Обида | Владимир Набоков
Ивану Алексеевичу Бунину
Путя сидел на козлах, рядом с кучером (он не особенно любил сидеть на козлах, но кучер и домашние думали, что он это любит чрезвычайно, Путе же не хотелось их обидеть, — вот он там и сидел, желтолицый, сероглазый мальчик в нарядной матроске). Пара откормленных вороных, с блеском на толстых крупах и с чем-то необыкновенно женственным в долгих гривах, пышно похлёстывая хвостами, бежала ровной плещущей рысью, и мучительно было наблюдать, как, несмотря на движение хвостов и подёргивание нежных ушей, несмотря также на густой дегтярный запах мази от мух, тусклый слепень или овод с переливчатыми глазами навыкате присасывался к атласной шерсти.
У кучера Степана, мрачного пожилого человека в чёрной безрукавке поверх малиновой рубахи, была крашеная борода клином и коричневая шея в тонких трещинках. Путе было неловко, сидя с ним рядом, молчать; поэтому он пристально смотрел на постромки, на дышло, придумывая любознательный вопрос или дельное замечание. Изредка у той или другой лошади приподнимался напряжённый корень хвоста, под ним надувалась тёмная луковица, выдавливая круглый золотой ком, второй, третий, и затем складки тёмной кожи вновь стягивались, опадал вороной хвост.
В коляске сидела, заложив нога на ногу, путина сестра, смуглая молодая дама (ей было всего девятнадцать лет, но она уже успела развестись), в светлом платье, в высоких белых сапожках на шнурках с блестящими чёрными носками и в широкополой шляпе, бросавшей кружевную тень на лицо. У неё с утра настроение было дурное, и когда Путя в третий раз обернулся к ней, она в него нацелилась концом цветного зонтика и сказала: «Пожалуйста, не вертись!»
Сначала ехали лесом. Скользящие по синеве великолепные облака только прибавляли блеска и живости летнему дню. Ежели снизу смотреть на вершины берёз, они напоминали пропитанный светом, прозрачный виноград. По бокам дороги кусты дикой малины обращались к жаркому ветру бледным исподом листьев. Глубина леса была испещрена солнцем и тенью, — не разберёшь, что ствол, что просвет. Там и сям райским изумрудом вдруг вспыхивал мох; почти касаясь колес, пробегали лохматые папоротники.
Навстречу появился большой воз сена — зеленоватая гора в дрожащих тенях. Степан попридержал лошадей, гора накренилась на одну сторону, коляска в другую,— едва разминулись на узкой лесной дороге, и повеяло острым полевым духом, послышался натруженный скрип тележных колёс, мелькнули в глазах вялые скабиозы и ромашки среди сена, — но вот Степан причмокнул, тряхнул вожжами, и воз остался позади. А погодя расступился лес, коляска свернула на шоссе, и дальше пошли скошенные поля,— звон кузнечиков в канавах, гудение телеграфных столбов. Сейчас будет село Воскресенское, а еще через несколько минут — конец.
«Сказаться больным? Свалиться с козел?» — уныло подумал Путя, когда показались первые избы.
Тесные белые штанишки резали в паху, жёлтые башмачки сильно жали, неприятно перебирало в животе.
День предстоял гнетущий, отвратительный, но неизбежный.
Уже ехали селом, и откуда-то из-за изб и заборов отзывалось деревянное эхо на согласный копытный плеск. Мальчишки играли в городки на заросшей травой обочине, со звоном взлетали рюхи. Мелькнули серебряные шары и ястребиное чучело в саду местного лавочника. Собака, молча, копя лай, выбежала из-за ворот, перемахнула через канаву и только тогда залилась лаем, когда догнала коляску. Протрусил верхом на гнедой, мохнатой деревенской лошадке, широко расставив локти и весь трясясь, мужик в рубахе, раздутой ветром и порванной на плече.
В конце села, на пригорке, среди густых лип, стояла красная церковь, а рядом с ней — небольшой белокаменный склеп, похожий формой на пасху. Раскрылся вид на реку, — вода была зелёная, цвёлая, местами словно подёрнутая парчой. Сбоку от спускающегося шоссе жалась приземистая кузница,— кто-то вывел на её стене крупными меловыми буквами: «Да здравствует Сербия!» Стук копыт сделался вдруг звонким, упругим: ехали по мосту. Босой старик, опершись на перила, удил рыбу; у его ног блестела жестяная банка. Стук копыт смягчился снова; мост и рыбак и речная излучина отстали непоправимо.
Теперь коляска катилась по пыльной, пухлой дороге, обсаженной дородными берёзами. Сейчас, вот сейчас из-за парка, выглянет зелёная крыша — усадьба Козловых. Путя знал по опыту, как все будет неловко и противно, и с охотой отдал бы свой новый велосипед «Свифт» — и что ещё в придачу? — стальной лук, скажем, и пугач, и весь запас пробок, начинённых порохом, — чтобы сейчас быть за десять вёрст отсюда, у себя на мызе, и там проводить летний день, как всегда, в одиноких, чудесных играх.
Из парка пахнуло грибной сыростью, еловой темнотой, а затем показался угол дома и кирпичный песочек перед каменным подъездом.
«Дети в саду», — сказала Анна Фёдоровна (Козлова), когда Путя с сестрой, пройдя через прохладные комнаты, где пахло гвоздиками, вышел на веранду; там сидело человек десять взрослых; Путя перед каждым расшаркивался, стараясь не чмокнуть по ошибке руку мужчин, как это однажды случилось. Сестра держала ладонь у него на темени, чего никогда не делала дома. Затем она села в плетёное кресло и необычайно повеселела. Все заговорили разом. Анна Фёдоровна взяла Путю за кисть, повела его вниз по ступеням, между лавровых и олеандровых кустов в зелёных кадках, и таинственно указала пальцем в сад. «Они там, — сказала она, — ты пойди к ним». После чего она вернулась к гостям. Путя остался один на нижней ступени.
Начиналось прескверно. Необходимо было пройти через красную садовую площадку вон туда, в аллею, где среди солнечных пятен дрыгали голоса, и что-то пестрело. Надо было проделать этот путь одному, приближаться, без конца приближаться, постепенно входить в поле зрения многих глаз.
Именинником был Володя Козлов, бойкий, насмешливый мальчик, одних с Путей лет. У Володи был брат Костя и две сестры, Бэб, и и Лёля. Из соседнего имения приехали в шарабанчике двое маленьких Корфов и сестра их Таня, миловидная девочка с прозрачной кожей, синевой под глазами и чёрной косой, схваченной над тонкой шеей белым бантом. Кроме них были три гимназиста и тринадцатилетний, крепкий, ладный, загорелый Вася Тучков. Играми руководил студент, Яков Семенович, воспитатель Володи и Кости, пухлявый, грудастый молодой человек, в белой косоворотке, с бритой головой и с пенсне без ободков на точёном носу, вовсе не шедшем к яйцевидной полноте его лица. Когда Путя наконец подошёл, Яков Семенович и дети метали копьё в большую мишень из разноцветной соломы, прибитую к еловому стволу.
Последний раз Путя был у Козловых в Петербурге, на Пасхе, и тогда показывали туманные картины: Яков Семенович читал вслух «Мцыри», а другой студент орудовал волшебным фонарём. На мокрой простыне, в световом кругу, появлялась (судорожно набежав и остановившись) цветная картина, — например: Мцыри и прыгающий на него барс. Яков Семенович, прервав на минуту чтение, указывал палочкой на Мцыри и затем на барса; при этом палочка окрашивалась в цвета картины, и цвета потом соскальзывали, когда он палочку отодвигал. Каждая картина оставалась на простыне долго, так как их было только десять штук на всего «Мцыри». Вася Тучков иногда поднимал в темноте руку, дотягивался до луча, и на полотне возникали растопыренные чёрные пальцы. Раза два студент у фонаря вставлял пластинку неправильно, картина выходила вверх ногами, Тучков хохотал, а Путя мучительно краснел за студента, — и вообще старался делать вид, что он страшно интересуется. Тогда же он познакомился с Танечкой Корф и с тех пор часто думал о ней, представляя себе, как спасает её от разбойников, как пособляет ему и преданно любуется его смелостью Вася (у которого, по слухам, был дома настоящий револьвер с перламутровой рукояткой).
Сейчас, расставив загорелые ноги, небрежно опустив левую руку на свой холщовый пояс с цепочкой и кожаным кошельком, Вася метил лёгким копьём в мишень, — вот раскачнулся, вот попал в самую середину, и Яков Семёнович громко сказал: «браво». Путя осторожно вытащил копьё, тихо отошёл, тихо прицелился и попал тоже в серёдку; этого, впрочем, никто не заметил, так как игра кончилась, и все были заняты другим: приволокли и поставили посреди аллеи нечто вроде низенького поставца, с круглыми дырками по верху и толстой металлической лягушкой, широко разинувшей рот. Следовало попасть свинцовым пятаком либо в одну из дырок, либо лягушке в рот. Пятак проваливался в отделения с цифрами, лягушкин рот оценивался в пятьсот очков. Бросали по очереди, каждый по несколько раз. Игра была довольно тягучая, и в ожидании своей очереди некоторые из детей залезли в черничные заросли под деревьями. Ягода была крупная, матово-синяя, и загоралась лиловым блеском, если тронуть её замусоленным пальцем. Путя, присев на корточки и кротко покрякивая, набирал чернику в ладонь и потом совал в рот всю горсть. Так получалось особенно вкусно, Иногда попадал в рот вместе с ягодами жёсткий листик. Вася Тучков нашёл маленькую гусеницу с разноцветными пучками волосков вдоль спины (вроде как у зубной щётки) и спокойно проглотил её, к общему восхищению. В парке постукивал дятел, над травой жужжали тяжёлые шмели и вползали в бледные, склоняющиеся венчики боярских колокольчиков. С аллеи доносился стук бросков и зычный картавый голос Якова Семёновича, советовавший кому-то лучше целиться. Рядом с Путей нагнулась Таня и с необыкновенно внимательным выражением на бледном лице, полуоткрыв фиолетовые блестящие губы, обшаривала кустик. Путя, набравший в ладонь ягод, молча предложил ей всю горсть, она милостиво её приняла, и Путя начал набирать для неё ещё порцию. Но тут настала её очередь бросать пятак, и она побежала к аллее, высоко поднимая тонкие ноги в белых чулках.
Игра в лягушку начинала всем надоедать, одни пропустили свой черед, другие швыряли кое-как, а Вася Тучков запустил в лягушку камнем, и все рассмеялись, кроме Якова Семёновича и Пути, Володя, именинник, стал требовать, чтобы сыграли в палочку-стукалочку. Мальчики Корф присоединились к этому, Таня запрыгала на одной ноге, хлопая в ладоши. «Нельзя, ребята, нельзя, — сказал Яков Семёнович. — Через каких-нибудь полчаса мы поедем с вами на пикник, а если вы будете разгорячённые, то не исключена простуда». «Ну, пожалуйста, пожалуйста!» — затянули все. «Пожалуйста», — тихо повторил за другими Путя, решив, что устроится так, чтобы спрятаться вместе с Васей или Таней.
«Придётся общую просьбу исполнить, — сказал Яков Семёнович, любивший округлять свою речь. — Но только где же необходимое орудие?» Володя бросился по направлению куртин.
Путя подошел к зелёной скамье качалки, на которой стояли Таня, Лёля и Вася; последний скакал и притоптывал так, что доска, кряхтя, дрыгала, и девочки вскрикивали и балансировали руками. «Падаю, падаю!» — воскликнула Таня и вместе с Лёлей спрыгнула на траву. «Хотите ещё черники?» — предложил Путя. Она покачала головой, потом покосилась на Лёлю и, обратившись к Путе, сказала: «Мы с Лёлей решили больше с вами не разговаривать». «Почему?» — пробормотал Путя, густо покраснев. «Потому что вы ломака», — ответила она и, отвернувшись, вскочила на скамейку. Путя притворился, что поглощён разглядыванием курчаво-чёрной кротовинки с краю аллеи.
Между тем, задыхавшийся Володя принес палочку, зелёную, острую, из тех, коими подкрепляют на клумбах пионы и георгины. Стали решать, кому быть стучальщиком. «Раз. Два. Три, — смешным повествовательным тоном начал Яков Семёнович, тыча при каждом слове пальцем, — Четыре. Пять. Вышел зайчик. Погулять. Вдруг охотник (Яков Семёнович остановился и сильно чихнул). Выбегает (…продолжал он, поправив пенсне). Прямо в зайчика… Стреляет. Пиф. Паф. Ой. Ой. Ой. У. Ми. Ра. Ет (слоги веско замедлялись). Зай. Чик. Мой».
«Мой» пал на Путю. Но тут все остальные ещё теснее обступили Якова Семёновича, умоляя, чтобы искал он. Раздавались возгласы: «Пожалуйста, это будет гораздо интереснее». «Так и быть. Я согласен», — ответил он, даже не взглянув на Путю.
В том месте, где аллея выходила на садовую площадку, стояла белёная, местами облупившаяся скамейка с решётчатой, тоже белёной, тоже облупившейся спинкой. На эту скамейку сел, держа в руках палочку, Яков Семёнович, сгорбил жирную спину, плотно зажмурился и стал вслух считать до ста, давая этим время спрятаться. Вася и Таня, словно сговорившись, побежали в глубину парка, один из гимназистов стал за липу, в трёх шагах от скамейки, — а Путя, с тоской посмотрев на пёстрые тени парка, отвернулся и направился в другую сторону, к дому, решив засесть на веранде, — не на той, конечно, где взрослые пили чай и где пел по-итальянски граммофон со сверкающим рупором, — на другой, наискосок от аллеи. Веранда, к счастью, оказалась пуста. Под цветными стёклами, бросавшими на них цветные отражения, тянулись мягкие лавки, сбитые сизым сукном в махровых розах. Была там еще венская качалка, чисто вылизанная миска на полу и круглый стол, покрытый клетчатой клеёнкой. На столе ничего не было, кроме чьих-то одиноко лежавших стариковских очков.
Путя подполз к многоцветному окну и замер у белого подоконника. Был виден поодаль на розовой скамейке розовый Яков Семёнович, неподвижно сгорбленный, под мелкой, рубиново-чёрной листвой. План путин был прост: как только Яков Семёнович досчитает до ста, стукнет палочкой, положит её на скамейку и отойдёт по направлению к парковым кустам, где были наиболее правдоподобные места для засады, — ринуться с веранды к скамейке, к палочке. Прошло полминуты. Голубой Яков Семёнович сидел, согнувшись, под чёрно-синими листьями и топал носком по серебристому песку в такт счёту. Как весело было бы так ждать и поглядывать сквозь разные стёкла, если бы Таня… За что? Что я такого сделал?
Меньше всего было простых белых стёкол. Вот просеменила по песку трясогузка. В углах ромбовидных оконных рам были паутинки. На подоконнике лежала дохлая муха. Ярко-жёлтый Яков Семёнович встал с золотой скамейки и застучал по ней палочкой. В то же мгновение дверь на веранду открылась, и из полутьмы комнаты появилась сперва толстая рыжая такса, а затем — седая стриженая старушка в чёрном платье с тугим пояском, с большой брошкой в виде трилистника на груди и с цепочкой от часов вокруг шеи, — часы же были засунуты за поясок. Собака, очень лениво, бочком, спустилась по ступенькам в сад, а старушка, подойдя к столу, сердито схватила очки, за которыми и пришла. Вдруг она заметила Путю, сползшего на пол. «Priate-qui? Priate-qui?» — произнесла она (с тем шутовским выговором, с каким изъясняются по-русски старые француженки, прожившие у нас лет сорок), «Toute n’est caroche», — продолжала она, ласково глядя на смущённое, умоляющее путино лицо. — «Sichasse pocajou caroche messt».
Изумрудный Яков Семёнович стоял, подбоченясь, на бледно-зелёном песке и смотрел сразу по всем направлениям, Путя, боясь скрипучего и суетливого голоска старушки, — а ещё пуще боясь её обидеть отказом, — поспешно за ней последовал, но чувствовал при этом, что получается страшная чепуха. Она шла, цепко держа его за руку, через прохладные комнаты, — мимо белого рояля, гвоздик и гортензий, голубого ломберного стола, трёхколесного велосипедика, деревянной болванки селезня, лосьих рогов, шкапов с книгами, — всё это бестолково выскакивало из разных углов, и Путя с ужасом соображал, что старушка вводит его далеко, на другую сторону дома, — а как объяснить ей, не огорчив её, что игра, в которую он играет, скорее засада, чем прятки, что нужно ловить мгновение, когда Яков Семёнович достаточно далеко отойдёт от палочки, дабы успеть добежать до неё и постучать? Она провела его через пять-шесть комнат, потом через коридор, потом вверх по лестнице, потом через светлую горницу, где на сундуке у окна сидела румяная женщина и вязала на спицах, женщина подняла глаза, улыбнулась и, опустив опять ресницы, продолжала вязать. Старушка ввела его в следующую комнату: там стоял обитый кожей диван и пустая птичья клетка. Между огромным, красно-бурым бельевым шкапом и изразцовой печкой была как бы темная ниша. «Votte», —сказала старушка и, лёгким нажимом вправив его туда, удалилась в соседнюю комнату, где продолжала разговор, никакого отношения к Путе не имевший, и слушательница, та, что вязала, изредка восклицала с удивлением: «Скажите пожалуйста!».
Путя стоял в своем закуте (сначала на коленках, словно он, в самом деле, таился, но потом выпрямился), и смотрел оттуда на стену в равнодушно-лазурных завитках, на окно, за которым мерцала верхушка тополя. Равномерно и хрипло стучали часы, и это почему-то напоминало всякие скучные и грустные вещи.
Прошло очень много времени. Вдруг разговор по соседству стал медленно уплывать и замер в отдалении. Тишина. Путя вылез.
Спустившись по лестнице, он на цыпочках пробежал через комнаты (шкапы, рога, велосипед, голубой стол, рояль), и вот, в глубине, ударила полоса цветного солнца, открытая дверь на веранду. Путя, крадучись, пробрался к стёклам и выбрал белое. На скамейке лежала зелёная палочка. Якова Семёновича не было видно; он, вероятно, отошёл за те ёлки.
Путя, улыбаясь и волнуясь, спрыгнул в сад и опрометью бросился к скамейке. Он ещё бежал, когда заметил какую-то странную кругом неотзывчивость. Всё же, не уменьшая скорости, он достиг скамейки и трижды стукнул палочкой. Впустую. Никого кругом не было. Трепетали солнечные пятна. По ручке скамейки ползла божья коровка, неряшливо выпустив из-под своего маленького крапчатого купола прозрачные кончики кое-как сложенных крыл.
Путя подождал несколько минут, озираясь исподлобья, и вдруг понял, что его забыли, игра давно кончилась, а никто не спохватился, что есть ещё кое-кто ненайденный, таящийся,— забыли и уехали на пикник. Пикник же был единственным более или менее приятным обещанием этого дня, — приятно было, что взрослые не поедут, приятно было думать о печённом на костре картофеле, ватрушках с черникой, холодном чае в бутылках. Пикник отняли, но с этим лишением можно было примириться. Главное состояло в другом.
Путя переглотнул и неуверенно направился к дому, помахивая зелёной палочкой и стараясь сдержать слёзы. На веранде играли в карты, — донесся смех сестры, неприятный смех. Он обошёл дом с другой стороны, смутно думая, что там где-то должен быть пруд, и можно оставить на берегу платок с меткой и свисток на белом шнурке, а самому незаметно отправиться домой… Вдруг, завернув за угол дома, к водокачке, он услышал знакомый шум голосов. Все тут были,— Яков Семёнович, Вася, Таня, все остальные; они окружали мужика, который принес показать только что пойманного совёнка. Совёнок, толстенький, рябой, с прищуренными глазами, вертел головой, — вернее, не головой, а своим очкастым личиком, ибо нельзя было разобрать, где начинается голова, и где кончается тело.
Путя приблизился. Вася Тучков оглянулся и, обратившись к Тане, сказал со смешком:
«А вот идет ломака».
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
