Не договорили. 10
- как, по правой? И ты точно готов? – спросил Карлос.
- давай по левой, самое-самое на финал оставим.
Когда-то давно вычитал и везде пользовался, не зная поворотов любого лабиринта действовать, как спасаясь от критского чудища – идти, рукой держась за одну стенку, логичная тактика выводила из любых котцев. Но тут трогать стенки, конечно, Сеня не решился.
Повернул налево и аккуратно поцаплил, переставляя по липкому полу приклеивающиеся ноги между чужой обуви.
Кухня.
Когда-то белая дверь с горбатым стеклом была закрыта, ручка мягко поддалась. Выключатель тут зиял вырванными проводами в дыре. Фонарик.
Никто не летал. Заправленные на подоконник занавески, засаленные, коричневые, обляпанный баян батареи, набитый пакетами, газовый счётчик с привязанным ключиком, раковина, переполненная горой посуды, частично переехавшей на покалеченный, трёхногий стол, опёртый на стену. Тарелки, кружки, кастрюли, с расколотой ручкой нож, дуршлаг, тёрка, торчащие остовом вилки. Прогорклое масло, слизью стекающее по обоям и расплёванное по дну полки над электрической плиткой. Чёрный от копоти эмалированный чайник, литровая банка с сахаром, кривая ложка внутри. Грязный, в разводах и пятнах, мёртвый холодильник с наклейками от жвачек и магнитом из Сергиева-Посада, внутри темно, тепло, пусто и пахло. Повсюду разбросаны мятые пластиковые стаканы, спичечные коробки, использованные чайные пакетики, окурки и почему-то, под столом, дрова. Обычные березовые колотые дрова. И никакой еды, нигде. Открытая форточка стучала сморщенными рамами, обрезок пластиковой бутылки, привязанный с той стороны бил на ветру по складке переносицы окна, стужа промораживала и не пускала злобный запах остальной квартиры, можно было дышать.
- «на кухне свинеет моя одиночь», на выход, здесь все давно закончилось – экспертно, по-следственному сухо цитировал Карлос.
Ванная.
Налево от кухни. Тут дверь уже не поддавалась, дёрнул сильнее и вытащил ручку из мягкого распухшего дерева.
Смекая, повисел с минуту, зыкнул молнией, откопал со дна ещё один длинный гвоздь и моток тонкого, но плотного жгута. Гвоздь согнул пополам, привязал, продел крюком в дырку, намотал на руку, дёрнул.
В чугунной лодке лежал распухший и весь покрытый плесенью, абсолютно весь, матрац, выглядывая из-за кромки мохнатым айсбергом. Да и сама комната, казалось, распухла, сделав шаг внутрь, ощутил себя в брюхе парного кабана, пахнет, влажно, тепло, и никто не летал. Потолок покрылся мокрой наледью, стены потрескались краской и сочились из щелей налётом ржавых ручьёв, сделал ещё шаг, мелким стеклом захрустела разбитая лампочка. Из крана в раковину тонко текла струя горячей воды, та, естественно, от горя, происходящего вокруг, чем-то забилась и была наполнена до отказа. По глади, как детский кораблик, плавала мыльница, ровно и ритмично целуя верхний слив. Когда ёмкость наполнялась до определённого уровня, шарик кислорода внутри кораблика выталкивал пластмассовую формочку, и вода с характерным ульканьем и бульканьем сливалась, звук «вууууп» в конце слива, вероятно, и был принят Афродитой Петровной за тот «жуткий вой», это, и правда, было громко в пустой квартире.
- вой, блять. Стая раковин напала и разорвала греческую Афродиту, без любви, насмерть задрала, горящие новости, срочно в печать! – подбадривался шутками Сеня.
На серых краях фаянса лежал тюбик с тушью для ресниц и расчёска, обмотанная остатками ломаного сена с чужой головы. Настриженная кучками щетина. Высохшая юбкой корка кала в горле унитаза.
От батареи к крану натянутая верёвка когда-то сушила пару дырявых трусов, один носок и зарыжелую тяжёлую цепь длинной метра полтора. Сама ванна напоминала спил дерева с огромным количеством прожитых лет, отложившихся на бортах ровными ржавыми берегами. Почему-то один женский сапог, трёхлитровая банка, набитая батарейками и бутылка водки, пустая.
- я бы тоже завыл, будь раковиной. Слушай, а представь, все вещи имеют душу и раковина настолько ёбнулась кукушкой, что объединилась с мыльницей и вот так вот звала на помощь? Прикинь?
- всё? Тоже ёбнулся? Может на воздух? – сканируя собственное состояние, беседовал Сеня.
- да не, норм, поехали дальше. Выключи только, бедную, а то укусит за жъёпу.
Комната.
Самое-самое. Закурил последнюю.
Ни косяков, ни самих дверей, проштробленный проём. Запах с каждым сантиметром всё сильнее уже словно звенел, воздух наполнился горечью, к которой примешивался слабый химически-сладкий запах, пол лип. Мухи, с яростью бились об лицо и глухо стучали по куртке как редкий дождь, собравшийся в стоке, скапывал на полую жестяную крышу. Выключатель.
С минуту он не мог понять, что видит – какое-то угольно-чёрное, блестящее пятно на полу, под ним сдувшийся кожаный мяч, как будто всасывающий свет шевелящимися дырами, переломанный куст толстых веток.
Понял, размытый фокус собрался в точку и стегнул бритвой по глазам. Иссохшаяся кровь. Скомканный череп. Опарыши в глазницах. Рёбра.
Стошнило почти сразу. Ещё доля секунды, и тёплое из желудка прибавилось бы червям на первое. Успел до припасённого пакета. Вышел из квартиры, проскакал лестницу, долго и крупно вдыхал и до последнего, сжимая животом, выдавливал из лёгких воздух. Пачка сигарет была пуста. Очень хотелось перебить хоть чем-то голодный вкус собственной желчи, прогорклого масла, ржавой плесени и танцующих в мозговой жиже личинок. Отломил ветку рябины и сжевал её, выплюнул, ещё одну, ещё выплюнул, ещё, выплюнул, ещё, ещё. Через минут десять жадного хватания напихал полный рот снега, им же умылся.
- готов? – спросил и сам же ответил.
- сто тридцать два.
Вернулся.
Комната.
- давай конструктивней и аккуратней. – скомандовал себе и медленно стал обводить глазами, прикрыв ладонью сердце, чтобы оно вдруг не увидело всего этого ещё раз, не очерствело ещё больше.
Пространство в комнате было настолько твёрдым, тяжёлым, густым и плотным, что можно было топор вешать в воздухе.
Обои местами сорваны, отклеены, свёрнуты, слева от входа стоял старый советский сервант, забитый какими-то книгами, с пошлой картонной иконой между стёкол и цветочными открытками. На крышке красный блок сигарет «ОПТИМА», нетронутые квартирой плюшевая собачка, ёжик, Степашка.
- спокойной ночи, блять. Откуда хоть? – взял в руки собачку – Ведь вообще чистая!
- воняет теперь только, положи на место.
Наглухо занавешенное ковром окно, распятие, висящее на гвозде в стену за верёвку, продавленное кресло со стёртыми подлокотниками, затушенные прямо в кресло бычки, с обугленными краями поролона, накрытые газетами вместо скатерти три табурета в роли стола. На них полностью укомплектованная винтоварня, заплывший тягучей гадостью перевёрнутый утюг, реактор, стопки, пачка соды, две полторашки вторяков, лампа, зубная щётка, нафтизин, канцелярский нож. Ящик для рыбацких снастей. Рядом школьная парта, чуть выше табуретов, телевизор и пережёванная антенна. Кровать, исцарапанные края матраца, шире бортов, простыня со спящим котиком на месяце, подушки с пальмами и звёздами. Ватное, обоссанное пятнами одеяло без пододеяльника, фломастером нарисованные на обоях машинки, куклы, домик, тут же поверх намазанное чем-то «лох», «ух», «кВВп», «304-107», «шире вселенной горе моё», воткнутые в подушку одной спицей ножницы. Лакированный шкаф с ножками, обклеенная вкладышами от жвачек дверца, нежно вряд, аккуратно по очереди Mercedesы, Chevroletы и Audи. По полу раскиданы смятые, пустые полторашки, бумажные пачки из-под таблеток, соды, ампулы йода, красного фосфора, бинты, отдельно баяны со струнами.
На кровати.
На периле висело пополам разломанное тело. На кровати выгнутые кости левой ноги, обтянутые восковой кожей, высохшее пружиной сухожилие под коленом. Прямая, правая, распухшая от гниения, покрытая струпьями и гангренами. Обтыканные иглами в паху голые ляжки. Перегиб затылком в пол. Лобковая кость сугробом истлевшей пирамиды, извершием этого костного шалаша. Полностью провалившийся живот, с мерзко вывернутым захрящевевшим пупком, весь в разводах сукровицы и разлившейся из кишков недоваренной желчи. Рёбра. Сухими, серыми, вперившимися в стену палками, обклеенные кусками висящей, ороговевшей кожи. Коричневая киша внутри. Случайно раскрученные канатами брошенные руки, высохшие, с теми же точками колодцев и провалившимися, как рухнувшее метро, венами. Кисть похожа на лапу какого-то болотного мерзкого гада, украшенная слезшей до мяса язвой. Нечеловечески-тонкие пальцы, будто кем-то сплюснутые, отдавленные катком, сливались с нестриженными ногтями в острые крысиные резцы, слипшиеся слизью в перепонки. Кутикулы и заусенцы на фалангах, раздутая апельсиновая корка, распаренная, но не кипятком, а смертью. На полу провалившаяся внутрь, как вакуумом, голова, собравшаяся на лбу гармошка: нос, глаза, резко алая полоска дёсен на контрасте жестяных зубов и разорванной губы. Опарыши, как у себя дома, резво перебирающие ребристыми белыми чехлами в негустеющей размазне крови и недожёванной человеческой плоти. Выпавшие на пол как будто кричали, судорожно сгибаясь пополам: - «ребята, я выпал, верните!».
- бля, Сеня, пойдём, уедем, я не смогу, давай воздух, хватит, это нельзя, так навсегда получится, я же всё запомню, давай на улицу – уговаривал Карлос – Слушай, помнишь?
Выходи из комнаты, и вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счётчиком. И не войдет живая, пасть разевая,
не выгонишь!
- сейчас, документы, лепило закрой, Йося. – вспомнив авторство приведённых строк, еле дыша, пробубнил Сеня.
Ботинком открыл шкаф, ножиком перебирая висящие бушлат, пальто, майки, рубашки, вдруг, костюм! Нарыл коробку где-то внизу, в виде новогоднего волка из «Ну, погоди!». Открыл. Паспорт, даже водительское, военный.
Хватит.
- пойдём. Пиздец.
Вышел, вцепившись в эту коробку, как в тумане, автопилотно зашаркал по асфальту свинцовыми ногами к скамейке. Помнил, тут была, с хоккейным кортом, рядом, сейчас, немножко, вот.
Вспомнил, что надо было щуриться, запах как наклеился на глазное яблоко, залез под веки, по щекам полились горячие едкие слёзы, капали и проедали втоптанный снег. С полчаса он сидел и просто моргал, снимая с роговиц пелену, воткнувшись взглядом, как якорем, в эту коробку. Хотелось спать, замёрз, голод после увиденного не просыпался, пальцы ног в мокрых кроссовках вжались, по-мартышечьи схватили стельки. Жажда курить. Разбудил звонок, опомнил.
Сто тридцать два. Снял перчатку, достал телефон, вызов.
- где? – коротко не своим голосом спросил Сеня.
- так у рынка, стою, жду, ты где?
- стоишь, рынок справа?
- ну да, тут парковка типа, я как бы внутри что ли, хер знает, адрес-то какой ещё раз?
- прямо и первый налево, увидишь.
Встал, шатнулся, упёрся в сетку корта, откачался, широко зевнул и тихо, еле переступая, побрел к дороге. Фонарь бил по улице, криво замёрзшим лужам, по спине. Ярко дальним светом проткнули фары.
- увидел. – проснулся внутренний голос. – Бля, как холодно, носки нужны, заболеем.
- хуяски.
- спроси у Генки? Может, есть? – почти без надежды предложил Карлос.
Чуть пискнув тормозами, машина остановилась около Сени, окно опущено, изнутри тепло пахло салоном с лёгкой нотой бензина.
- куда вставать?
- здесь и вставай, подъезд ближний, у тебя носков сухих нету?
- откуда, а чего, где промочить успел, в лужу что ли наступил?
- в хуюжу, паркуйся. Сигарет привёз?
- на заднем всё, чего грубый какой, совсем всё плохо?
- ага. Дай покурим, печку дай посильней.
Открыл дверь и рухнул в нагретый салон, отодвинул сиденье, достал пакет с сигаретами и молоком переломившись, жадно закурил и не стряхивая стал снимать обувь, носки, стянул с голенища, растянул подошву и положил под лобовое, ровно на горло горячему воздуху, голые и сырые ноги сунул внизу, нащупав дырку, откуда дуло разогретое и сухое.
- бля, сейчас завоняет, ты нахуя так делаешь!? – ошалело вскрикнул водитель.
- не ссы, ты даже не почуешь сегодня.
- ёпт, ты сам-то воняешь как крыса помойная, ещё и носки, пиздец, ты ебанулся напрочь уже, хорош хуйней маяться! – не унимался, не понимая сейчашнего состояния сушильца.
Сеня посмотрел пустыми, выеденными квартирой глазами.
- я тебе сейчас кадык вырву, если ты не закроешь пасть, смекаешь? – холодно, сухо, размеренно, очень тихо. Тот всё послушно понял и замолчал. Пока сохли носки и оттаивали ноги, Сеня курил, пил из разорванного угла коробки молоко и медленно возвращался к нотам здравомыслия и планирования. Телефон.
- товарищьч майор, записывай адрес, родной. Перекоп, тело, однушка, наркота – намеренно искажая.
- Сень, ты заебал, у меня смена кончится скоро, нахер ты меня под конец дёргаешь, я спать хочу, там давно тело? Может, давай ты часов в десять маякнёшь? Меня не будет уже, днём отработают?
- ты там не ахуел в край? Я сейчас наберу диспетчера в ноль-два и ты, сука ленивая, приедешь, только уже официально. Собирайся, блять, и не ной, тут весь подъезд уже воняет и двери вскрыты, тебе полчаса, мы пока соберём свидетеля одного.
- Ты так надоел. Я реально ведь почти смену закончил. Ну ты и сука.
- я не сука, а кобель. Давай тюленя выключи, мы можем и без тебя справиться, только у тебя палок не будет, мудак, думай, решай, блять. И пизди поменьше, а то, правда, нахуй пойдёшь и нормально работать станешь.
- а ты давай там попроще разговаривай, не забывайся.
- я вместо тебя, гандона не сплю, а ты ещё кобенишься? Звонок будет в дежурку и работать будут другие, сам знаешь чем закончится. Полчаса у тебя, дальше – я тебя не знаю и больше не работаем.
- ладно, всё, не бухти, сейчас судику отзвонюсь, он вроде освободился только.
- давай, мы пока соберём чего и когда у одной, с собой захвати молока, воняет – пиздец.
- ладно, там как раз вроде двадцать четыре есть по пути, полчаса, собираемся.
Сигарета у Сени потухла сама, выгорела, он подкурил новую, стал набирать другой номер.
- Афродита Петровна, мы через десять минут зайдём, двое, Вы готовы?
- Да, конечно, разогреваю кофе, вам что-то ещё нужно будет?
- да – глянул на разозлённого, вцепился в руль обеими руками, Генку, ещё на секунду Сеня завис, протянувшись к своим носкам, потрогал – у вас нет случайно взрослых мужских носков сухих?
- есть, мужа, старые и шерстяные есть, и даже махровые, ещё даже расписные, Вам какие-то надо именно? Вам на ноги?
- спасибо, сейчас зайдём. – положил трубку и отреагировал вслух на идиотский вопрос, пытаясь шуткой извиниться перед Генкой, разрядить.
- нет, блять, на уши. Чтобы лучше слышать.
Надел на голую ногу кроссовки, чуть потеплевшие частями, где-то нагрели влагу, где-то чуть поджарили.
- пойдём – собирая в кучу свои недосохшие носки приказал Сеня.
- мы внутрь или как? – обида прошла, Генка слышал разговор с милиционером, шутку.
- я был, ты сам смотри, если пойдёшь – тут подожду, сто тридцать два пароль, второй этаж, только окна открой везде, я не успел, и пакет – аккуратно.
- да легко, сейчас открою всё, отдыхай, спи, если что, разбужу.
- ага. – сам про себя конечно с Карлосом посмеялся, предложил поспорить, минуту или две там продержится Генка, дойдёт до комнаты или вылетит с первыми мухами? Это у Сени была хоть какая-то подготовка за спиной и хоть какой-то мало-мальский опыт, но у Генки – Пакет возьми! – крикнул в спину. Гена отмахулся.
- ага, блевотину кто оттирать будет, догоняй!
- уберёт.
- ага, уберёт. Подъезд вымоет и мух выловит, да?
- хуй на! Отъебись. – Сеня переломился за второй коробкой молока, закурил ещё, дым был будто меньшим злом, чем увиденное и застилал картинку фонарной ночи.
Минуты не прошло. Гена с громким ударом распахнул дверь и долго, растянуто тошнил на голый асфальт. Ещё раз и ещё, отплевался в сугробы под кустами и посмотрел в машину прямо в глаза Сене.
Всё понятно висело между. Не смог.
- ну, и хорошо, ну, и не надо ему такое, ну, и не страшно, ну, и правильно.
- слушай, снегом бы хоть.
- да, запинает. – согласился с Карлосом Сеня, оставлять после себя такое пятно не хотелось.
Не дожидаясь Генкиных шагов к машине, треснул ручником до упора, вальнулся на сиденье пилота, завернул своё окно, ключи, захватил с собой железного нупогодишного волка с документами, хлопнул дверью, пикнул сигнализацией и, почти перепрыгнув лужу, вдавил «сто тридцать два».
- пойдём, чайку, кофейку, морду вытри только.
- угу. – жуя снег, промычал проигравшим голосом Гена.
- и это, убери за собой, вон снегом хоть закидай, квартира сто пятнадцать.
- угу.
Сеня поднялся на четвёртый этаж, постучал. Проскрипел замок, дверь.
Тепло и вкусно.
- сука, ну как же вкусно, твою-то мать! Тепло и вкусно, как в детстве к бабуле, как домой после зимнего хоккея к вечернему ужину. Господи, домой! Как же хочется домой! Поехали домой! Нахуй всё это! – Сеня почти встал вкопанным от контраста: трупы, опарыши, бабулины пироги и домашние мамины руки.
Руки. Вспомнил шёлковые руки Той самой, самые нежные и тёплые Её руки, успокаивающие любую бурю. Смердящее чёрное и тёплое белое.
- там ещё один за мной, не закрываю.
- да, пусть так. Ванная здесь, мойте руки. – отыгрываясь за Есенино командование, указала Афродита Петровна. Квартира была ровно под стать хозяйке. Роскошь убранства, надо заметить, была не совсем высшего сорта, но запрос на элитарность явно блестел. Бронзовый смеситель, худота самовара, орнамент обоев, журнальный столик и светильники в виде подсвечников, неуместно натыканные на кривые стены низкой хрущёвки.
Помыл свои стыдные культи, сполоснул жестяного волка, вытер туалетной бумагой, чуть завыбирал между полотенец, догадался, маленькое, зелёное, вышел, сел к столу и открыл коробку, рукой пригласил напарника.
- Геночка, садись, кушай, мой хороший. Чтобы ебалом не воняло твоим блевотным. Итак, Антон Борисович Кудрявцев, найден мёртвым в квартире. Афродита Петровна, вы кого-нибудь знаете с именем Антон?
- сейчас вспомню, дайте время, кажется …
- нет-нет, это вопрос риторический. Даже, если знаете. Уверен, обладателей этого имени нормальных не бывает. Либо, простите, в край ебанутые, либо мамкины мягкие кексики, плывущие как говно по течению. – женщина застыла с чайником в руках – И да, не смотрите на меня такими глазками, Вы прекрасная дама, но ваше удивление от моего пролетарского мата слишком наиграно. Простите и даже пожалейте, пожалуйста, мой говор и грубость. Я только что увидел самый ад на земле, поэтому давайте быстренько, пока не приехала следственная группа. Вам ведь не стоит с ними встречаться. – надменно с вызовом блеснул покрасневшими зрачками Сенька.
- ну…наверное… - смущённая женщина, аккуратно сложив ножки в коленках, села на табурет.
- так вот. Я введу в курс нашего молодого бойца справедливости и правопорядка. Геночка, это Афродите Петровна. Она в Россию переехала давненько, но уж очень не честно, правда, Афродита Петровна? – Сеня завертелся на табурете, завёлся волчком, желая выплеснуть увиденное и снова разгрузить злобу – Вы не переживайте, за пределы кухоньки этой прекрасной ничего не убежит. Так вот, Геночка, власти прекрасной и дружеской республики Казахстан депортировали к хуям нашу героиню за, представь себе, организацию проституции, мамочкой хуячила наша благородная мадам. Давно правда, ещё в союзе начинала, но ускоглазые долго думали, что с коноедов взять.
- Сень, хорош. – пытался остановить праведный гнев Гена. Женщина покраснела. От её ушей можно было прикуривать.
- эх, ладно уж. Кто старое помянет! Простите за несдержанность, но команда должна знать с кем работает. Вернёмся. Кудрявцев, кто он, что он, откуда, зачем? Рассказывайте, что знаете и что слышали.
- а с чего Вам нужно начать? – выдавила дрожащим голосом.
- ну, давайте по порядку, за вопросы опять же не обижайтесь, предупреждаю сразу, не я задам – спросит «дядя Стёпа», сами понимаете.
- да? Ну, хорошо, давайте, спрашивайте.
Сеня достал из рюкзака блокнот, ручку, два замыленных сложенных листа а4, испечатанные и надписанные.
- Вы не торопитесь, думайте поглубже, я начну, у меня напарник освоится – продолжит, а я пока бутерброды и переоденусь. Носочки вы приготовили? Итак, умершего звали Кудрявцев Антон Борисович. Как часто встречались с Антоном? Каковы взаимоотношения были? Ну, там дружелюбные, неприязненные? Что известно о месте работы, связях, увлечениях, материальном положении? Когда, где, при каких обстоятельствах видели его в последний раз? Где, что делал, во что был одет? Был ли кто-нибудь с ним во время этой последней встречи? Не пытался ли продать, подарить, обменять ценности, предметы, вещи? Кто пытался в квартиру попасть? Когда? При каких обстоятельствах сделали выводы?
Сеня ему ткнул Генке откуда продолжить, сам сел есть, давно в желудке было пусто, но есть не хотелось. Хотелось этим поглощением больше успокоить даму, одобрительно кивая на бутерброды, пережёвывая, да и Гену надо было отвлечь от позорного дебюта. Уверенно, будто уже делал, тот продолжал:
- образ жизни, сфера интересов, привычки, наклонности умершего
- круг знакомых
- личностные качества и характер
- с кем часто или постоянно общался
- употребление алкоголя, наркотиков
- состояние здоровья, лечение
- состояние психики, наличие отклонений от нормы
- имел ли связи с лицами, занимающимися противозаконной деятельностью
После всех расспросов и выводов Генка остался завтракать, он мог, а Сеня вышел на улицу с приклеившейся к нижней губе сигаретой.
Утро медленно вываливалось из утробы ночи. Сложил ладони прикурить и увидел девчушку, лет шести с игрушечным Хрюшей, точно тем же, что в квартире, как из той же партии, один в один расцветкой и формой.
Ребёнок стоял на бордюре, поднимаясь и опускаясь на носочках вверх-вниз, раз-два, вверх-вниз. В бедной курточке, в дутом капюшоне, замотанный шарфом. Сеня отошёл подальше, чтобы дым сигаретный, гадкий не добрался до маленького акробата, присел на лавку и про себя отметил странность – посреди двора была целая детская площадка, с горкой, хоккейным кортом, каруселью и такими игрульными штуками всех мастей и калибров, а она вот это вверх-вниз.
Съел сигарету, примял уголёк, выбросил в мусорку рядом с лавкой. Но не встал. Хотел подышать хоть чуть свежим воздухом. Во рту после бутербродов, кофе и молока всё ещё уверенно плавала и горечь собственной рябиновой желчи, и квартирный смрад. Хотел подумать без жужжания над ухом, и ментов встретить, и покурить ещё, и за ребёнком приглядеть. В общем, не встал, сидел.
Подъехали милицаи, рукой помахал, нашёл им себя, показал, где припарковаться лучше, поздоровался. Лица у всех были уставшие и как обмякшие, сдутые. Смена почти, но пораньше домой теперь у них явно не получится.
Сеня не чувствовал себя извиняющимся ни на грамм. Война рождает странные союзы, иногда тот, кому ты никогда не пожал бы руки стоит перед тобой и делает с тобой сообща. Он давно именно работал вместо них, иглосъёмник был всего лишь началом, молодая горячесть хотела не только спасать, но и бороться, биться с наркотиком на улицах всеми возможными и невозможными, и честными и ложными. Парни вызрели в целую организацию, матерели внутренней иерархией активистов, команд стало несколько. Сеня, как один из первооткрывателей, достойно занял своё высокое уважаемое внутри. Каждая команда была узкоспециализированной, как в хорошей, разбитой на отделы структуре. Кто-то искал, находил и выдавливал, кто-то помогал, лечил и успокаивал, кто-то оформлял, оправдывал и консультировал. В общем, работал Сеня точно с такими же звонками ночью и вызовами, такими же грязными и мёртвыми в квартирах, с такими же слезами родни, иногда бесплатно и всегда лучше.
- вы пока заходите, второй этаж, налево, дверь открыта. Там ничего особенного, вроде, классика, но грязно, жуть. Документы, какие нашёл, вот – протянул коробку с волком – по соседям ходи, но в сто пятнадцатую не стучись, ага? – вопроса в вопросе не было, интонация была больше проверочная, понял его майор или нет – я с неё тебе отдам инфу, всё собрал. По соседям вряд ли найдёшь чего нового, скинь ребятам сразу жену найти с ребёнком – в квартире игрушки есть, не дай Бог. Дуйте, я тут пока погуляю.
Сенька проинструктировал, а ведь майора. А тот без проблем, без гордо поднятой головы, какой-то на это обиды или стыда всё в руки взял, да, вот, беру, нет, нормально, не напрягаюсь, не западло.
Сука.
31. Последняя Пулька.
С водителем поздоровался, познакомился, не видел ещё. Стояли, курили. А ребёнок всё качался на носочках своих на том же месте, уже с полчаса прошло наверно, солнце скоро станет вылезать, а она всё вверх-вниз, кач-кач. Ещё и Хрюша этот.
- есть конфета? – спросил у лейтёхи за рулём.
- есть, тебе какую?
- да побольше просто, вон ребёнка угостить, и сам за нами погляди, может чего увидишь. Уже час тут трётся. Не с квартиры бы.
- да не дай Бог, блять. На! – щедро подставил целый пакет разноцветных шуршащих сладостей из обеденной сумки.
Сенька хватнул горсть и подошёл к малышке.
- привет! Меня зовут Есеня, а тебя как? – и присел на корточки. Со спины было не видно её лица. Ребёнок повернулся, красивая, как с картинки.
Бывают разные дети: кривые, косые, несформированные, неразмеренные, с недотянутым черепом, ушами лишними, глазами косыми или ещё не туда растущим. А эта – огромноглазая, в капюшоне, с ресницами – буквально Алёнушка с плитки шоколада.
Протянул сложенные лодочкой ладошки с конфетами. На них посмотрела, на него, ещё на них.
- я заметил, что ты тут стоишь и ждёшь кого-то, наверное? А ещё заметил в руках у тебя игрушка красивая очень – она как отдёрнула и прижала Хрюшу, заслонила боком – нет, нет, я у тебя его не возьму, не бойся. У меня просто дома есть такой же, у бабули, только не Хрюша, а Филя и Каркуша, а я уже взрослый и большой, и они мне не нужны. Хочешь, я тебе их подарю? Давай маме или папе твоему отдам? Или бабуле, дедуле? Кто-нибудь взрослый есть у тебя?
- у меня и мама, и папа есть. И они дома.
- вот видишь, какая ты умничка. Давай я попрошу бабулю свою привезти тебе эти игрушки и родителям передадим, давай?
- давайте!
- а конфетку хочешь? Не бойся, я их взял у дяди, вон в машинке сидит, это дядя милиционер, он за нами с тобой приглядывает.
- а любую можно? А можно две?
- конечно можно! – взяла две, остальные положил ей в оттопыренный кармашек куртки. Она сначала испугалась, что он к ней тянется, перепрыгнула взглядом, рука, Сеня, милиционер в машине, снова рука, снова Сеня, но когда поняла, что в руке все конфеты сразу – глаза успокоились и завелись заново, но уже не тревогой, а радостью – Давай тогда с тобой сначала найдём папу или маму. Где они у тебя сейчас?
- мама дома. Она меня к папе отправила. А папа – как споткнулась – я не знаю, где папа.
- а как же мама тебя одну отправила? И где папа – он живёт тут где-то? Давай я отведу тебя тогда, если здесь?
- я не пойду.
- а чего случилось? Где папа-то живёт? Мы его приведём за тобой сейчас или попросим дядю милиционера за ним сходить?
- не надо. Папа тут живёт. Но я туда не пойду. – кивнула бровками на подъездную дверь.
- а почему не пойдешь? Ты, может быть, пароль от замка забыла? Или чего случилось? В какой квартире папа живет?
- я не пойду, квартиру не помню, а код от замка я помню. – с маленькой гордостью – Я выучила, сто тридцать два. А не пойду. – и ткнулась Сеньке в ухо, прошептала – Я боюсь, там пахнет и страшно.
Он упал назад. Стоял на корточках перед ребёнком и сел на задницу прямо на землю, ноги потеряли равновесие, осознание толкнуло в лоб, опрокинуло. Весь поменялся лицом, губы скривил, щёки скомкал, брови углами построил и потекло ручьём, падали горячими, пудовыми каплями. Девчушка удивилась в первую секунду такой реакции на слова её, испугалась, но не сильно. Не в первый раз наблюдала слёзы мужские, хлопала на него своими огромными. Хотелось кричать, рвать, громко, навзрыд, Сеня схватил голову обеими руками, как у разбитого корыта, упёрся в них и беззвучно задёргался. Она смотрела в самую душу, наивно, по-детски, сочувствуя и переживая за его густые и горькие, подошла и обняла за голову. Роста хватало ровно, упёрлась в ухо ему и чистым, тихим, точно шелест жёлтой осенней пшеницы, голосом проговорила
- дядя Есеня, хотите – зашуршала в кармане – конфетку?
Обеих Пулек сразу вспомнил, волосы их парные, всхлипы.
За доброту детскую, настоящую, хотелось пропадом провалиться сквозь землю и не стыдиться больше ничего в этой жизни, не знать, что есть такие дети и родители. Не быть в таком мире, где через пару этажей опарыши в глазницах. Не думать, что маленькой душе придётся дальше вынести в одиночку.
- вот оно как, вот оно как! – почти с криком подбежал к ним водитель, увидел всё вблизи и встал убитый эмоцией, не зная как дальше, сказать что, сделать.
Отрезвил своим появлением, резким и вдруг возникшим в немой момент, воткнулся клином в невидимый, только им двоим понятный, разговор с ребёнком.
Сенька опомнился, левой рукой выжал глаза, правую поднял лейтехе, тот подмог подняться на ноги. Встал, отвернулся от стыда взрослого, чтобы не видно было. Постоял минуту чуть покачиваясь, остыл.
- где мамуля у тебя живёт, давай я тебя к ней отведу, папы – споткнулся, проглотил горечь – папы потому что тут нету.
- а я знаю, что его нету. Его совсем теперь нету. А мама-люба живёт вон там – ткнула в черездорожний дом – но я к ней тоже не пойду, она заругается, что я так рано вернулась.
- ты не бойся, я с дядей милиционером приду, если хочешь, с нами не разозлится. Пойдём, ты меня за руку держи и веди, хорошо, а то я, видишь, как перед тобой упал.
- давайте! – радостно уже схватила руку и повела настырно, и домой, и мама не заругает, и конфет карман полный. Сеня только лейтёхе махнуть успел, оставайся мол, справимся.
- зайка, а мама-люба тебя часто к папе вот так отправляет? – расспрашивал по дороге, идти было недалеко, но стоило узнать заранее, что за мама в шесть утра ребёнка, одного, к такому папе.
- не знаю, но мылась я вчера.
- что? как? А мылась тут при чём? Наверное, не поняла меня. К папе так вот сколько раз в недельку ходишь?
- не знаю.
- не понимаю тебя, зайка, в смысле не знаешь? Не знаешь сколько раз ходишь? Или в неделе сколько дней?
- сколько раз хожу – знаю, а как в неделю – не знаю.
Откуда ей знать, когда именно понедельник, когда пятница с такими родителями, догадался Сеня.
- ну, хорошо, а в садик ты в какой ходишь?
- хожу, вон в тот. – ткнула пальцем в еле заметную издалека сеточную ограду где-то в глубине дворов.