Сочинил когда-то в юности рассказ, выкладываю кусок, может кому-то интересно.
Она проснулась так же, как просыпалась каждое утро вот уже последние восемьдесят лет. Просто открыла глаза и уставилась на пожелтевшую растрескавшуюся от времени известь потолка и выцветшую, но ещё сохранившую былое величие бронзовую люстру. Сначала её разум и душа были пусты, но вскоре их заполнило сладкое и тёплое чувство Надежды. Он вернулся! Может быть, он уже вернулся!
Уже не так грациозно и проворно как прежде, но все же, весьма расторопно для своих ста шести лет она поднялась с постели. Откинув балдахин и облачившись в выцветшее, серое платье невесты, вышла из спальни, направляясь вниз, в гостиную. По пути она оправила тоненькие седые паутинки волос, чтобы предстать перед своим суженым в самом лучшем, ухоженном виде. Он должен знать, что долгая, почти девяностолетняя разлука не сломила её, и она продолжала беречь всю себя для него единственного такой, какой он её впервые узнал и полюбил!
Они встретились, когда ей было двадцать, ему двадцать три года… Молодой, черноволосый, всесторонне образованный и воспитанный до неприличия Джеймс очаровал её с первых секунд знакомства! И после коротких переговоров родители благословили их и назначили дату венчания.
Затем последовали пятнадцать дней её абсолютного, всё затмевающего счастья. Минуты ожидания… Поцелуи тайком… Страстные записки, найденные в самых неожиданных местах… Робкие взгляды, и смелые мечты заполнили всю её! Ждать оставалось совсем недолго. Но как томительно тянулось это ожидание! Вот уже и платье, и букет были подобраны. Родители Джеймса и Адель были обеспечены и не скупились на праздничную мишуру. Лучшие портные Лондона сотворили этот белоснежный шедевр! Белое, чистое облачко в бесконечном смоге туманного Альбиона!
Громом среди ясного неба стало для неё известие: Джеймса отправляют в неотложную командировку в Америку! Что-то связано с семейными тамошними делами! Родители уже там! ... И вот венчание отложено на бесконечные полтора месяца, и она опухшая от слёз, на пристани, будто последний раз обнимает Джеймса, как всегда безупречно одетого, и отправляется домой, чтобы ждать. Просто ждать… Долгие восемьдесят шесть лет…
Протянулись четыре недели пытки ожиданием. Полтора месяца, два, три… Родители, которые поначалу со снисходительной улыбкой созерцали все мучения Адель, тоже не на шутку забеспокоились. Им был нужен и выгоден этот брак во всех его проявлениях.
Отец Адель занимался морскими грузоперевозками, был хватким человеком и порой, то ли в шутку, то ли всерьёз называл замужество дочери «вторым открытием Америки». Сразу после помолвки он начал строить планы по освоению нового света. Мечты эти весьма глубоко укоренились в его сознании, стали почти осязаемы и теперь, видя крах своих грёз, он приходил в ужас, быстро сменившийся на бессильную ярость. В Америку полетели бесчисленные письма и телеграммы, неизменно оканчивающиеся вопросительным знаком. Все они были безответны. Письма вернулись нераспечатанными, телеграммы ушли в пустоту. Спустя полгода, истратив на семейство Олдбруков весь свой запас ламентаций, отец Адель смирился, успокоился и продолжил заниматься местными перевозками. Мать рассказала ей душещипательную историю любви из собственной юности, мораль которой сводилась к тому, что «время лечит», и тоже успокоилась.
Вскоре родителям показалось, что успокоилась и Адель. В суматохе рутинных, собственных дел, все спутали спокойствие с безучастием. Она безучастно пошла на курсы машинисток. Безучастно их закончила. Безучастно шла с матерью в магазин. И также безучастно из него возвращалась. Всякое общение с людьми стало для неё в тягость, и спустя несколько лет после пропажи Джеймса она стала совершенной затворницей. Всё ей было чуждо. Краски ушли из жизни, уступив место воспоминаниям о тех ярких мгновениях, что они были вместе. В самой сокровенной глубине души она хранила эту память и любовь, и нежность, которую не успела подарить Джеймсу!
Все разумные доводы родителей показались ей сплошной нелепицей. Он не мог просто взять и не вернуться! Не мог! Она не злилась на них. Ведь они не знали даже о толике той любви, которая была между ними, которая связала их крепче, чем связаны меж собой сиамские близнецы! Такая любовь не может просто взять и исчезнуть, растворится! Она нерушима и незыблема.
И если Джеймс не вернулся вовремя, значит, были препятствия непреодолимой силы! Быть может корабль, на котором он плыл к ней, разбит о скалы, затонул, а он сейчас на необитаемом острове, ждёт спасения... Или война... Да всё что угодно может быть! Его оклеветали, он в темнице. А каков срок? Год? Пять? Десять? Одно она знала точно, он жив. Она это чувствовала. А значит, она должна ждать и молиться богу!
Медленно, будто призрак невесты она сошла по лестнице в гостиную. Всегда этот момент дня был самым нелёгким для неё. Момент, когда исчезала та самая надежда, заполнявшая её в постели по пробуждении. Не исчезала безвозвратно, но пряталась в глубину духа до следующего утра. Его нигде не было.… Ещё раз осмотрев пустые вытертые кресла, она вздохнула и снова пошла наверх. Скрип некогда добротных ступенек оглушал в тишине безжизненного, пустого дома.
Она шла в молельню. Когда-то давно, Адель тогда было ещё лет пять, в этой маленькой комнатке была кладовка, но затем, по настоянию набожной матери отец переделал её в часовенку. С момента, как не вернулся её возлюбленный, она дважды в день молилась богу о Его здравии и скорейшем возвращении. Обычно молитва занимала около двух часов с утра, и примерно столько же перед отходом ко сну. Опустившись перед почерневшими от пыли, суровыми образами на колени, она в произвольном порядке читала молитвы из маминого требника, перебирала чётки, а временами просто вспоминала Джеймса, думала о нём и мечтала, как он вернётся. И эти мысли странным образом тоже складывались в некое подобие молитвы. Так бывало не всегда, но довольно часто. Адель считала такие молитвы особенно искренними, «удачными», дошедшими до бога.
Выйдя из часовни, она всякий раз слышала протяжный, гальванический звук закрывающихся ворот. Это посыльный из бакалейной лавки принёс ей сухари. Пришло время их забирать. Уличные мальчишки уже облепили кованый забор, чтобы поглазеть на «призрак невесты», «старую деву в свадебном платье». Едва она выйдет, как они с гиканьем бросятся наутёк, но всё же, эти мгновения были ей неприятны. Она боялась и не понимала этих детей. Отчего-то они казались ей жестокими. Хотя разве может ребёнок быть жестоким? Она не знала. Так или иначе, ей было нужно забрать пакет с сухарями, пока на него не позарились вороны, обитавшие в саду.
Эти дети! Впервые они появились лет сорок назад. И с тех пор в любое время года, с утра, она вынуждена была видеть эти чумазые, или розовощекие от мороза физиономии, по ту сторону решётки. Для них это был видимо обязательный утренний ритуал, яркая последняя искра веселья, перед серой пеленой унылых школьных занятий. Что не переставало её удивлять, так это поразительная одинаковость, неизменность этих детей. Шли годы, однако их лица, их одежда, и их нравы оставались те же, что и всегда. И хотя она понимала задним умом, что это, скорее всего уже другие дети, дети тех детей, что пришли к ней первыми, всё же она боялась этих мистически неподвластных времени ребят.
Иногда, когда она по обыкновению витала в полусонных грёзах, глядя в поток уличных прохожих, её око прорывалось сквозь дым времени, и она с негодованием узнавала в каком-нибудь источающем серьёзность клерке, того чумазого мальчишку кричащего ей в спину: «Призрак! Призрак!».
Они выросли, повзрослели, сменили рваные брюки и скромненькие пальтишки на чёрную тройку и хрустящий крахмалом воротничок.… Теперь уже он ведёт своего сынишку в воскресенье за руку в церковь.… Проходя мимо её обветшалого дома, он приподнимает бровь, и на мгновение останавливается, силясь вспомнить нечто ускользающее и холодное.… Но вот сынишка тянет его за руку, стремясь миновать нехорошее место, и они уходят…
Адель вышла на крыльцо, собрав жёлтый подол в складки, чтобы уберечь его от осенней грязи. Она поплыла к воротам, сосредоточив взгляд на мешочке с сухарями. Мальчишеский гомон слился в непереносимый единый гул. Кто-то уже бросился бежать, но смельчаки по-прежнему висели на заборе, дразня её. Всем своим видом выражая невозмутимость, она прошла между разбушевавшихся не ухоженных Розовых кустов к калитке, взяла пакет, и всё также невозмутимо, не теряя лица, потащила добычу в своё логово. Уже совсем возле двери она почувствовала не ладное - гул исчез, и воцарилась тишина. Она полуобернулась. Самый дерзкий мальчишка перелез на её сторону. Такого никогда прежде не было. Остальные смолкли в ожидании. Не прошло и секунды, как мальчик нагнулся, подобрал с земли сморщенное опавшее яблоко и бросил в Адель. Она бросилась было к двери, но куда там! Едва развернувшись к двери, она почувствовала лёгкий толчок между лопаток, и яблоко покатилось по крыльцу. Удар был совсем слабым…. Яблоко было крохотным и высохшим.… Да и бросал ребёнок.…Но БОЛЬ! Боль была невыносимой! Прижав к груди пакет с сухарями и опустив голову, она медленно вошла в дом, закрыла дверь, и, облокотившись на неё спиной, заплакала. На заборе раздался всеобщий ликующий вопль восторга.
Она скупо всплакнула на похоронах родителей, которые ушли с разницей в один день и оставили её дожидаться Джеймса в одиночестве. Заплакала лишь в самом конце похорон, когда все уже разошлись. Нагнувшись, она взяла в обе руки по комку земли и, скорей швырнула, чем просто бросила эти комья в их общую могилу. Ей было страшно и одиноко. В её душе жила не осознанная обида, на их равнодушие к её страданиям. Ведь они старательно не замечали горечь её разлуки с Джеймсом, хотя знали, как она его любит, но не пытались её понять, а теперь они и вовсе покинули её, точно также, как Джеймс, но только их не придётся ждать. Земля была уже холодной, по-осеннему мёрзлой, и она гулко стукнулась о крышки их скромных гробов. К концу жизни отец практически подчистую разорился. Видимо поэтому родственники на похоронах были столь немногочисленны… Отец не смог перенести испытания разорением, сердечный приступ, сначала приковал его к постели, а на четвёртый день забытья жизнь покинула его. До последних дней жизни он винил в случившемся семейство Олдбруков. Мать безгранично его любившая преставилась вечером того же дня. Адель осталась совсем одна. Наедине со своим ожиданием. В последний раз в жизни она сняла свадебный наряд, чтобы одеть траур. Вернувшись домой, она заперла все комнаты, кроме своей спальни и молельни. Ей было сорок два года, двадцать два из которых она уже ждала.
Утром следующего дня она впервые спустилась в пустую гостиную. Дом стал пустым и осиротелым. Он будто тоже почувствовал смерть своих хозяев. Почувствовал, что больше не нужен никому, кроме той странной и угрюмой женщины, в которую превратилась та жизнерадостная девочка, которую он знал когда-то давно, и которую укрывал в своих чуланах и укромных потайных уголках, когда она играла в прятки. Дом не чувствовал себя нужным и дом стал стареть так быстро, как обычно стареют брошенные, покинутые, безжизненные дома. Тени сгустились в углах и креслах. В одном из кресел, у окна выходящего на улицу, непременно сидела, укутавшись тенью Адель. По стеклу струилась змейками холодная осенняя вода с неба. Жёлтые, размокшие кленовые листья укрывали весь двор.
Впервые за сорок два года жизни перед ней встал простой насущный вопрос: «Что есть?»
Взяв чековую книжку, которую родители подарили ей на помолвку с Джеймсом и, набравшись смелости, она вышла из дома. Привычно собрав шлейф платья в складки, она заспешила через дорогу в старую бакалейную лавку. Лавка была настолько стара, что ещё отец Адель ребёнком бегал туда за пастилой и монпансье. Земля с листьями противно хлюпали под ногами. Низ платья всё же намок и потемнел. Редкие вечерние прохожие с любопытством её разглядывали. Многие в городе слышали историю о невесте, которая десятилетиями ждет своего возлюбленного в добровольном заточении, но мало кто верил в эту городскую легенду. Адель, вперившись взглядом в мокрую землю под ногами, думала только о том, как быстрее попасть к бакалейщику. У самой двери она поскользнулась и, едва удержавшись на ногах, буквально ввалилась в лавку. Над её головой пронзительно звякнул колокольчик.
-Чем могу служить, мэм?- бакалейщик рассматривал Адель сквозь толстые стёкла очков. Он не видел её давно, с тех пор, как она была ещё ребёнком. Деликатность торговца вытесняла все предрассудки и сплетни, что он слышал о ней за последние годы. – Чего желаете, мэм? – повторил он.
Адель отпустила грязные складки платья, и немного успокоившись, огляделась. За спиной бакалейщика вытянулись ряды полок с выпечкой. Свежие, румяные хлеба, французские булки, пироги и кренделя со всевозможными начинками, всех форм, размеров и сортов были собранны здесь. А прямо напротив неё сверкала стеклянная витрина со сладостями. Засахаренные орешки и фрукты, карамель и леденцы, шоколад, зефир… всё лежало аккуратными горками в белоснежных картонных коробочках. Рядом с витриной стояла горстка оборванных и озябших мальчишек, которые при появлении Адель оторвались от созерцания скрытых в витрине сокровищ, и уставились на неё, раскрыв от удивления свои маленькие рты.
Оглядевшись, Адель спросила:
- А что здесь самое дешёвое, но свежее?
- Здесь всё свежее, мэм. – Не без гордости за своё дело отвечал он ей.- А по поводу цены, мэм, фунт ржаных сухарей обойдётся вам почти задаром.
Адель протянула ему чековую книжку:
- На сколько здесь хватит, если брать фунт дважды в неделю?
Бакалейщик потряс книжечкой в воздухе, будто взвешивая её, затем он с любопытством посмотрел на Адель. Он хотел было что-то сказать, но так и не решился или не нашёл слов. Уже улыбаясь, как и прежде, он сказал:
- На всю жизнь, мэм. Здесь хватит на всю жизнь и ещё немного останется.- Он расплылся в улыбке.
- Я помню, у вас был мальчик, посыльный, кажется, Джим его звали… - начала Адель.
- Это был мой сын, Джим, у него сейчас своя лавка в Эдинбурге, но посыльные у меня есть, если вы об этом?
Адель молча кивнула, молча развернулась и вышла из лавки. Это был последний раз в её жизни, когда она разговаривала с человеком.
Когда она молилась на следующее утро она услышала скрип увитых плющом ворот. Она спешно спустилась в гостиную. Сердце отчаянно колотилось в груди, казалось, оно вот-вот выпорхнет из грудной клетки. «Господи! Ну, неужели он вернулся! » Мысли стремительным калейдоскопом закрутились в её голове. Она даже будто слышала чьи-то шаги на тропинке у ворот. «Да он же весь промок!» - подумала она, выбегая на улицу, где назойливо лил холодный октябрьский дождь. На улице никого не было. Только бродячая кошка жалась к мусорному баку, тщетно пытаясь укрыться от воды. Идя обратно к крыльцу, она споткнулась обо что-то мягкое и услышала шорох. Нагнувшись, она подняла пакет из вощёной бумаги, который был почти не виден на опавших листьях. Мальчик принёс сухари, была среда.
