал с дивана и, закутавшись в одеяло, вышел в коридор.

Странно, но свет на кухне не горел. Я шагнул, щелкнул выключателем. Пусто. Никого. Хотя я готов был поклясться, что минуту назад отчетливо слышал, как кто-то раздраженно бурчал здесь, рассовывая в ящике тумбочки вилки с ложками.

Я попил воды, поглазел по сторонам и побрел обратно на диван.

Диван оказался холодным и недружелюбным. Не спалось.

Минут через десять я услышал, как на кухне осторожно скрипнула дверца тумбочки, звякнула ложка, кто-то раздраженно засопел и тихо покашлял.

Я замер, затаив дыхание.

Кажется, кто-то перебирал столовые приборы, разговаривая сам с собой, хоть ни слова нельзя было разобрать, да и словами назвать те звуки было тяжело, скорее вязкое пришепячивание, почмокивание и посвистывание, будто на железный противень сыпали песок вперемешку с мокрым цементом.

Я встал. Диван скрипнул, и звуки тут же оборвались. Путаясь в одеяле, опять побрел на кухню. Там ничего не изменилось, разве что ящик с ложками был немного выдвинут, словно человек с квадратной челюстью в задумчивости приоткрыл рот.

Если на кухне, значит женщина – мелькнуло у меня в голове – если сегодня за мной с кладбища увязалась, то, скорее всего, из последних заказов, а тогда это либо сорокалетняя бывшая жена бизнесмена-строителя, либо бывшая бабушка двух великовозрастных внуков.

- Ты хоть у меня тут пьющая? – интересуюсь у приоткрытого ящика. Ящик в ответ молчит, поблескивая чайными ложечками.

В холодильнике из спиртного только остатки рома, немного сургучной жидкости на дне бутылки, еще с Нового года. Ром – это для женщины даже и не плохо, пожалуй. Налил в рюмку. Присел за стол рядом. Немного подумал, сходил и выключил свет, оставил только в коридоре, и вернулся обратно за стол.

- Ну чего, выпьем что ли, земля мертвым пухом.

Тишина. Только за окном шелестит дождь, тихо постукивают капли в стекло – тук-тук – да отсвечивают редкие огни дома напротив.

- Неужели, это так важно там – ложки? Тем более мои ложки. Нет, я совсем не против, и они чистые. Но. Мне тяжело сравнить загробный мир и… и ложки?

В какой-то момент мне показалось, что тюль на окне дрогнул и потянулся ко мне. В темноте видно было плохо. Я почувствовал движение затылком, словно кто-то перегнулся надо мной и потянул на себя тюль, ухватив за край. Бледная паутина приближалась.

- Вот если вы вдруг подумали, что я пришел возражать, так отнюдь. Мне даже льстит, честное слово.

Остановить поток слов я был не в силах. Он лился по не зависящим от меня причинам. Я лишь не мог оторвать взгляда от приближающегося к моему лицу тюля.

- А в ящике ниже, если вы вдруг еще не обратили внимания, хранятся всяческие мешалки, черпалки и суперприз – толокушка. Уверен, она особенно придется вам по вкусу.

Тюль щелкнул меня по кончику носа.

Тут же на кухне включился свет.

В дверном проеме стояла жена.

Она подошла к столу, поглядела на меня, понюхала пустую рюмку, спросила:

- С кем ты тут ром пьешь?

Я посмотрел на закрытый ящик, потрогал кончик носа.

- Так. По работе заходили.

Ребятишки

Я знаю, когда в Киевской области выдают пенсию – ровно через три дня в контору приходит она, маленькая высохшая старушка, в поношенных кедах и очках с перевязанной скотчем дужкой, каждый месяц, на третий день после получения пенсии, вот уже второй год.

В 1949 году ей исполнилось шестнадцать. Она уже работала в районной больнице, мыла полы, носила утки, ставила укол, раздавала назначенные доктором таблетки. Выбирать не приходилось, отца убило на войне, надо было как-то выживать, и мать, медсестра той самой больницы, устроила её к себе. Тогда же, в 49-ом, случилась вспышка вирусного менингита.

Дети из соседнего с больницей интерната стали поступать один за другим, девочки и мальчики, пять лет, семь, четыре года, и совсем крохотные младенцы, до года, с воробьиными шеями и тонкими ручками. Она носилась с ними, помогала кутать в мокрые простыни, сбивая температуру, колола антибиотики, поила, потом ночевала на узком топчане в коридоре больнице.

Позже, оглушенная и потерянная, хоронила этих детей на местном кладбище, девочек и мальчиков, и крошечных младенцев в фанерных гробиках, похожих на коробку от сапог. Всего тридцать два ребенка.

Медсестрой она проработала всю жизнь. С собственными детьми не сложилось – тот испуг и горе шестнадцатилетней девчонки она так и не сумела перебороть. Её детьми навсегда остались они, тридцать два ребенка под короткими холмиками, помеченными грубыми железными крестами.

- Мои ребятишки, - говорит она. – Олечка, Женечка, Катенька, Мишенька, Петенька…

Она получает пенсию, через три дня приезжает к нам в контору и заказывает гранитную табличку на железных ножках.

- Сейчас Олечке. Так и пишем, Олечка, 1949 год, 11 месяцев.

Двенадцать месяцев – двенадцать табличек. Что у неё остается от пенсии?

- Еще двадцать надо. Двадцать. Тонечке, Митеньке, Коленьке, Санечке… Двадцать еще. Пожить бы еще, чтобы двадцать успеть, пожить бы.

Мы хотели не брать деньги, но она отказывается не платить.

- Каждый труд обязан быть вознагражден, - качает она головой. – У вас же, наверное, тоже есть дети…

От помощи в доставке она тоже отказывается.

Высохшая и согнутая жизнью вопросительным знаком, восьмидесятилетняя старушка, она привязывает бельевыми веревками гранитную табличку к тачке «кравчучке» и бредет к трамвайной остановке, шаг за шагом, оттуда на железнодорожный вокзал, потом электричкой в область, каждый месяц, тащит за собой очередной кусочек гранита с выгравированным детским именем, словно несет свой крест.

Крайние меры

Заказчица – немолодая, низкая и плотная, похожа на прикроватную тумбу с круглым носом-ручкой от выдвижного ящичка. Рот собран в узкую щель, уши прижаты, голова втянута в плечи. В руках – старое черно-белое фото молодой красивой женщины с гривой белых волос.

- Она не блондинка. Она седая, пепельная, с черной прядью, - говорит заказчица. Слова она цедит, почти не открывая рта, и они выходят из неё, как сквозняк, с тихим присвистом.

- Она была похожа на итальянку. На актрису. Все так говорили. И не скажешь, что мы сестры, - говорит заказчица.

- Потому и семьи не получилось, что была слишком красивая, - цедит заказчица, пока я заполняю бумаги. – Таких любить интересно. А жить сложно.

Год смерти женщины на фотографии – 1999-й.

- У нас разные отцы, поэтому, наверное, мы так не похожи, - говорит заказчица. – Вот и жила она, как хотела. С характером была девушка.

Захоронению шестнадцать лет. На фото, которое мне показывает заказчица в телефоне, заросший бурьяном участок на сельском кладбище, из-за сухостоя виднеется покосившийся крест.

- Надо, чтобы все было аккуратно, без лишнего. Проще. Строже. Аккуратней, - говорит заказчица. Она избегает слов «дешево» и «не дорого», находит какие-то обтекающие формулировки, тщательно подбирает слова, но с каждой фразой её пробирает все больше. Она говорит, точно стреляет короткими очередями.

- Надо, в конце концов, привести все в порядок…

- Чтобы все было, как полагается…

Я молчу, словам заказчицы не на что опереться, они уходят в тишину, потому, наверное, она продолжает и продолжает стрелять своими короткими фразами.

- Она была капризная девушка, может быть потому…

- Крайние ситуации требуют крайних мер…

- Может быть, тогда она успокоится, и мы сможем…

- Ведь нам постоянно что-то мешает…

- Продать её квартиру…

- Просто надо сделать все, как полагается…

- И тогда у нас все получится…

- Она успокоится, и не будет мешать…

- И все сложится, как надо…

- Потому что она была капризная девушка…

Заказчица замолкает. Задумчиво смотрит в договор, кажется, не понимая в нем ни буквы. Подписывает. И уходит, больше не сказав ни слова.

Автор - Павел Паштет Белянский

Фрагменты книги "Я работаю на кладбище" (Киев, 2016).