Шутки и афоризмы царя-реформатора⁠⁠

311 лет назад, 27 июня 1709 года русский царь Пётр стал по-настоящему Великим. Победа в Полтавской битве стала венцом его долгих усилий по реформированию армии, по превращению России в тыл для своего войска. И вот — победа, изменившая судьбу страны.

Он был не просто царём, не просто нашим первым императором. Около двухсот лет (уж точно — до Александра III) Россия считала его “отцом Отечества”, образцом монарха. И даже представить было нельзя, чтобы главным памятником столицы был монумент другому человеку… “Он Бог был твой, Россия”, — писал о Петре Великом Михаил Ломоносов, и это стало официальной точкой зрения. Наше поколение помнит, как в СССР относились к Ленину. С его наследием пытались соотнести любую реформу, самую противоречивую. В Перестройку всех разоблачали, а Ленина — до 1990 года — берегли.

Так же десятилетиями в России относились к Петру. Прославляли действующего монарха — и Петра. Его роль в русской истории — и без того колоссальную — запальчиво преувеличивали.

"И петровскую стихию

Носим в русской мы крови

Так, что матушку Россию

Хоть Петровией зови!

А по имени любовно

Да по батюшке назвать,

Так и выйдет: ‘Русь Петровна’, —

Так извольте величать!"

Это середина XIX века, знаменитый в те годы поэт Владимир Бенедиктов, один из многих, не мысливших нашу страну без Петра, без его воли, без его побед и новшеств. И — не в последнюю очередь — без его юмора. Потому что жить без шутовских вывертов и загибов Пётр Алексеевич не мог.

Первый вертопрах

Пётр был первым очень во многом. В том числе — и основателем императорского юмора… Это были грубоватые потехи богатыря, в которых главным умением считалось искусство удивлять, ставить собеседника (а порой и весь мир) в непривычное, непредсказуемое положение. Ох, и мастером на такие штуки был наш император! Неординарность поведения была для него образом жизни. Это неизменно сказывалось в России, где он выглядел подчас пришельцем с другой планеты, но аукалось и на Западе, где царь-мастеровой разрушал все представления о степенности монарха.

Ведь он и в Европе не терпел канонов. Не любил торжественных встреч, ритуальных обедов, стремился увидеть настоящую жизнь, без декораций… К тому же, Пётр, прививая в России иностранные вкусы, ничуть не преклонялся перед заезжими всезнайками. И умел урезонить их в своём стиле.

“На большом празднестве один иноземный артиллерист, назойливый болтун, в разговоре с Петром расхвастался своими познаниями, не давая царю выговорить слова. Пётр слушал-слушал хвастуна, наконец не вытерпел и, плюнув ему прямо в лицо, молча отошел в сторону. Простота обращения и обычная веселость делали иногда обхождение с ним столь же тяжелым, как и его вспыльчивость”

Василий Ключевский

И, что бы ни говорили недруги, в народе уважали его крепко. В фольклоре — а это массовая культура того времени — он остался как царь-воин, царь-работник, сильный и справедливый, хотя подчас и видящий в человеке только солдата.

О нём — о первом из наших царей — стали ходить “исторические анекдоты”. Это неудивительно: ведь и светская литература, и светская болтовня тоже берут свое начало из петровской эпохи. До Петра царский быт был слишком связан с церковным — и вельможи редко упражнялись в юморе. Хотя, конечно, остроумных людей на Руси хватало во все времена. Так, юмор был родовой чертой семьи Нарышкиных — и Пётр вполне перенял его по материнской линии.

Всепьянейший бражник

Юность и молодость Петра — время бражничества и кощунственных выходок. Шутки его тех лет грубы запредельно. Зная, например, что Фёдор Головин не выносит салата и уксуса, царь решил позабавиться. За обедом полковник Иван Чемберс “по царскому повелению схватил сего боярина и крепко держал, а царь наполнял в это время ноздри и рот Головина салатом и уксусом, пока тот не закашлялся так, что у него бросилась из носу кровь”.

Шутка жестокая, в духе преданий об Иване Грозном. Пётр добавил к этой “самовластительной” традиции казарменные черты. Полюбив такие выходки смолоду, он оставался верен им и в зрелые годы. В 1721 году, присутствуя на свадьбе, Пётр, зная пристрастие отца невесты к желе, велел открыть ему рот пошире и стал вливать ему туда это лакомство, ругаясь, если тот сжимал челюсти.

Чем-то схож с фантазиями Грозного, а во многом — разительно от неё отличен “Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор” — пародия то ли на рыцарский орден, то ли на опричнину, то ли на саму Церковь. Это была маскарадная потеха грандиозных масштабов — кощунственная и лихая. Тут, конечно, царь опирался на святочные традиции, на скоморошество, когда жизнь во время гуляний на время переворачивалась с ног на голову.

Главой Собора считался “великий господин святейший кир Ианикита, архиепускуп Прешпурский и всея Яузы и всего Кокуя патриарх”. И это шутливое прозвание, конечно, придумал сам Пётр. Но носил это звание не он, а любимый воспитатель царя Никита Зотов. Когда Зотов скончался, новому “архиепускупу”, Петру Бутурлину, пришлось жениться на его вдове. Такова была царская воля. Так он забавлялся.

Выпить царь любил — и токайского, и обыкновенной сивухи. И в разговорах нередко называл вина интимным прозвищем: “Хмельницкое” — отчасти в память о знаменитом гетмане, но по большей части — в честь Ивашки Хмельницкого, друга юности и отчаянного выпивохи. Так было заведено на Всешутейшем. Так продолжалось до последних дней его существования.

Петр испытывал потребность посмеиваться над самодержавной властью. Так, он назначил князя Фёдора Юрьевича Ромодановского князем-кесарем, то есть, почти императором, только полушутовским. Именно “полу” — потому что за многое Ромодановскому приходилось отвечать всерьёз. Когда Петр выказывал князю знаки внимания, как монарху (даже руки целовал) — это, несомненно, была шутка, хотя и двусмысленная. Но, когда Ромодановский награждал Петра за воинские подвиги — это было всерьёз. Царь показывал подданным, что сражается наравне с ними. И награждают его не за царственное происхождение, а за самые настоящие заслуги. Так шутка оборачивалась серьёзным государственным делом.

Все участники Собора носили прозвища, которые, по словам Василия Ключевского, “никогда, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати” и давали зарок не ложиться спать тверёзыми. Так хохотал над обычаями старины Пётр. Главной задачей Собора считалось служение Бахусу. Но, вероятно, эти пародийные спектакли должны были ещё и расшатать власть Церкви, и так поколебавшуюся после раскола. Прежде всего — власть над умами, над образом жизни русских людей. При этом Пётр немало пекся и о церковном Просвещении. Известны его почтительные высказывания о Писании…

Двойничество и похабство существовали всегда. Это неотъемлемая сторона жизни — в том числе самой благообразной. Но, в соответствии с традицией, ряженые “знали своё место” — как языческие пережитки в канве православных праздников. Как скоморошество. Лицедейства стало больше, чем прежде, уже во времена Алексея Михайловича — придворная жизнь на Руси усложнялась. Но Пётр в два счёта превратил эту “тёмную” сторону в образ жизни. Безоглядно. Ему доставляло удовольствие время от времени жить под чужим именем, инкогнито. Он был прирождённым лицедеем. И, будучи ещё и прагматиком, часто употреблял эти свои способности для развития ремёсел и вообще для политических нужд. Во многих ситуациях удобно иметь несколько лиц! Для нашей страны это было в новинку. В этой манере — одна из причин той демонической репутации, которую заслужил Пётр в ортодоксальных кругах. Прежде всего — среди староверов, но не только среди них. Оборотень, антихрист… А в народе ходили анекдоты о том, как царь встретился с мужиком, и мужик его не признал. Потом этот сюжет перешёл на других царей…

При всем своём похабстве, Пётр был и просветителем. Торопливым, неутомимым. Одного из своих любимцев — храбреца Ивана Головина — он послал в Италию учиться кораблестроению. Тот вернулся совершенным неучем. За столь изрядное невежество Петр дал ему шуточный титул князь-баса (слово “бас” — от голландского “бос”, искусный мастер — в отношении Головина употреблялось, конечно, в ироническом ключе). В результате князь взялся за ум и отличился в сражениях Северной войны, а потом и принял в командование галерный флот. Участвовал в победном для России Гангутском сражении, потом попал в плен к шведам, был выкуплен и продолжил служить — в том числе в адмиралтейств-коллегии. Так и переплетались в истории Петра шутки и победы, бражничество и отвага.

Потешиться, повеселиться было главной его страстью в молодые годы. Отсюда — потешные полки, ставшие колыбелью русской гвардии. А потешный флот на Плещеевом озере, с которого начинался русский военный флот? Потехи? Шуточки? Но именно так зарождались традиции русской армии, в которой верность Отчизне, царю и флагу были превыше всего. И отделить одно от другого в исторической панораме непросто.

Шутовская вереница

Пётр — один из первых на Руси — держал при своей особе шутов. Его любимцем стал Ян д’Акоста — выходец из Португалии, с которым царь не только забавлялся, но и вёл серьёзные разговоры о Священном Писании. Он — попавший в Россию уже немолодым человеком — слыл не самым словоохотливым шутом, но однажды смертельно разозлил Александра Меншикова каким-то каламбуром, и Данилыч пригрозил шуту, что забьёт его до смерти. Перепуганный Д’ Акоста прибежал за защитой к Петру I. “Если он и вправду тебя убьёт, я велю его повесить”, — с улыбкой сказал царь. “Я того не хочу, — возразил Д’ Акоста, — но желаю, чтобы ты, государь, велел повесить его прежде, пока я жив”.

Высоко ценил Пётр и язвительные шутки князя Юрия Федоровича Шаховского. Впрочем, он был и серьёзным вельможей, вершил государственными делами, носил титул ближнего боярина при дворе Санкт-Петербургского генерал-губернатора Меншикова… Но во время пирушек и забав он становился шутом. Князь Борис Куракин говорил о нём: “Был ума немалого и читатель книг, токмо самый злой сосуд и пьяный, и всем злодейство делал с первого до последнего”. То есть, в шутовском колпаке резал неприглядную для товарищей правду-матку.

Во хмелю Пётр по-прежнему любил шутки диковатые, в высшей степени “парвенюшные”. Датский посланник и мореплаватель Юст Юль вспоминал об одном из его пиров:

"В числе их были и два шута-заики, которых царь возил с собою для развлечения: они были весьма забавны, когда в разговоре друг с другом заикались, запинались и никак не могли высказать друг другу свои мысли... После обеда случилось, между прочим, следующее происшествие. Со стола ещё не было убрано. Царь, стоя, болтал с кем-то. Вдруг к нему подошёл один из шутов и намеренно высморкался мимо самого лица царя в лицо другому шуту. Впрочем, царь не обратил на это внимания".

Конечно, не стоит безоглядно доверять датчанину, который тоже руководствовался правилом “не соврёшь — истории не расскажешь” и был изрядным мифотворцем.

Пётр, несомненно, был остроумным человеком. Русским языком владел отменно — как опытный фехтовальщик шпагой. Вот он, петровский штиль: “Все прожекты зело исправны быть должны, дабы казну зрящно не засорять и отечеству ущерба не чинить. Кто прожекты станет абы как ляпать, того чина лишу и кнутом драть велю”. Слово и дело. И без кнута — никак.

Переписка Петра — для нас стилистически, конечно, архаичная — полна иронических замечаний. Он предпочитал речь образную. Если уж говорил о Выборге, то называл её “подушкой Петербургу”. “Место здешнее так весело, что мочно чесною тюрмою назвать, понеже междо таких гор сидит, что сонца почитай не видеть; всего пуще, что доброва пива нет”, — жаловался он Екатерине Алексеевне из Познани, проходя лечение на водах.

Он умел припечатать не только кулаком да топориком, но и метким словцом. Правда, если проигрывал в словесной дуэли — не мог себя сдержать, доставал верную дубинку. Так было со знаменитым острословом Балакиревым. Между прочим, шутом он при Петре Великом не был. Был приближенным, придворным слугой, носил комический титул “хана касимовского”, пока не угодил в опалу, но в шуты попал только при Анне Иоанновне. А острил, конечно, уже при Петре. Известно, как однажды он ответил на вопрос государя: “Что говорят в народе о строительстве Санкт-Петербурга?”. Будущий шут ответил молниеносно: “А что говорят? С одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой — ох”. Петр, недолго думая, вытащил свою знаменитую дубинку и начал колотить ею своего верного слугу, приговаривая: “Вот тебе море, вот тебе горе, вот тебе мох и вот тебе ох!” Но в этой словесной дуэли император, увы, проиграл.

Юмор международного значения

Пётр ввёл в обычай русской придворной жизни постоянные пирушки и возлияния. Пушкин писал почти в сказовой манере:

"В царском доме пир весёлый;

Речь гостей хмельна, шумна;

И Нева пальбой тяжёлой

Далеко потрясена".

Неслучайно это стихотворение — “Пир Петра Великого” — частенько издавали для детей, с картинками. В жизни всё было чуть обыденнее. Его застольные речи и шутки с годами становились тоньше. Французский консул с изумлением сообщал своему патрону из России: “Несколько времени тому назад царь пил за здоровье шведского короля. Один из его любимцев спросил его, зачем он пьёт за здоровье своего врага, на что Его Величество ответил, что тут его собственный интерес, так как покуда король жив, он постоянно будет ссориться со всеми”. Это уже настоящий политический юмор. Такие изречения пересказывали по всей Европе, они повышали авторитет России.

Высокое искусство политической риторики царь проявил и после Полтавской битвы, провозгласив тост за шведских генералов — “За здоровье моих учителей, которые меня воевать научили!” Такое история запоминает надолго, а историки цитируют восторженно. Как и многие афоризмы Петра Великого (некоторые, как водится, были приписаны ему задним числом, но на то и слава!).

Вошёл в легенду петровский визит во Францию. В Париже он потребовал хлеба, репы и пива и поселился в сравнительно скромном частном доме. Там он держал марку, несколько дней ожидая визита короля — семилетнего Луи XV. И визит состоялся, да какой! Восседая в одинаковых креслах, они заинтересованно беседовали. Пётр даже позволил себе порезвиться, легко подняв ребёнка-короля на руки. История сохранила восклицание русского царя: “Я держу на руках всю Францию! И, право, это не слишком тяжело”. В этих словах при желании можно обнаружить и едкость, но обоим монархам свидание понравилось. Русский царь пробыл в Париже полтора месяца, произвёл сильное впечатление на французов и, конечно, писал жене и близким письма в своеобразном ироническом стиле: “Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитировал меня здешний королище, который пальца на два более Луки нашего (придворного карлика — прим. автора), дитя зело изрядное образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен, которому семь лет”.

Покидая Францию, Пётр рассуждал так: “Жалею, что домашние обстоятельства принуждают меня так скоро оставить то место, где науки и художества цветут, и жалею при том, что город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрадности вымрет”.

Замечание получилось проницательное. Петр, приучая свой двор к развлечениям на европейский лад, не любил чрезмерной пышности, и быт его был достаточно скромен.

Советы бывалого моряка

Немало изведав в суматошной и поспешной жизни, Пётр говорил: “Забывать службу ради женщины непростительно. Быть пленником любовницы хуже, нежели пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны”.

Андрей Андреевич Нартов, собиравший байки и свидетельства о Петре, насчёт этого замечал:

"Он употреблял ту, которая ему встретилась и нравилась, но всегда с согласия её и без принуждения. Впрочем имел такие молодецкие ухватки и так приятно умел обходиться с женским полом, что редкая отказать бы ему могла. Видали мы сие не токмо дома, но и в чужих государствах, а особливо в Польше, когда он на такую охоту с Августом езжал".

Замечательно сказал Вольтер в своей Истории Петра: “Он любил женщин в той же мере, в какой король Шведский, соперник его, терпеть их и мог, и в любви царь поступал так же, как и за столом. Во время пиршества он склонен был более к тому, чтобы пить много и без всякого разбора, нежели пробовать утонченные вина”.

У Петра был матросский аппетит — на еду, на сивуху, на женщин, на забавы…

Каких только афоризмов и острот ему не приписывали… Это — далекие отголоски того изумления, которое испытывала Россия от реприз царя-реформатора.

Многим известно якобы петровское высказывание: “Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы не смущать начальство разумением своим”. Как часто мы повторяем эти слова! Но они, скорее всего, принадлежат более позднему времени. Это армейский юмор сынов и внуков Петра. Но сформулировано, несомненно, в духе императора!

Трудно не припомнить и другое легендарное изречение: “Указую боярам в Думе говорить по ненаписанному, дабы дурь каждого видна была”. Так цитировал Петра сатирик Михаил Задорнов, сделавший эту фразу всенародно известной. Её источник — указ Ромодановскому: “Изволь объявить при съезде в Полате всем министром, которые в конзилию съезжаютца, чтоб они всякие дела, о которых советуют, записывали и каждой бы министр своею рукою подписывали, что зело нужно, надобно и без того отнюдь никакого дела не определяли, ибо сим всякого дурость явлена будет”. Не правда ли, и суть, и речь — иные. Но уровень остроумия достойный.

К этому можно прибавить и другое: “Говори кратко, проси мало, уходи борзо!” Фраза истинно петровская, даже, если сам царь говорил несколько иначе. А вот это, скорее всего, из более позднего юмора, но тоже “в стиле”: “Штурманов во время баталии на верхнюю палубу не пущать, ибо они своим гнусным видом, всю баталию расстраивают”.

Хохот императора

Будучи великим комедиантом, бессмысленного лицедейства Пётр не любил. Известен его скептический отзыв на гастроли иностранных циркачей — плясунов и балансеров — в Петербурге. “Шалунам сорить деньги без пользы — грех. К праздностям приучать не должно”, — говорил он, умевший поразвлечься и без помощи профессиональных артистов.

И, кажется, мощный хохот его до сих пор звучит над Россией. То с издёвкой, то одобрительно. Недаром так много легенд сложено о том, что Медный Всадник время от времени оживает… И Петра встречают то среди моряков, то вреди мастеровых. Слишком многое в России начинается с него, в том числе — с Петровых потешных выходок, которые на первый взгляд казались дикими, а стали — без дураков — славой России.

Арсений Замостьянов — заместитель главного редактора журнала “Историк”

Специально для Fitzroy Magazine