Мир менялся. Кто-то жил, а кто-то наживался (отрывок из романа о 90-х)
Чайник вскипел. Люба подхватила его сложенным вчетверо кухонным полотенцем и стала заливать кипяток в старенький заварник с треснутым носиком.
Александра Григорьевна сидела возле обеденного стола и жадно читала местную прессу. Весьма скучную, по меркам дочери. В районной газете ничего не писали, кроме занудных отчётов администрации, описаний событий вроде посева полей да платных поздравлений какого-нибудь станичника от любящих сослуживцев и родственников.
Люба достала литровую банку мёда и домашнее клубничное варенье, порезала свежий хлеб, только что купленный в маленьком ларьке, который содержала армянская семья, переехавшая в Россию в начале 90-х. Мама и папа ругали этих предприимчивых армян на чём свет стоял, обзывали спекулянтами, ворюгами, подленькими дельцами. И отправляли всякий раз дочь покупать в треклятом ларьке провизию по мере необходимости. Армянский ларёк бранили и другие соседи, совершенно не замечавшие, что с появлением крошечной железной торговой точки нескольким жилым кварталам больше не нужно из-за каждой мелочи бежать в центр — на рынок или в кооперативные магазины.
Мама, дочитав заметку, вздохнула и отложила макулатуру в сторону.
— Что интересного нашла? — поинтересовалась Люба, разливая густой чёрный чай в высокие белые кружки с потускневшим золотым ободком.
Александра Григорьевна подняла пасмурное лицо и задумчиво уставилась на дочь.
— Что пишут? Да всё то же. Как бездельник-глава на краевом совещании сидел. Ворюга! Всю станицу распродал! Кругом хапуги. Не стыдно им ни на грош перед простыми людьми!
Люба, потупив взгляд, промолчала. Подросток тяжело переносила мрачные монологи матери и отца.
Когда-то, лет за десять до начала 90-х, мама трудилась ревизором на одной из ж/д веток и неплохо зарабатывала. Проверяющей женщина слыла принципиальной и строгой, наказывала жёстко, однако и о справедливости да сострадании не забывала. После рождения младшей дочери она решила уйти на нижестоящую должность товарного кассира, чтобы больше не ездить в командировки и чаще бывать с семьей. Но ничего не изменилось: семья видела Александру по-прежнему мало, замученной и усталой — хозяйка по привычке отдавалась труду вся, без остатка. Зарплата меньше предыдущей раза в три дала быстро о себе знать. Тем более что Василий Михайлович никогда прилично не зарабатывал.
Вскоре наступили лихие 90-е. Распад СССР. Зарплату многим не платили месяцами. Поспеловы исключением не стали. Не сумев адаптироваться к новой жизни, мысля по старым советским меркам, родители Любы вдоль да поперёк кляли сообразительных торговцев, новоявленных нуворишей и других предприимчивых людей.
Мир менялся. Кто-то выживал, кто-то жил, а кто-то наживался. Поспеловы смотрели на богатевших и с отвращением осуждали. А Люба молчала и переживала за родителей, всё глубже погружавшихся в злобное негодование.
— Мам, знаешь, в классе считают меня богатой, — подросток робко решила начать разговор на мучительную тему.
— Само собой! — гордо встрепенулась мать. — Красавец-махина! Не зря я его построила! Как будто развал нашей могучей страны предчувствовала. Зато тебе перед людьми не стыдно, доченька! Таких домов в твоём классе нет ни у кого. Ох, сколько анонимок да кляуз на меня из-за строительства в своё время злые люди понаписали! Проверяли постоянно в органах — всё сходилось по зарплате. Порядочность превыше всего! Не то, что сейчас.
— Просто, мам, меня попрекают иногда… Домом… Типа богатая. — Девочка замолкла, собираясь с силами, чтобы произнести болезненные слова: — А никому не нужная. Что замуж не выйду. Буду старой девой.
— Это кто так говорит?
— Илютина.
— Ой, мерзавка завистливая! С её-то сараем! Помалкивала бы!
— Она на дискотеки ходит, а я — нет. Там ведь мальчики…
— Подумаешь, мальчики! Не ходила и ходить не будешь! Нечего там делать! Зачем туда приличной девочке таскаться, всем соседям на смех? А если изнасилуют? Или забеременеешь от проходимца? Что люди порядочные скажут? О нас с отцом подумала?!
— Весь класс ходит, — еле слышно прошептала подросток. — И никто не забеременел.
— Тю, глупенькая! Ну это пока. Пусть шляются. Пусть родители потом за бесстыжих шалав-дочерей краснеют! А на Илютину не обращай внимания: мать замужем не была, что Варьку, что старшего олуха в подоле принесла! Мне по секрету Тоня рассказала.
— Та самая пакостливая напарница, на которую жалуешься постоянно?
— Да. Подстилка начальская. Шлюшка! Тонька разболтала, что Варьку мать зачала от убогого мужика, тьфу! С подобным гавном приличная женщина рядом бы на гектар не присела! Понимаешь, доченька? А ты из-за её слов переживаешь!
— Конечно! Неприятно, что Варя постоянно лезет! У неё много друзей и в нашей школе, и в других. Не хочу быть её врагом.
— Ну что страдаешь на пустом месте? Не обращай внимания, и всё! Пусть прошмандовка Илютина следит за своими короткими кривыми ногами! Одна культяпка короче другой, ха! Или вошь говнистая забыла, что хромает, как битая шавка? Почешет языком да забудет!
«Нет, не забудет! — подумала школьница — «Не понимаешь, мама!»
— В классе не мы самые богатые, а Лаврентьева Софья. Коренная казачка в пятом поколении! Родители порядочных кубанских кровей, знаю обоих. С отцом хорошо знакома — он меня уважает! — Александра Григорьевна гордо подбоченилась. — И бабку Соньки да деда знаю. Закоренелые домовитые казаки! Хитрые, злые.
— Соня не злая и не хитрая. Я с ней часто на уроках сижу. Правда, не общительная почти.
Мама пренебрежительно хмыкнула:
— Она не малообщительная, а высокомерная. Натура казачья такая! Уж я-то знаю. Когда после войны мы с мамой (бабушкой твоей), пять малых детей, переехали из-под Костромы на Кубань, ох от коренных хлебнули!
— Смеётся надо мной не только Илютина. Другие тоже. Почему ребята на меня злятся?
— Потому что казачьё. Большая половина класса. Коренные кубанцы. Могут балакать. На украинский речь похожа. Сколько помню, злобные гуцулы простых русских, особенно бедных, приезжих, не привечают.
— То есть Илютина — казачка?
— Да ну что ты! Тьфу! Нищета паршивая! У местных фамилии на «- ко» заканчиваются. Гончаренко — потомственная. Таран — тоже. Классрук — ещё та казачка гнилая!
— А Степанченко?
— Да чёрт поймёт! Фамилия породистая, а выходки у семейки — холопские. Помню, как мамашка ко мне в подружки в начальных классах мылилась. Просила, чтобы ты вместе с её сынком в школу ходила. Я наотрез отказала. Стыд и позор, а не семья! Мать с отцом постоянно дерутся. Сослуживица — их соседка — ого-го рассказывает! Пьянки, драки, матерщина! Орут, говорит, клянут друг друга, как напьются. Вся округа слышит. Держись от пацана подальше! Не нужен нам этот Тимофей. Жених курам на смех!
— Да он ко мне любви и не питает…
— Слава Богу! Можно лишь радоваться!
«Ага, мам, можно! Жених, блин! Только мечтать… Если ещё б меня ненавидеть перестал! Я единственная девочка в классе, которую Степанченко удушить голыми руками за здрасьте готов!»
— Виноградова тоже коренная.
— Так у неё ж фамилия не на «-ко» заканчивается…
— Ай, подумаешь, фамилия русская обыкновенная! Казачка она, говорю, Фома неверующая! Знаю родителей и деда с бабкой — кубанцы матёрые!
Люба не стала спорить, лишь растерянно замолчала, обескураженная противоречивыми доводами.
— Выйдешь замуж! У тебя репутация приличная. И Софья выйдет, потому что, как ты, с приданым большим. А на свиристелках вроде Илютиной и Рашель… С такими развлекаются, но никто не женится.
— Почему?
— Потому что все парни будут знать, что они таскались.
— Но Аня не таскается ни с кем!
— Ага! Рассказывай! Прям! А кто с армянскими пацанами шляется? Забыла?!
— Мам, в школе много армян. Девочек и мальчиков. — Люба замолкла на секунду. — И цыган. Все ребята между собой дружат, вместе гуляют!
— И ты?! — лицо матери мгновенно сделалось злым, подозрительным, брови угрожающе сдвинулись к переносице, челюсть презрительно сжалась.
— Нет-нет!!! — поспешила разуверить опасно напрягшуюся женщину не на шутку перепугавшаяся Люба. Маму злить нельзя.
Александра выдохнула.
— Ты у меня красивая, хоть и голову вбок держишь. Что поделать! Все мы неидеальные, конечно. Но в твоём изъяне врачи виноваты!
Люба интуитивно вжала шею в плечи и руками загребла волосы вперёд, на лицо, пытаясь спрятать физический недостаток.
Мама глубоко вздохнула и замолкла на несколько минут. Глаза женщины заволокло тоской и болью.
— Вот Леночка была красавица! Идеальная моя! Представляешь, Люба, у Лены уже в годик обозначилась изумительная талия! А личико кукольное! Гости изумлялись: «До чего прекрасна! Ангел Божий!»
Десятиклассница знала о жизни и смерти старшей сестрёнки практически всё. С детства Александра Поспелова постоянно рассказывала младшей дочери об усопшей. Сестра родилась на семь лет раньше Любы, а через два года умерла от злокачественной опухоли, изуродовавшей несчастному ребёнку, измученному адскими болями, всё личико. Не было и недели, чтобы о почившей крохе не вспоминала скорбившая мать.
Школьница с грустью слушала родительницу. Она полностью разделяла материнские страдания, испытывала тоску по почившей, а то и, бывало, скорбела, что сестру Бог забрал. Ведь теперь тихоня совсем одна. Нет у Любы родственной души на всём белом свете. И поддержать некому. Иногда девочку посещала невольная мысль, что лучше бы она не родилась, а вот старшая сестра, наоборот, осталась бы жить! Тогда мама была бы счастлива. Мама бы тогда никогда не грустила.
— Сестрёнка-то не по годам развивалась: умная, смышлёная! Жива бы осталась куколка, если б врачи не уронили. Как она мучалась, как болела! Сколько (если б ты, Люба, знала!) я её по врачам повозила! И в Краснодар, и в Москву. Без толку!
Хозяйка печально, едва сдерживая слёзы, покачала головой и, прикрыв ладонью подёрнувшиеся влагой глаза, отвернулась.
В гробовой тишине Александра Григорьевна и младшая дочь просидели около двадцати минут. Чай остыл. Бутерброды, намазанные сливочным маслом и домашним клубничным вареньем, которое Люба старательно варила прошлым летом, уныло лежали на щербатых тарелках, нетронутые и одинокие.
Товарный кассир очнулась, убрала ладонь с глаз, повернулась к школьнице.
— Самое страшное — похоронить своё дитя. Не должны дети умирать раньше родителей. Не положено так!
— Мама, ты сделала всё, что могла…
Несогласная, Александра затряслась, шумно, прерывисто втянув воздух.
— Как я пыталась её спасти, ты бы знала! Мы с отцом всё продали в доме, вывезли врачам. Голые стены остались в хате. И не спасли! Я на похоронах от горя и плакать не могла. Все слёзы выплакала, пока Леночка жива была…
Люба тоскливо сжалась. Каждый раз, когда поднималась тема смерти старшей сестрёнки, мир будто тускнел, краски природы меркли и превращались в сплошной серо-чёрный оттенок. За всю Любину жизнь этот оттенок скорби и горя так и не исчез из её родного дома. Везде, в каждом родовом закоулке, были его следы.
— Я долго горевала. Пять лет страданий. Каждый день ходила на кладбище, сидела у могилки, — женщина прикрыла рукой скорбящий рот. — Но после страшного сна перестала. Приснилось, что, притворившись доченькой, злой дух захотел меня на тот свет забрать. Тогда я поняла, что пора жить дальше. Нужно снова родить. Люди отговаривали, осуждали! Одна коллега высмеивала возраст мой, приводила в пример свою невестку. Мол, она молодая, всё детям даст, а ты?!.. А я что?.. Родила тебя, а невестка та на машине разбилась. Двое деток сиротами остались. Так иногда, Люба, жизнь распоряжается!
— Ты говорила, что врачи пророчили кусок мяса родить. Потому что выкидышей и абортов много было. Да и возраст за сорок… Ты такая сильная, мама! — Люба в порыве нежности и сочувствия рванула к матери и прижалась со всей своей детской пылкостью.
Александра Григорьевна приобняла расчувствовавшегося подростка.
— А папа твой в это время повадился ходить к моей подруге. Та тоже хороша: видя меня на сносях, не выкисающую с сохранения, постоянно клеилась — то крышу ей почини, то забор… Дочерей посылала. Они приходили, Василия с работы ждали, чтоб помогать позвать. Отец всегда всё поперёк делал! Всю молодость, пока Шурик ребёнком был, пропил! Сейчас капли в рот не возьмёт! А тогда постоянно пьяного вусмерть в канавах люди находили! Я всё помню!
— А потом я появилась?
— Да, доченька! Я тебя очень ждала. Нет моей Лены, зато хоть Люба есть. Спасибо Господу Богу и за это.
Отрывок из романа «Школа. Никому не говори»