— Ну? — спросила Травница с неприязнью. — Помогла вам книга?
— Нет, — ответил он. — Не помогла. Я всё равно ничего не понял. Не могу соединить симптомы. Ну хорошо, предположим, это эпилепсия, но два случая сразу? Невозможно. А потом у неё почернела рука, значит — некроз, гангрена. А как она шла, вы же помните, как она шла, — так ведь не ходят эпилептики! И никого не узнавала, и ещё — она его укусила, понимаете, укусила! То есть, психоз, да? Лунатизм, галлюцинации? Что? Ну помогите мне разобраться! Неужели вам всё равно? Вы же видите, оно распространяется, я не врач, я не справлюсь один...
— А я ветеринар! — закричала старуха, и амулеты запрыгали у неё на груди. — Мне было двадцать четыре, я кошкам когти стригла! Думаете, это легко — взвалить на себя такое в двадцать четыре? Я замуж хотела! Жила бы, как все, ходила бы в поле, Солнцу молилась!.. Но они же начали умирать — от живота, от столбняка, в родах. От кори! А потом — тиф, туберкулез. Оспа! Я была одна, недоучка с купленным дипломом, без антибиотиков, без вакцин, и всё, что у меня было, — нет, смотрите на меня! Всё, что у меня тогда было, — полтора года стажировки в ветклинике и краденый медицинский справочник, за который они же первые закидали бы меня камнями или утопили в реке! Но я их лечила. А они всё равно умирали. Просто иногда я успевала понять, от чего, а иногда нет. Попробуйте наблюдать, как человек умирает от диабета, когда вы не уверены даже, что это в самом деле диабет, потому что не можете сделать анализ крови. Попробуйте определить на ощупь рак поджелудочной. Или ампутировать руку без наркоза. Лечить язву календулой и отваром подорожника. Или впервые в жизни сделать кесарево на кухонном столе и спасти ребёнка, а потом смотреть, как мать истекает кровью, которую вы не умеете остановить. Вы хоть представляете, сколько их было?..
Она замолчала — красная, с тяжёлым сердитым лицом, и он увидел вдруг, какая она стала старая. Почти такая же старая, как он.
— Просто они совсем дети, — сказал он бессильно. — Белка и эта, маленькая...
— Жданка, — сказала старуха. — Её зовут Жданка. Очень смешные у них теперь имена.
Он вышел из тёмного старухиного дома и обнаружил, что уже рассвело. Истошно орал проснувшийся петух, окна и крыши подсветило розовым, и поле вокруг лежало огромное, свежее, готовое к жаркому дню. Но маленькая деревня казалась мёртвой — пустые огороды, запертые двери, спрятанные за ставнями окна. Скотина осталась в стойлах, не бегали дети, не шли хозяйки за водой, и даже в поле не видно было ни одного жнеца. Попрятались, подумал Умник, ускоряя шаг. Испугались и ждут, ну конечно. Значит, я успею.
А потом свернул за угол и понял, что опоздал.
Их было пока немного, человек двадцать с небольшим: четыре-пять женщин и пара десятков мужиков. Они топтались на тесном дворе перед храмом, смирные, причёсанные, в чистых рубахах, но ясно было, что решение принято — бессознательное, неоформленное общее желание муравейника, коллективная воля осиного роя, которая вытащила их из постелей и приволокла сюда, заставила сбиться в тесную гудящую массу и теперь дожидалась просто, чтобы кто-то один — самый испуганный, например, или самый смелый, неважно, — первым расслышал её и облёк в слова.
Чтобы рой не заразился и выжил, обеих опасных бесноватых нужно было убрать. И единственным препятствием для ясного этого выхода оказалось нарядное храмовое крыльцо и, как ни странно, всклокоченный Кузнец, торчавший зачем-то в широком дверном проёме. Вероятно, он был потрясён своим местом в этом раскладе даже сильнее, чем остальные, потому что стоял напряженно, наморщив тяжёлый лоб. Когда старик подошёл, Кузнец скользнул по нему мутным от недосыпа взглядом, но не узнал.
Умник замер, чтобы неосторожным движением или глупым выкриком не раскачать, не нарушить непрочное равновесие, потому что всё ещё продолжал надеяться. Например, на крыльцо мог взойти Симпатий — седовласый и грозный, в золотом своём облачении — и сломить коллективную волю прежде, чем она обретёт форму. Или со двора у кого-нибудь могла вырваться обиженная корова, которую бросились бы ловить, пока она не потоптала посевы. Или даже дождь — прямо сейчас, в эту минуту с неба мог хлынуть дождь, остудить собравшихся в кучу мужиков, промочить и разогнать по домам. Господи, если ты есть, если слышишь, пошли на них дождь. Пошли град, ударь молнией, делай что хочешь, только останови их, и я сразу в тебя поверю.
Но дождь не пролился, и молний не было.
Вместо этого на дальнем конце дороги, у ведущей к реке развилки появился человек. Шагал он быстро и при ходьбе сильно размахивал руками, словно стараясь привлечь к себе внимание, и, похоже, даже что-то кричал — на таком расстоянии трудно было определить. Кто-то первым заметил его и показал пальцем, и толпа сразу как будто обмякла, распалась с видимым облегчением, потому что нежданный этот незнакомец подарил им отсрочку, отложил ненадолго то, что они почти собрались уже сделать.
Человек приближался странной прыгающей походкой, виляя и заваливаясь то к одной обочине, то к другой, и скоро слышно было уже, что ничего он не кричит, а скорее плачет или, может, смеётся пьяным надтреснутым голосом, а потом Умник узнал бледное личико и узкие плечи и понял, что там, на дороге, — Рыбак. Старенький хрупкий Рыбак в своём брезентовом плащике, с закатившимися глазами, дрыгая руками и коленями, идёт прямо на толпу, не сворачивая. Впервые за много лет совершенно наконец бесстрашный, свободный.
Остановить его было легко, хватило бы несильного удара кулаком, но никто этого не сделал. Наоборот, люди расступились, пропуская его, и кто-то вдруг засмеялся — сначала один, за ним двое или трое других, и в конце концов все до единого поддались, уступили смеху, замотали головами и захлопали себя по животам. Они хохотали до слёз, до икоты, сгибаясь пополам, завывая и корчась. Это было похоже на истерику, и спустя полминуты ошарашенному Умнику стало ясно, что это и есть истерика, необъяснимый общий припадок, и вот уже кто-то не хохочет больше, а кричит, распахнув рот и задрав голову, а другой порвал на груди рубаху и лупит себя кулаками по голове, и какая-то толстая баба повалилась на спину и задрала юбки, забила в воздухе рыхлыми белыми ногами. Две дюжины одетых в чистое людей разом вдруг превратились в безумцев и плясали теперь, рыдали, выли и толкали друг друга.
И тогда он вдруг понял. Все разрозненные маленькие детали, много дней не дававшие ему покоя, сложились вдруг и совпали, как кусочки мозаики. Это было так просто, так очевидно. Он метался и искал помощи, отчаявшийся дурак, убеждённый, что слишком стар, бесполезен и ни на что уже не годится, и поэтому потерял почти неделю, а ответ между тем всё это время был у него в голове, готовый.
Он повернулся и как мог быстро зашагал прочь от храма, а потом спустился с дороги и зашёл в поле по пояс. Земля была ещё влажная, под ногами хлюпало. Рожь зашелестела и сомкнулась вокруг. Чёртова трижды проклятая ненавистная рожь, ну конечно. Рано или поздно этим должно было закончиться. Он нагнулся, сорвал несколько золотистых колосков и поднёс к глазам, и сразу увидел их — чёрные продолговатые наросты на восковых зернах, изогнутые, как крошечные пиявки.
На ступеньках он столкнулся с Кузнецом. Перебросив Белку через плечо, тот замахнулся было, но в последний момент узнал старика и не ударил. Пляшущие безумцы уже разбрелись, рассыпались по дороге, и разбуженная деревня гудела как улей; хлопали двери, визжали бабы.
— Что ж это, дед, а? — спросил Кузнец, дико озираясь.
Объяснять времени не было, и Умник схватил его за рубаху и рявкнул:
— Домой! Неси ее домой, загони детей и запритесь!
В храме было пусто и тихо, пахло свечами и сеном. Симпатий стоял на коленях перед жертвенником и молился. Услышав за спиной шаги, он не вздрогнул и головы не повернул.
— Никакие это не бесы, — задыхаясь, сказал Умник. — Не одержимость. Не колдовство. Это эрготизм! Самое обыкновенное отравление спорыньёй. Рожь заражена. Вот, смотрите, — и затряс пыльными колосками.
Отец не шевелился.
— Ну же, — сказал Умник. — Вспоминайте, вы же образованный человек. Средневековье, танцевальная чума, Антониев огонь, ведьмина корча. Поражение центральной нервной системы, гангрены, припадки и судороги, психические расстройства. И массовые психозы! Не понимаю, почему это сразу не пришло мне в голову, я столько читал об этом, или нет, погодите, я даже сам написал когда-то статью, был такой случай в Страсбурге в XVI веке... неважно. Ну, что вы молчите? Вы понимаете, о чём я? Они отравлены! Большинство из них ещё можно спасти!
— Как? — спросил Симпатий мягко и наконец поднялся. — Как вы предлагаете их спасать? Вы хотите, чтобы я запретил им хлеб? А ещё пиво, квас, лепёшки, блины и пироги? И что они тогда, по-вашему, станут есть? Или мне надо было объявить им, что их Рожь-Кормилица теперь яд? Думаете, они послушали бы меня?
Ах, мерзавец, подумал Умник. Лицемерный лживый мерзавец, ты ведь знал, ты всё знал с самого начала. Может, это даже не первый случай, да наверняка не первый, здесь же полвека уже почти ничего не едят, кроме чёртовой ржи, и тебе наверняка о них известно — вы ведь как-то общаетесь между собой. Ты всё понял гораздо раньше меня — и всё равно позволил бы им назвать её ведьмой, зашить в мешок и утопить. Или просто тянул бы время до тех пор, пока она не умрёт сама, от гангрены.
Но вслух говорить этого было нельзя, только не сейчас, и он постарался взять себя в руки и сказал другое:
— Ну, хорошо. Послушайте, Всеволод Константинович, вы же... можете им как-то сообщить. Это ведь не Староста, он трусливый неграмотный идиот, это вы, да? Как вы с ними связываетесь? Должен быть какой-то способ, какая-то, не знаю, тревожная кнопка на случай бунта, например. Или если вдруг начнётся чума. Ладно, пусть им плевать на детей, умирающих от скарлатины, но массовая эпидемия — это ведь совсем другое дело. Они могут вмешаться. Если мы все здесь вымрем, некому будет возделывать поля, и тогда эта адская система развалится всё равно, ну зачем им это!
Он поднял руку и снова встряхнул измятые переломанные колоски.
— Вот. Вот доказательство. Достаточно просто взять пробу или сделать фотографию, или что у вас там теперь, и отправить им, и пускай они присылают что-нибудь, чтобы обработать зерно. Это ведь можно как-то распылить незаметно, ночью... я никому не скажу, обещаю вам!
— Они просто пришлют зачистку, — сказал Симпатий. — И всё здесь сожгут дотла, с воздуха. Я не могу так рисковать.
— Рисковать? — переспросил Умник и швырнул бесполезный пучок на пол. — Кем рисковать? Три месяца прошло, да мы тут все уже больны! Хотя вы-то, пожалуй, хлеба отравленного не едите, а? Себя, выходит, бережёте? А с совестью, Отец, с совестью как договариваетесь? Вы же сами загнали их в язычество, набили им головы суевериями, превратили в тупых пассивных овец, так берите их теперь — вот, они ваши! Отвечайте за них! Или вы ждёте, когда они перемрут — и вам привезут новых?
— Опять вы всё запутали, Умник, — устало сказал Симпатий. — У нас мало времени, я не уверен, что сумею объяснить... Но вот, казалось бы, вы хотите спасти их, а при этом назвали овцами. Столько лет живёте с ними бок о бок, а даже не знаете по именам. Меня всегда это в вас поражало — вы провели черту. Не стали даже пытаться, никто из вас. А мы согласились на этот маскарад с Владыкой-Солнцем, надели платья с колосьями и молимся с ними, и читаем им наставления. Пусть это немного, но вы ведь сами, вы сами не захотели иметь с ними дела, на что же вы теперь сердитесь? Моя вина, я должен был поговорить с вами раньше, но, дорогой мой Умник, они не овцы...
Снаружи вдруг зашумели, страшно закричала женщина. Умник подошёл к окну и увидел, как кого-то в изорванной окровавленной рубахе волокут по пыльной дороге, а снизу, от деревни, бегут уже мужики с вилами и топорами.
— Тогда вызывайте свою зачистку, — сказал он глухо. — Пускай прилетают. Они ведь сейчас пару дней будут со страху друг друга резать, а потом все, кто останется, тоже начнут умирать, и это будет небыстрая смерть. Пусть лучше всё закончится сразу. Мы с вами старики, Симпатий, мы никак им уже не поможем — ни я, ни вы. Давайте хотя бы просто всё это прекратим.
— Да что же с вами такое? — закричал Отец. — Что такое с вами, почему вы опять сдаётесь? Вы задумывались хоть раз, сколько вокруг таких же деревень? Бомбы выжгут здесь всё на сотню километров, а выше по реке, например, семьдесят четыре человека, и они здоровы! И у нас там школа, понимаете? Школа! Пять лет усилий, строжайшая тайна, огромный риск. Они уже умеют читать, мы их арифметике учим, и вот этим я рисковать не стану. И собой не стану, потому что я там нужен. И вы, Умник, вы тоже там нужны, если только захотите. Послушайте меня, прошу вас. Таких, как мы, осталось совсем мало, вы верно сказали: мы старики, и как только мы исчезнем, подумайте, с нами вместе исчезнет...
Умник не слушал. Посреди бурлящей снаружи толпы он увидел Кузнеца. Огромный, растерзанный, почти на голову выше окруживших его мужиков, он отшвыривал их одного за другим единственной свободной рукой, потому что на плече у него до сих пор лежала Белка. Голова её бессильно моталась из стороны в сторону, рыжие волосы почти касались земли. Кузнец ещё раз взмахнул кулаком, повалил кого-то на землю, вырвался и побежал, и они погнались следом. Один из бегущих склонился, подобрал камень и метнул. Кузнец упал. Охнув, Умник толкнул дверь плечом и бросился по ступенькам вниз — длинный, худой и нелепый, размахивая руками.
— Стойте! — крикнул Симпатий. — Не надо, Иван Алексеевич!..
Он стоял на крыльце своего храма и смотрел, как жалобно воющих безумцев согнали в кучу и забрасывают камнями. Как три мужика с расквашенными в кровь лицами добивают вилами могучего Кузнеца. Рябая девочка, к счастью, была уже мертва, она умерла ещё ночью, задохнулась под мешком, но ни муж, ни дед не заметили, а он не смог сказать им. А потом он снова увидел Умника. Крича, тот неловко пытался отобрать у кого-то вилы; его толкнули, ударом кулака сбили с ног. И когда старика начали топтать ногами, отец Симпатий — восьмидесятилетний, в золотом торжественном платье, с серпом на груди и длинной белой бородой, завопил и побежал вниз, в толпу.
Когда он очнулся, солнце висело в зените и жгло ему лицо. По щеке ползла муха, он смахнул её и потёр глаза, пальцы сразу стали липкими. Небо над ним лежало высокое и прозрачное, без единого облака, в самом центре висела бесстрастная серебряная точка беспилотника.
Морщась от боли в разбитой голове, он сел и огляделся. Живых видно не было, только вдалеке, пританцовывая и дёргаясь, брёл один из уцелевших безумцев. Обиженно мычали запертые в стойлах коровы, где-то тоненько выла женщина. Умник лежал в пыли лицом вниз, на плече у него топталась ворона с чёрной лоснящейся грудкой.
Отец с трудом поднялся и начал отряхивать платье, но быстро сдался и бросил. Хромая, он доковылял до своего храма, взошёл по деревянным ступенькам и скрылся внутри, и через мгновение появился снова. В каждой руке у него было по тяжёлому кувшину с маслом. Он спустился с дороги, поставил кувшины на землю, ещё раз посмотрел в небо. А потом поджёг поле.
Конец.
Автор: Яна Вагнер
Художник: Олег Пащенко
Нелогично. Будет просто одна дополнительная платная справка, РПЦ же и заверяемая...