Обыск | Фёдор Сологуб
I
Приятное в жизни переплетается с неприятным. Приятно быть учеником первого класса, — это создает известное положение в свете. Но и в жизни ученика первого класса случаются неприятности.
Рассвело. Заходили, заговорили. Шура проснулся, и первое его ощущение было то, что на нём что-то рвётся. Это было неприятно. Что-то комкается под боком, — и потом возникло более отчётливое представление разорванной и скомканной рубашки. Под мышками разорвалось, и чувствуется, что прореха почти до самого низа.
Шуре стало досадно. Он вспомнил, что ещё вчера говорил маме:
— Мама, дай мне чистую рубашку; у этой рубашки прорешка под мышками.
А мама ответила:
— Завтра ещё поноси, Шурочка.
Шура поморщился, как любил это делать, когда что было не по нём, и сказал досадливо:
— Мама, да она завтра совсем разорвётся. Что ж, мне оборванцем ходить!
Но мама, не отрываясь от работы, — и охота ей самой всё шить! – сказала недовольным голосом:
— Отстань, Шурка, не до тебя, некогда мне. Моду какую завёл приставать к матери! Сказано, завтра вечером переменишь. Шалил бы меньше, вот и одежда была бы целее. На тебе горит, — не напасёшься.
Шура же был совсем не шалун. Он заворчал:
— Как ещё поменьше шалить? Меньше нельзя. Я совсем мало шалю. Только если и шалю, так уж самое, самое необходимое, без чего никак нельзя.
Так мама и не дала рубашки. Ну вот, что же вышло! Рубашка разорвалась до самого подола. Теперь её бросить надо. Вот какая нерасчётливая мама!
Было слышно за стеной, как мама проворно ходила, торопясь выбраться из дому.
Шура вспомнил, что у мамы есть хорошая практика, — такая, на которую надо ходить долго и за которую дадут много денег. Это, конечно, хорошо, — но вот сейчас мама уйдёт, и Шуре придётся отправляться в рваной рубашке, — и во что же она тогда обратится к вечеру?
Шура проворно вскочил, бросил одеяло на пол и побежал к маме, громко стуча по холодному полу голыми ногами. Закричал:
— Вот, мама, полюбуйся! Говорил ведь я тебе вчера, что надо мне дать другую рубашку, а ты не хотела дать, — ну вот, видишь, что с ней сделалось!
Мама сердито поглядела на Шуру. Досадливо покраснела. Заворчала:
— Ещё бы ты голый выбежал! Что за срам! Никакого нет сладу с мальчишкой, до того набалован.
Схватила Шуру за плечи, повела к себе в спальню. У Шуры опасливо дрогнуло сердце. Мама говорила:
— Ведь знаешь, что я тороплюсь, а всё-таки лезешь.
Но уж видела, что в этой рубашке нельзя оставить мальчика. Пришлось идти в комод, доставать новую рубашку, ещё не надёванную, потому что те рубашки, из которых мама хотела дать сегодня, были ещё в стирке, — принесут их только к вечеру.
Шура обрадовался. Очень приятно было ему надевать новое платье, — оно такое жёсткое и холодное и так забавно щекочет кожу. Одеваясь, он смеялся и шалил, но маме уже совсем некогда было побыть с ним, и она торопливо ушла.
II
В училище было, как всегда, странно: весело и скучно, живо и неестественно. Весело было, когда приходили перемены между уроками, и скучно, когда был самый урок.
Предметы, которыми приходилось заниматься на уроках, были странные и совсем ненужные: Люди, которые давно умерли и ничего хорошего не сделали, но о которых надо было после стольких столетий всё ещё зачем-то помнить, хотя некоторых из них, может быть, и на свете никогда не бывало, — Глаголы, которые с чем-то спрягались, и Имена, которые куда-то склонялись, но для которых не находилось живого места в живой речи, — Фигуры, о которых так трудно было доказывать то, чего совсем и не надо было доказывать, — и Многое Иное, столь же нелепое и чуждое. И не было одного во всем этом необходимого, — не было Связи Соотношений, не было прямого ответа на вечный вопрос: Что, к Чему и Откуда.
III
Утром в зале перед молитвой к Шуре подошёл Митя Крынин. Спросил:
— Ну что, принёс?
Шура вспомнил, что обещал вчера принести Крынину книжку с современными песенками. Сунул руку в карман, — там книжки не было. Сказал:
— Ну, в пальто оставил. Сейчас принесу.
Побежал в шинельную. В это время сторож надавил пружинки электрических звонков, и по всему обширному и скучному зданию училища затрещали резкие голоса колокольчиков. Пора было идти на молитву, — без этого нельзя было начаться учению.
Шура заторопился. Сунулся в карман пальто, ничего не нашёл, потом вдруг увидел, что это чужое пальто, крикнул досадливо:
— Ну, вот история, в чужое пальто залез!
И принялся отыскивать своё.
Рядом с ним раздался насмешливый хохот. Неприятный голос шалуна Дутикова заставил Шуру вздрогнуть от неожиданности. Дутиков, опоздавший в училище и пришедший только сейчас, кричал:
— Что, брат, по чужим карманам лазишь?
Шура проворчал сердито:
— А тебе что за дело, Дутька? Не в твой карман.
Нашёл книжку и побежал в зал, где уже строились ученики к молитве, выравниваясь длинными шеренгами по росту, так что маленькие стали впереди, ближе к иконам, большие сзади, и в каждой шеренге справа были мальчики повыше, слева — пониже. Учителя считали, что молиться надо по росту и в шеренгах, иначе ничего не выйдет. Кроме того, в сторонке стали мальчики, которые навострились в церковном пении, и один из них перед каждым разом, как надо было запеть, тихонько подвывал на разные голоса, что называлось — задавать тон. Пели громко, быстро и безвыразительно, как в барабаны били. Дежурный ученик читал по молитвеннику те молитвы, которые полагалось не петь, а читать, — и читать так же громко, так же безвыразительно. Словом, всё было как всегда.
А после молитвы случилось происшествие.
IV
У Епифанова из второго класса пропал перочинный ножик и серебряный рубль. Краснощёкий бутуз, обнаружив покражу, поднял плач: ножик был красивый, в перламутровой оправе, а рубль был нужен на самые неотложные дела. Пошёл жаловаться.
Начался разбор дела.
Дутиков рассказал, что видел в шинельной, как Шура Долинин шарил по карманам в чужих пальто. Шуру позвали в кабинет инспектора.
Сергей Иванович, инспектор, подозрительными глазами уставился на мальчика. Старому учителю было приятно думать, что вот он сейчас уличит воришку. Потом будет экстренное заседание педагогического совета, потом воришку исключат.
Казалось бы, во всём этом нет ничего хорошего. Но уж очень насолили шаловливые и непослушные мальчуганы старому учителю, — со злорадством сыщика смотрел он на смущенного, раскрасневшегося мальчика и медленно задавал ему вопросы:
— Зачем ты был в шинельной во время молитвы?
— До молитвы, Сергей Иванович, — тоненьким от испуга голосом пищал Шура.
— Допустим, что до молитвы, — с иронией в тоне голоса соглашался инспектор. — Однако я спрашиваю, зачем?
Шура объяснил зачем. Инспектор продолжал:
— Допустим, что за книжкой. А в чужой карман зачем лазил?
— По ошибке, — горестно сказал Шура.
— Прискорбная ошибка, — заметил инспектор, укоризненно качая головой. — А скажи-ка ты лучше, не взял ли ты по ошибке ножик и рубль? По ошибке, а? Посмотри-ка в своих карманах.
Шура заплакал и говорил сквозь слёзы:
— Я ничего не воровал.
Инспектор улыбался. Приятно довести до слёз. На румяных щеках такие красивые и частые катятся детские слёзы, и непременно в три ручья: из одного глаза две струйки слёз, а из другого — одна.
— Если не воровал, так чего же плакать? — издевающимся тоном говорил инспектор. — Я и не говорю, что ты украл. Я предполагаю, что ты ошибся. Захватил, что в руку попало, а потом и сам забыл. Пошарь-ка в карманах.
Шура поспешно вытащил из кармана весь тот детский вздор, какому полагается быть у мальчишек, — а потом и оба кармана вывернул.
— Ничего нет, — сказал он досадливо.
Инспектор смотрел на него пытливо.
— А не завалилось ли куда-нибудь за одежду, а? В сапоги, может быть, ножик-то провалился, а?
Позвонил. Пришёл сторож.
Шура плакал. И всё вокруг плыло в розовом тумане, в безумном обмороке унижения. Шуру повёртывали, ощупывали, обыскивали. Понемножку раздевали: заставили снять сапоги и вытряхивали их, стащили, на всякий случай, и чулки; сняли пояс, блузу, брюки. Всё вытряхивали и осматривали.
И сквозь всё томление стыда, сквозь обиду унизительного и ненужного обряда яркая пронизывала радость: рваная рубашка осталась дома, и под грубыми руками усердного педагога шуршала новенькая, чистенькая рубашка.
Стоял Шурка в одной рубашке и плакал. За дверью послышались шумные голоса, весёлые крики.
Стукнула дверь, вошёл поспешно кто-то маленький, румяный, улыбающийся. И сквозь стыд, и сквозь слезы, и сквозь радость о новой рубашке Шура услышал чей-то не то веселый, не то смущённый голос, слегка запыхавшийся от бега:
— Нашлось, Сергей Иванович. У самого Епифанова. У него дыра была в кармане, — ножик и рубль провалились в сапог. Теперь он почувствовал, что неловко, и нашёл.
Тогда вдруг стали ласковы с Шурою. Гладили по голове, утешали и помогали одеваться.
V
То плакал, то смеялся. Дома опять и плакал, и смеялся. Рассказывал маме. Жаловался:
— Совсем раздели. Хорош бы я был в рваной рубашке.
Потом… что же потом? Мама ходила к инспектору. Хотела сделать ему сцену. Хотела потом на него жаловаться. Но на улице вспомнила, что мальчик освобождён от платы за учение. Сцены не вышло. Притом же инспектор принял её очень любезно. Извинился очень. Чего же ещё?
Унизительное ощущение обыска осталось в мальчике. Так врезалось это ощущение: заподозрен в воровстве, обыскан, и стой полуголый, поворачивайся в руках усердного человека. Стыдно? Но ведь это — опыт, полезный для жизни.
И мама сказала, плача:
— Кто знает, — вырастешь, не то ещё будет. У нас всё бывает.
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
