Лишь бы мама не узнала⁠⁠

Самое страшное в семнадцать лет — это мама. И еще голубые панталоны с начесом. А мама с панталонами в руках и угрожающе скученными бровями — это вообще не к добру. Это к позору и надругательству над чувством прекрасного. Я знаю, о чем говорю, у меня были такие. И ненавистные панталоны, и бровастая мама. Мама, к слову, и сейчас есть (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить).

Панталоны испортили мне все детство. Ну ладно, не все и не так, чтобы сильно, но вот тридцать лет прошло, а я их помню. Советский несгибаемый трикотаж не имел сносу и отпугивал эстетов. В тех панталонах можно было на горках кататься без клеенки и корнеплоды хранить — ничего им не делалось.

Они еще и растягивались на любое седло. Мне, как в первом классе свезло стать обладателем этого гаджета по защите яйцеклеток от вымораживания, так до конца школы они меня и преследовали.

Я и прятать их пробовала - маманя находила. И в школьной раздевалке «теряла» - физрук возвращал (маманя на них вышила мои инициалы, рукодельница, ёпта).

В общем, зима, это не только каникулы, снежки, горки и сосульки для полизать, это еще и панталоны под школьной юбкой. И попробуй возрази — с монобровью фиг в диспут вступишь.

Послабуха пришла в семнадцать лет. Нет, конечно, маманя пыталась меня в них нарядить, когда заморозки ударили, а я в институт на пары собралась. И аргументы у нее были серьезные: минус двадцать, автобусы ходят без расписания и прождать можно полчаса, за которые не только яйцеклетки, а и сама несущая их курица дочь замерзнет.

Но вы представляете себе первокурсницу, у которой под платьицем панталоны с начесом? Вот и я не представляла. И криком до мамани донесла, что я думаю в общем о насилии в семье, и о модных тенденциях в частности. Отбилась, короче.

Но ничто не дается даром. И вот эта вот протестная акция имела последствия. Конечно же я застудила всё, что поддавалось застуживанию. Что было выше копчика и ниже ребер. Ни сидеть, ни петь, ни семачки щелкать. Плакать тоже было нельзя — мама заметит. А мама, мы помним, самое страшное в семнадцать лет.

В студенческой поликлинике, куда я добралась ползком и в слезах, мне выписали антибиотики. Внутрижопно, естественно. Внутриротно такие болезни лечить отказывались — не было такой практики, чтоб мороженных курей безболезненно избавлять от мучений. Ну, типа, любишь кататься, люби и саночки возить. В переводе на советский медицинский — нравится ходить в капроновых колготках по морозу, терпи уколы.

Ставить их надо было три раза в день, аж десять дней. А дома мама с бровями и может быть даже с веслом — бить дитя неразумное. Сознаться ей, что застудилась и нужны уколы — проще сразу утопиться и не всплывать. Призрак панталон ожил и брезжил.

Ну и не созналась я ей, естественно. Научилась делать уколы сама. Запиралась в туалете и тихонько поскуливая, изворачивалась спиралькой, чтоб значит тыл свой разглядеть и не промахнуться иголкой.

Под конец десятидневных экзекуций я уже голыми руками ломала ампулы и как заправская медсестра одной рукой замешивала раствор сухого антибиотика с новокаином. Не зажмуривалась при замахе шприцом. Место преступления зачищала до блеска, мусор уносила с собой.

По итогам инцидента вывод был сделан один, ему и придерживаюсь всю свою жизнь: лишь бы мама не узнала.

Источник