Прямой эфир⁠⁠

О том, как я перестал быть комсомольцем, расскажу как-нибудь в другой раз. Дело было осенью 1989-го, и тогда я работал юрисконсультом на самом крупном в городе предприятии. Несмотря на то, что именовалось оно заводом тяжёлого машиностроения, горожане знали, что это военный — или, как тогда говорили, оборонный — завод и выпускает он отнюдь не одни товары народного потребления. А посему на вопрос, что вы там у себя производите, заводчане, давшие в первом отделе строгую подписку о неразглашении всяческих секретов, предпочитали помалкивать. Ну, или в крайнем случае, мрачновато отшучивались: мол, делаем скороварки средней дальности и велосипеды с вертикальным взлётом.

То странное время вошло в отечественную историю под не менее странным названием: «перестройка». Фактически тогда никто ничего перестраивать и не собирался. Это было просто началом развала советской системы под прикрытием малопонятных призывов к гласности и демократизации. Меня все эти антисоветские настроения не то, что не минули, а я оказался буквально на гребне волны. Так сказать, на передовом рубеже эпохи перемен. Тут надо пояснить, что забугорные «голоса» я начал слушать в школе, в начале восьмидесятых, когда был ещё жив, но уже нездоров наш дорогой Леонид Ильич Брежнев. Особенно мне нравились «Би-Би-Си» с Севой Новгородцевым и «Радио Свобода» с Владимиром Войновичем. Здесь, на короткой радиоволне, история СССР и советская власть поливались дерьмом идеологическими диверсантами и писателями-эмигрантами особенно тонко и интеллигентно. Я читал запоем самую радикальную антикоммунистическую литературу. Причём, как ни странно это вспоминать, всё принимал за чистую монету, безоговорочно, как истину в последней инстанции. Между прочим, этого добра у меня тогда накопилась довольно солидная библиотека, начиная от ещё самиздатовских «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына и «Номенклатуры» Восленского, заканчивая «КГБ» Баррона и «Аквариумом» Суворова. Короче, к тому времени я был вполне созревшей антисоветской сволочью, мечтающей поскорее покончить с кровавым кагэбэшным строем, загубившем в сталинских лагерях миллионы лучших людей. Кстати, наблюдая сейчас по телевизору то, что творится с декоммунизацией на Украине, думаю, что я намного опередил их время, став майданутым на всю голову ещё за пару-тройку лет до конца СССР.

Итак, в один из сентябрьских дней мне, бывшему комсомольцу, а ныне ярому антисоветчику, позвонил мой бывший однокурсник Валера Дик. В институте мы с ним учились на одном факультете, но на разных отделениях. Я изучал русский язык, а он обожал инглиш, но оба мы одинаково любили «Битлов» и Высоцкого. Потом наши пути разошлись, и по слухам, выпускник иняза тоже работал не по специальности, вроде как на местном телевидении.

Ну и вот, как вы думаете, куда он меня пригласил? Правильно догадались — на телевидение! «Это будет прямой эфир,- сразу же предупредил Валера. — Я сейчас веду передачу «Молодёжный видеотелефон», что-то типа «Взгляда». Собираем разных людей, они между собой спорят, а зрителям интересно. Следующий выпуск будет о дне рождения ВЛКСМ. Мы пригласили комсомольских секретарей, они станут комсомол хвалить. А нам нужно представить другую точку зрения. Вот ты и расскажешь, почему вышел из комсомола, покритикуешь их за что-нибудь. У нас сейчас гласность, демократизация — сам понимаешь».

Я понял. «Взгляд» — это была тогда самая популярная в СССР молодёжная телепрограмма. А прямой эфир — чудесная возможность избежать ножниц монтажа, обойти цензуру и публично попинать священную коммунистическую корову. Так сказать, отомстить режиму за все его гнусные злодеяния. И хотя на телевидении мне до этого бывать не приходилось ни разу, долго уговаривать меня не пришлось.

И вот настал день съёмок. В лучах софитов, импозантный, нарумяненный, и даже слегка припудренный, Валера был похож на британского джентльмена. Перед ним полукругом стояли пока ещё пустые стулья для гостей. Отведя меня немного в сторонку, он вполголоса ободрил: «Ты, Виктор, главное — не бойся. Пусть они сами тебя боятся. Просто расскажи, как и что, а я в случае чего буду помогать. Да, чуть не забыл! Тут пришёл ещё один паренёк, зовут его Костя. Он немного младше нас, с истфака, тоже только что со скандалом вышел из нашего институтского комсомола. У вас будет минут пять в конце эфира, но ты будешь говорить до него, хорошо?» «Да, договорились».

Как водится, праздничная передача началась очень пафосно. Валера торжественно объявил об очередной великовозрастной годовщине комсомола. Процитировал запылившиеся лозунги: «Если тебе комсомолец имя — имя крепи делами своими» и «Если партия скажет "надо" — комсомол ответит "есть"», — и дал слово почётному гостю, секретарю обкома комсомола Виктору Ачкасову. Как и все тогдашние высокопоставленные комсомольцы, тот был одет в скромный, но дорогой импортный костюм с комсомольским значком на левом лацкане пиджака. Говорил секретарь обкома, вроде бы, много и красиво, но как-то скучно. Заезженные штампы о традициях ВЛКСМ, о многочисленных комсомольских мероприятиях, посвящённых и тому, и сему, о больших успехах молодых строителей коммунизма в учёбе, труде и научно-техническом творчестве. «Верны заветам Ленина и Октября... Широкие возможности... Бурное развитие... Мы будем и впредь... Высоко нести знамя...». Таких унылых хвалебных речей за школьные и институтские годы я наслушался до одури, поэтому относился к ним, как к навязчивому фону или опостылевшему жужжанию мухи на оконном стекле. Примерно в таком же заунывно-радостном стиле говорили и другие приглашённые комсорги: какой-то Серик из пединститута, незнакомые девчонки из каких-то школ, техникумов и ПТУ. Когда всё это чириканье за здравие престарелого комсомола было закончено, Валера сделал театральную паузу и с несколько наигранным удивлением объявил: «Товарищи, сегодня здесь, среди нас, находятся не только те, кто считает комсомол передовым отрядом советской молодёжи. Вот Виктор Леонтьев, юрист завода имени Ленина, недавно вышел из комсомола, причём вышел по собственному желанию. Давайте послушаем, почему это произошло».

До этого момента я спокойно сидел на своём стульчике в сторонке и молча терпел весь этот скучный официоз, даже отдалённо не похожий на программу «Взгляд». Мне показалось даже, что никакого слова мне здесь не дадут, ведь «у советской власти сила велика». Много же было случаев, когда что-то запрещали, так и не выпустив это на экран. Но когда почувствовал в своих руках микрофон, когда увидел блестящие прямоугольники направленных на меня камер, когда осознал, что это прямой эфир, что сейчас на меня смотрят если не тысячи, то сотни людей, сидящих дома у телевизора, крышу мне сорвало: «А я не считаю, что комсомол — это передовой отряд молодёжи. По моему мнению, комсомол — это такая же преступная организация, как и КПСС. В фашистской Германии была аналогичная молодёжная структура — гитлерюгенд. Национал-социалистическая рабочая партия Германии в лице гитлерюгенда тоже готовила себе фашистскую смену. И у нас такая смена есть: октябрята, пионеры, комсомольцы — звенья одной цепи. Коммунистическая партия Советского Союза объявляет себя рабочей партией и строит социализм, но в конечном итоге коммунисты — это такие же фашисты, и построили они такое же жестокое тоталитарное государство. И даже флаг у этих партий одного, кровавого красного цвета — цвета крови миллионов расстрелянных, замученных жертв этих преступных режимов. Конечно, сейчас комсомол отходит от идей и больше занят коммерцией, но всё равно это насквозь прогнившая организация, образованная по примеру нацистской. Пройдёт немного времени, и никакого комсомола и никакой КПСС не будет. И уже сейчас комсомол — это политический труп».

Комсомольские девочки-секретари выглядели немного обалдевшими, Ачкасов набычился и молчал. Что в это время делали телезрители — это одному Богу ведомо. Моя пламенная речь, вдохновлённая свежим ветром перестройки, юридически тянула, по крайней мере, на две статьи уголовного кодекса: «Антисоветская агитация и пропаганда» и «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй».

Видя, что на комсомольцев жалко смотреть, пауза затянулась, и атмосфера начала походить на похоронную — в прямом эфире это недопустимо! — Дик взял инициативу на себя: «В нашей студии есть ещё один гость. Его зовут Константин, он учится на историческом факультете пединститута и недавно тоже вышел из комсомола. Костя, что ты можешь сказать об этом?» Микрофон взял незнакомый мне парень в джинсовом костюме: «Я согласен с Виктором. Исторически сложилось так, что ещё в годы гражданской войны в нашей стране красный террор был намного страшнее, чем белый. И если мы говорим о традициях комсомола, не надо об этом забывать. Я считаю, что к настоящему времени в идейном плане комсомол себя исчерпал, поэтому я предпочёл выйти из этой организации».

Наконец, Ачкасов пришёл в себя, но обратился не к Косте, а ко мне, с несколько вымученной улыбкой и мало скрываемым сарказмом: «С такими идейными взглядами, Виктор, вам лучше было бы жить за границей. Кстати, а почему вы не вышли из профсоюза? Это ведь школа коммунизма. Не хотите потерять бесплатные путёвки в санаторий?» Девочки облегчённо захихикали. Надо было отвечать. Микрофон снова оказался у меня: «Я не считаю профсоюзы однозначно коммунистическими. Напротив, мы видели, что в Польше "Солидарность" стала ведущей силой общества в борьбе с тоталитаризмом. Профсоюзам просто надо дать шанс перестроиться».

Возможно, мы бы и продолжили эту беседу, которая с каждым моментом становилась всё занимательнее, но тут Валера вдруг вспомнил, что время передачи подходит к концу и начал как-то быстро закругляться: «К сожалению, время... Мы благодарим... Мы поздравляем... Было очень... Мы надеемся... Итак, до новых встреч на "Молодёжном видеотелефоне"».

После эфира Валера снова отозвал меня в тёмный уголок студии и зашептал: «Слушай, ну ты им и дал! Про политический труп! И про фашистов! Я от тебя не ожидал, что ты так резко... Да они сами виноваты: им надо было сразу отвечать, а они замялись. Короче, спасибо тебе, ты молодец».

Мы пожали друг другу руки, и больше никогда не виделись. Говорили, что Дик вскоре эмигрировал в Германию. Ачкасов в девяностые переквалифицировался в казачьи атаманы. А с Костей после того прямого эфира мы начали дружить. Кстати, именно он потом впервые познакомит меня с Библией и христианами, но всё это будет уже в девяностых. Будет после того, как советский суд приговорит меня к двум годам исправительных работ. Но не за антисоветскую пропаганду (уголовные статьи за антисоветизм этой же осенью были отменены), а за оскорбление Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачёва. И об этом я тоже напишу — если вам будет, конечно, интересно.