Воспоминания ветерана ВОВ. Тяжелое ранение.

Воспоминания ветерана ВОВ. Тяжелое ранение. Ранение, Танки, Госпиталь, Длиннопост, Вторая мировая война, Великая Отечественная война

Четыре ноги, четыре руки на троих



История танкового экипажа во главе с Николаем Михайловичем Коробейниковым. Состав экипажа состоял из механика-водителя — лейтенант Войтюк Владимир Александрович, радист — Боровик Владимир Васильевич, командир орудия — Сашка Тепляков, заряжающий — Василий Александрович Таначев по прозвищу дядя Вася. Все шло хорошо до 16 июля. А в тот день мы должны были прорвать второй оборонительный рубеж противника в районе станции Малоархангельская, недалеко от Орла. Здесь фашисты сосредоточили крупные силы, укрепились прочно.


Страшное ранение


Нам дают команду держаться вместе, не отставать и не выдвигаться. Интервал между танками — метров 20—25. И вот идем вперед и всматриваемся в перископ, определяем, где вспышки. Иначе пушек не видать — все замаскировано.

Произвел я по огневым точкам несколько выстрелов, и вдруг удар по танку, и он крутанулся на месте. Разбило гусеницу. Танк заглох. Я стараюсь в перископ разобраться, где враг, чтобы по нему бить, и в это время перед моими глазами вспыхивает вроде электросварки молния, что-то делается с моими руками.

Они были подняты, поскольку я наводил перископ, а внизу, под башней, расплывается что-то красное, огненное. Стало ясно, что немец ударил болванкой и пробил башню. Слышу, Сашка Тепляков, который сидит впереди, подо мной, захрипел.

Надо выскакивать из танка. А это не так-то просто: я же нахожусь в танке выше всех, надо сначала нырнуть и подлезть под противооткатное приспособление. В танке тесно, лишнего места нет, подо мной еще Сашка Тепляков, я его хочу подобрать, но руки не слушаются, а снизу поднимается огонь, чад.

Действую, скорее, машинально, чем сознаю, что делаю. Тяга снизу усилилась. Значит, Войтюк и Таначев уже вышли через нижние аварийные люки. Как открыл верхний люк — не помню, помню только, как пламя ударило по лицу и острой резью полоснуло по глазам. Благо был в шлеме, иначе бы волосы загорелись.

Выполз из люка, скатился на крыло и — скорей на землю. Опыт уже был. Четвертый раз пришлось выпрыгивать из танка. Немец не успел полоснуть из пулемета, я скрылся за танком. Смотрю, там рядом лежат Войтюк и Таначев. Кричу:

«Спасайте Сашку Теплякова! Идите через нижний люк, где меньше огня! Скорей, черт возьми, сгорит парень!»

Дядя Вася пополз. Поднять голову нельзя. Кругом грохочет, свистят пули и осколки. Войтюк схватил меня и тащит от танка. А я ему:

«Оставь меня, спасайте танк, гасите пламя огнетушителями. Сейчас начнут взрываться снаряды!»

Вскоре вытащили Сашку Теплякова. Комбинезон на нем истлел и рассыпался. И майка истлела. Мы летом в танке были в одних комбинезонах, поскольку очень жарко. Гимнастерки держали в вещмешках. Так вот комбинезон у Сашки развалился, и оголилось опаленное тело. Кожа растрескалась, и из борозд сочится сукровица. Он еще живой.

— Дайте пить! — просит тихо.

Дали ему фляжку. Еще просит. А больше нету. Санитаров близко не видно. Пехота-то уже прошла. И тут я, наконец, увидел, что руки у меня висят на клочках кожи. Из ран хлещет кровь. Войтюк марлей из индивидуального пакета перетянул запястья, кое-как перевязал раны. Лицо у него стало белее бумаги. Дрожащими руками вытащил из кармана блокнот, нашел в нем бритвочку и ею обрезал кисти обеих моих рук. Сначала положил их рядышком, потом малой саперной лопатой похоронил в землю.

А я еще не могу до конца осознать, что все это происходит со мной. Меня больше волнует другое: надо спасать танк! Мне казалось, что я еще буду воевать на нем.

Мои товарищи пошли гасить пламя в танке, а я ползу. Мы были совсем близко от железной дороги, значит, там должен быть кювет, где можно укрыться. Бой продолжается. Враг стреляет сплошь разрывными пулями. Поле заросло бурьяном. Заденет пуля за стебелек, разорвется и поразит осколками.

Ползу, отталкиваясь пятками. Смотрю, совсем рядом огромная воронка от авиационной бомбы. Перевернулся со спины на живот, уперся локтями в край воронки и вижу: на дне воронки возня. Двое мужчин и одна девушка санитарка. Девушка плачет. Тогда я взял их на бога. Как заору:

Что же вы, сволочи, в душу мать, делаете?! Там люди гибнут! Вот видите! — и обрубками рук тычу в их сторону.

Один из мужчин сбежал. Оставшийся оказался санитаром. Оказывается, он боролся с другим, помогал девушке. Санитары перевязали меня, затянули крепко руки, быстро оформили какую-то бумажку и двинулись дальше. Я остался в воронке. Вскоре вижу, мои подопечные волокут на себе еще двоих с перебитыми ногами.

Девушка-санитарка обращается ко мне, но я никак не могу понять, что она хочет от меня. Пытаюсь подняться, но нет сил. Не могу. А девушка умоляет:

— Там раненые. Мы должны вернуться. У вас же есть ноги, поднимитесь. Они обопрутся на вас, и, может, как-нибудь дойдете,— показывает на тех, у кого перебиты ноги.

Тогда я встал.

Взялись эти раненые за мою шею, я посреди них. Они держатся за меня, и я маленько за них, и плетемся. На троих четыре ноги, четыре руки. Спустились в лог. Там машина разбита. Шофер мечется около нее. Просим: «Дай хоть глоток воды из радиатора».

— Да что вы, товарищи! — отвечает шофер.— Мотор у меня разорвало, вода вся вытекла. Вон там медпункт,— и показывает рукой в сторону обрыва.

Видим, в крутом обрыве выкопана ниша и чем-то занавешана. Еле доплелись. Тут нас напоили водой, опять забинтовали, а кровь все сочится, промокает через марлю. В медпункте составили медицинскую карту, записали, кто оказал первую помощь, положили эту карту вместе с моими документами, с партийным билетом, офицерским удостоверением в задний карман комбинезона.

К середине дня я добрался до полковой санитарной машины, стоящей на опушке леса. Вот отсюда утром мы пошли в атаку. Прошли это расстояние, наверное, минут за двадцать — тридцать. А я шел обратно целых полдня.

Здесь меня встретил заместитель командира полка по политчасти подполковник Колесов. Он знал меня, как парторга роты. Посмотрел на мои руки, глаза у него округлились и лицо стало такое печальное. Я у него прошу: «Дайте водки!» Я слышал, что она в таких случаях помогает. Снимает боль и напряжение. Колесов, ни слова не говоря, берет бачок.

У нас в танках были такие плоские, длинные бачки, пять литров водки туда входило это недельная норма на экипаж, крышка такая широкая, перевернешь бачок, и наливается туда как раз граммов 150. Так вот, Колесов перевертывает эту крышку и подает мне. Я пью и нисколько не чувствую, что это водка. Ну, ни крепкости, ни запаха. Прошу еще. Подполковник наливает.

Потом помню, как военврач капитан начал меня кормить. Поплескал ложкой в рот несколько ложек супу, второе, помню еще, жареная колбаса была с вермишелью. До сих пор не могу понять: отчего в голове так и припечатались какие-то мелочи: вермишель, колбаса. Потом меня повели к санитарной машине, подняли. Там я кое-как притулился среди раненых и как-будто провалился куда-то.


Дорога в госпиталь


Очнулся от боли в каком-то перевалочном пункте. Сижу на стуле, комбинезон разрезан, мне делают перевязку. Там конвейер, времени отмачивать засохшие бинты нет, как дернут — искры из глаз и струйки крови из раны. Сквозь туман в голове слышу лязг медицинских инструментов, запах медикаментов, стоны и проклятья раненых. Многие в бреду, идут еще в атаку, матеря фашиста.

У меня в голове одна мысль: в заднем кармане комбинезона документы, партбилет. Не потерять бы их. Где-то могут снять и выбросить комбинезон. Прошу, чтобы документы перевязали марлей и повесили мне на шею.

Снова везут проселочными пыльными дорогами на бортовой машине, снова проваливаюсь в пустоту и вновь прихожу в сознание. И вот оказался в каком-то колхозном сарае. Раненые полешками уложены в ряд, и около каждого сидит древняя старушка или малое дитя. Сидит и машет веточками, отгоняя мух от гноящихся ран. Огромный сарай и тишина. Раненые настолько слабы, что и стонут тихо. Слышны лишь жужжание мух и шелест листьев.

Смотрю, около меня устроилась на корточки совсем маленькая девочка. Лет 5—6, наверное, ей, не больше. Старательно машет веточкой, отгоняя мух с рук и лица.

А лицо у меня оказалось полностью обожженным, покрылось сплошным водянистым волдырями. Левый глаз совсем закрылся, а правым вижу только через узкую щелочку. Смотрю, у девочки по щечкам катятся слезы. Плачет молча. Машет и плачет.

И тут во мне вроде крутанулось. Жалко, что ли, стало себя. Грудь сковало, дышать трудно. Вроде бы плачу, но слез нет. А девочка машет еще старательнее, шмыгает носом, озирается по сторонам, вроде хочет к кому-то за помощью обратиться. Тогда я руганул себя мысленно. Малое дитя около меня так старается может, у нее отца убили на войне, а я все же живой.

Потом вспомнил санитарку-многострадалицу с передовой. «У вас же ноги есть,— говорила она мне,— на вас люди могут опереться». Тогда мне обидными показались эти слова, а сейчас заимели другой смысл. Да, у меня еще ноги есть. Я еще могу ходить по земле. А сколько людей сейчас в худшем положении, чем я.

— Не плачь, дочка,— сказал я девочке,— скоро войне конец, и ты пойдешь учиться.

И еще об одном подумал я тогда. Сколько же силы и доброты в нашем народе. Вот здесь прошел враг, сжег все дотла, вешал наших людей, заставлял женщин многотонные рельсы таскать на себе. Но не сломил волю к жизни, не уничтожил доброту и стремление к свободе, и стар и млад старается ради победы над врагом, те, которые могут работать, наверняка сейчас на полях, а эти вот пришли к нам, беспомощным солдатам. Подумал я так, и от этих дум у самого вроде полегчало на душе.

Но думы думами, а рук-то нет. Чуть только вроде отвлекусь от них, кажется, будто пальцы болят, пошевелить ими хочется. И глаза видеть перестали. Лицо покрылось сплошной коростой, даже рот открывать больно, кожа лопается. Какое будет лицо, даже если излечится — сказать трудно.

Мало что урод безрукий, а если еще вдобавок страшилищем станешь? Собственные дети будут пугаться. Кому я нужен такой, всем в обузу и тягость. Ни есть, ни пить сам не могу. Ну, это куда ни шло, могут еще покормить, а как с другим? Ни расстегнуться, ни застегнуться, куда бы ни шел — один ничего не можешь делать. Разве это жизнь? В общем, затосковал я не на шутку.

Проходили дни. Меня перевозили из одного госпиталя в другой. Сначала лечили в Туле, затем в Иванове.

Там я пролежал довольно долго. Потом в санитарном поезде повезли в Восточную Сибирь. 11 августа поезд прибыл в Иркутск. Вот так без малого месяц после ранения шла эвакуация, при этом делали перевязки, оперировали, несколько раз был под наркозом.

Сначала мне лечили лицо от ожога. Кое-где стало зарастать. Чувствую такое приятное щекотание. Хоть маленькая, но радость. Постепенно один глаз начал открываться, затем другой. Вижу! Правда, зрение немного потерял. Но главное — вижу!

В Иркутске сделали еще одну операцию, еще один осколок вынули из руки. Меня, оказывается, не снарядом, а осколками брони собственного танка поранило.

Попросил написать домой, сам, мол, я писать не могу, руки ранены. Боюсь признаться, что их совсем нет. Шел в атаку, вроде не робел, а тут боюсь. Понимаю, что ничего не изменится, руки ведь не вырастут, но сказать об этом сразу — убей, нет сил. Пробыл я в госпитале более шести месяцев. Операции идут за операциями, но всему приходит конец. Пошел и я на поправку.


Дорога домой


В общем, наступило время ехать домой. Заместитель начальника госпиталя по политической части пишет домой жене и родителям письмо. Так, мол, и так, согласны ли вы принять своего сына и мужа без рук, инвалида Отечественной войны I группы. Без письменного согласия семьи нашего брата не отправляли.

И вот опять лежу и думаю по ночам, как они ответят? Дети — что, они малые, для них, наверное, и такой отец нужен. Родители… Они тоже примут, но ведь они уже старые люди. Надолго ли их Хватит? А я ведь теперь один жить не могу. А как жена? Примет ли она. Такого урода. Конечно, я могу остаться и на попечении государства.

Буду жить в каком-нибудь доме инвалидов, нянечки всегда будут рядом. Государство у нас доброе, своего защитника не даст в обиду. Ну а дети? Каково им будет? Лежишь ли на постели, ходишь ли по коридорам госпиталя — в голове мысли одна горше другой.

Наконец, приходит письмо. Дали мне его прочитать, и впервые за эти многие месяцы я заплакал. Знаете, и радостно на душе, и стыдно. Как же я мог усомниться в своей жене, как мог такое подумать? Она меня ждет, какой бы я ни был, без рук ли, без ног ли, главное — живой. Так и пишет в письме, главное — живой!

Ехал я домой в сопровождении сестрички Нади. Ждал еще своей очереди. Развозила она нашего брата из Иркутска по всему Союзу. Едем поездом. И радуюсь, и волнуюсь. Так волнуюсь, что аппетит пропал. Наденька отоваривает мои продовольственные талоны на разных станциях, а я вроде поклюю что-то, она пытается меня, кормить, а пища не идет. Так и полетел бы вперед поезда.

24 января 1944 года иду по улице к своему дому, ноги заплетаются. Смотрю: бежит ко мне навстречу моя Зинаида! Бежит спотыкается. Припала к груди, разрыдалась и целует мои розовые култышки, что-то говорит, причитает и целует, прислоняется к ним щеками. Бегут мои детишки, мать с отцом. Собрались соседи. А у меня голова закружилась, ослабел я совсем.

Наденька еще пожила у нас несколько дней, вроде бы присматривалась, все ли со мной будет в порядке. Потом попросила отвезти ее в Болгуры, в сельсовет. Там оформила документы, сдала меня под расписку, заверенную печатью Советской власти. Все честь по чести.


Жизнь после войны


Отдохнул я несколько дней в своей деревне, идут женщины, спрашивают, не видел ли я там на фронте мужа или сына, посидят около меня, поплачут и уходят. Присматриваюсь к жизни: кругом разруха, голод, тоска в глазах людей. Что делать?

В школу идти уже не могу. Надо ведь писать на доске, учить детей правописанию. И вот решил я переквалифицироваться. Набрал книги, создал бригаду из старушек и занялся овощеводством в колхозе. Бригада получилась неплохая, нас хвалили.

Потом меня выбрали заместителем председателя колхоза, парторгом. Партийная организация у нас была территориальная, объединяла несколько деревень. Коммунистов в колхозе не было. Потом стали прибывать фронтовики, и мы создали свою колхозную парторганизацию.

По ночам я учился писать. Мне еще чем повезло: остались локтевые суставы. Привяжет Зинаида к обрубку руки карандаш, и я пытаюсь выводить каракули. Семь потов проливал, чтобы вывести одно-два слова. Постепенно кое-что начало получаться. Потом мне выписали руки — называется гальваническая кисть с металлической жесткостью. Снова учился. Теперь дело пошло побыстрее.

Об одном жалею — маловато фашистов истребил. Вроде бы и подвига особого не совершил, хотя имею ордена и медали.



Статья взята с ресурса: http://history-doc.ru/chetyre-nogi-chetyre-ruki-na-troix/?ut...

Вы смотрите срез комментариев. Показать все
98
Автор поста оценил этот комментарий
До слез
раскрыть ветку (63)
13
Автор поста оценил этот комментарий

А бывает еще хуже, например так: https://www.youtube.com/watch?v=BXB_tBgq6Rc

СЛАБОНЕРВНЫМ НЕ СМОТРЕТЬ!

121
Автор поста оценил этот комментарий

Потому и опубликовал. А то мальчики стали жалеть немцев, которых мы крепко обидели в те годы.

раскрыть ветку (61)
40
Автор поста оценил этот комментарий

Вы из статьи вывод неправильный сделали. Автор вас научивает, что война - это сущий ужас. Что её нельзя допускать. А вы всё об одном: немцы, немцы. Гитлера, я вам скажу, тоже не звери какие-то выбирали. Он умело сыграл на реваншистских настроениях общества, на ресентименте простого народа после поражений ПМВ. Люди тогда думали, что имеют совершенно справедливое право на месть. На кухнях шумели разговоры об Антанте.


Минуя столько лет и спустя такой горький опыт, надо же, до сих пор находятся люди, которые не понимают откуда растёт война. Так вот я вам объясню: война растёт из маленькой, грызущей обиды за исторические упущения, в сердцах обычных людей. Немцы в общем итоге виновны безапелляционно, но вы, смакуя былую вражду, разглядывая зверства отдельных людей вместо того, чтобы увидеть ужас картины в целом, скорее приближаете гипотетическую войну, чем её отдаляете

раскрыть ветку (20)
11
Автор поста оценил этот комментарий

Это все прекрасно, но совсем не оправдывает ту жестокость которая была у немцев во второй мировой войне. Они совсем по другому вели себя в первую мировую (немсотря на колосальные жертвы той войны). После первой мировой и пленные возвращались в нормальном состоянии и мирное население не знало подобной жестокости. И после поражения в первой мировой их конечно унизили, но при этом не устраивали геноцида немецкого населения. Ввели санкции, запретили армию, но не уничтожили как вредный для мирового сообщества народ. Не было причин для такой реакции какую они выдали во второй мировой.

ещё комментарии
19
Автор поста оценил этот комментарий

Очень благодарю. Мой дедушка, разведка, десантировался туда-сюда, ранения, не говорил "лишь бы нас не обижали" или "лишь бы не было немцев". Вообще не любил про войну рассказывать. Говорил лишь, что война это очень страшно. После взрыва нога летит туда, голова летит туда. Дедушка говорил "лишь бы не было войны".

И знаете что? Пропаганда скажет, "ни пяди земли родной врагу!" Я думаю, большинство воевавших спросили бы - а стоит эта пядь улетевшей головы вашего сына? Но вот, не слышим мы эти голоса. Читая интернеты обнаружил, что большинство воевавших, как и мой дедушка, не любят о войне говорить. А говорить любят тыловые, политические и т.д. Их мы и слышим.

И еще. На военной кафедре нам рассказали, что ни одна позитивная эмоция не поднимет солдата в атаку. Ни любовь к Родине. Ни альтруизм. Ничего кроме ненависти. Только ненависть. Рассказать солдатам о зверстве врага. Показать фото с разрушениями. Обесчеловечить врага. Ненависть, убийство, много подлости - вот это война.

А смотря на современную историю я с ужасом обнаружил, что эти фото можно подделать. При этом военный психолог, показывающий солдатам фото со зверствами врага сам будет искренне верить в это фото.

раскрыть ветку (11)
3
Автор поста оценил этот комментарий

Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву. И тысячу - во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

16
Автор поста оценил этот комментарий

действительно, а стоит ли? Ну отдай ты свой кортик уже, на часики поменяй. Вон они какие красивые да блестящие. Подумаешь что твой отец дед и прадед за эту землю тоже кровь проливали. А ты отдай. Ведь тебе сына жалко за пядь земли. Пусть живет. Ну как живет. Пока немец не придет на твою пядь земли. А там он его или на ветку, или к стенке, или в газовую камеру или не нечеловеческие работы. Ну зато жил же пока сапог немца на пядь земли не ступит...Дышал.
Выбирая бесчестие между бесчестием и войной, ты всегда получишь и бесчестие и войну.

ещё комментарии
2
Автор поста оценил этот комментарий

"Ведь те, кто отправляют тебя в последний бой, не станут умирать рядом с тобой. "


Люмен

8
Автор поста оценил этот комментарий

давай, расскажи нам как немцы обиделись за упущения и решили по рыцарски вернуть "свое".
Назвав всех жителей СССР недочеловеками и уничтожать даже мирных граждан тысячами и десятками и сотнями тысяч. Давай...начинай

раскрыть ветку (1)
3
Автор поста оценил этот комментарий

ну так а здесь нет никакого противоречия
упущение их заключалось в потере возможности иметь колонии и за счет них богатеть, как это успешно делали Великобритания с Францией
вот Гитлер и решил убить двух зайцев сразу: убрать всех коммунистов и колонизировать большие земли на Востоке и по сути сделать из других европейских стран колонии. Когда европейцы колонизировали Африку, Америку и т.д они аборигенов за людей не считали и просто устраивали либо геноцид(как в испанцы в юж.америке и английские колонисты в северной америке и австралии), либо просто жестко их отделяли от себя(апартеид в ЮАР, например), отсюда это все и вытекает.

2
Автор поста оценил этот комментарий

Вот такие мальчики такую войну и развязывают. Это говорит о том, что она стала забываться и что про нее можно говорить всякую чушь. А значит страх войны потерян.

Ну и в статье автор по моему не слишком жалеет о том, что пострадал за идею. Как минимум по этой фразе.

Об одном жалею — маловато фашистов истребил. Вроде бы и подвига особого не совершил, хотя имею ордена и медали.

ещё комментарии
Вы смотрите срез комментариев. Чтобы написать комментарий, перейдите к общему списку