Хождение⁠⁠

Как отмечал Л. Н. Толстой в своих дневниках: «Первые мои попытки хождения в народ закончились обидной неудачей».

Летним днём 1868 года Лев Николаевич распорядился собрать всю дворню мужского пола. Придирчиво оглядев каждого, он остановил свой выбор на водовозе. Отведя того в покои, Толстой велел опешившему мужику раздеться до исподнего. Затем, собрав одежду, кликнул кухарку и приказал как следует отстирать платье.

Наутро, одетый в водовозовские нанковые кафтан и порты, неловко ступая ногами в лаптях, Лев Николаевич сел в телегу и, провожаемый недоумёнными взглядами прислуги, тронул лошадь. Та, вяло помахивая хвостом, понуро затрусила по пыльной дороге. Проехав несколько вёрст, Толстой бросил вожжи, надвинул на глаза шапку и лёг на спину. В небе перекликались жаворонки, пахло гречишным цветом и сухой травой. Лев Николаевич задремал.

Проснулся он от лая собак. Лошадка, видимо повинуясь укоренившейся привычке, стояла у коновязи постоялого двора. Толстой потянулся, грузно слез с телеги и, поднявшись по ступеням крыльца, открыл дверь. Больно ударившись в тёмных сенях о притолоку, он, сделав несколько шагов, оказался в неожиданно большом и светлом зале. Там за длинным, от стены до стены, столом пятеро мужиков ели из чугуна кашу.

— Хлеб да соль, — степенно, чуть нараспев произнёс Лев Николаевич и, стянув шапку, поклонился. К его удивлению, никто на приветствие не ответил, лишь один из едоков пробормотал что-то невнятное. Помявшись, Толстой присел на скамью, и, спросив у мальчишки-полового щей, стал прислушиваться к беседе. Мужики лениво переговаривались о ценах на гвозди, беззлобно браня некого купца.

— Откуда путь держите? – доброжелательно поинтересовался Лев Николаевич у соседа.

— Тебе почто? – недовольно буркнул тот, не поворотив головы.

Толстой собрался было вспылить, но вспомнив о своём инкогнито, вовремя прикусил язык.

— Хлеб да соль, православные, — возник в сенях новый гость.

Вошедший был молод, невысок ростом и глуповат лицом. Однако мужики немедленно прекратили трапезничать.

— Подсаживайся, добрый человек.

— Просим к нам.

— Тот не худ, кто хлеб-соль помнит, — загалдели голоса.

Гость, ухмыльнувшись, сел во главе стола, стребовав себе рыбного пирога и кваса.

— Откуда будете? – поинтересовался он.

— Фроловские мы. С ярмарки едем. Товар продали, а гвоздей так и не добыли, — перебивая друг друга, зачастили мужики.

Гость, лениво ковыряя в пироге, вполуха слушал, изредка сочувственно качая головой. Затем, не доев, он осушил кружку кваса, встал, и, бесцеремонно оборвав беседу, бросил, — Бывайте, мужики.

— Это кто ж такой был? – сгорая от любопытства, шёпотом спросил Лев Николаевич у своего соседа.

— Проезжий, кто ж ещё.

— Знакомец ваш? – не отставал Толстой.

— Да, откуда? – рассердился сосед. – Однако ж, сам видишь, человек не простой.

— Не здешний я, — простонал Лев Николаевич. – Из Бессарабии переселённый. Объясни, мил человек, чем он от нас отличен.

— Дремучий у вас, видать, народ живёт, — вздохнул мужик. Но, сжалившись над Толстым, продолжил. – Рубаху его приметил? Ворот шёлковой нитью расшит, а пуговка перламутровая. Это раз. Порты плисовые. Это два. А обут во что? В сапожки яловые. Это, дед, что означает?

— Что? – беспомощно заморгал Толстой.

— Тьфу, – плюнул сосед. – Крепко на ногах стоит, значит! И умом, стало быть, не обижен. С таким за столом посидеть не зазорно и словом перекинуться почётно. Эх ты, лапоть старый.

Лев Николаевич покраснел и больше вопросов не задавал.

Вернувшись в усадьбу, он немедленно обзавёлся новёхонькими штанами серого сукна, юфтевыми сапогами и голубой ситцевой рубахой с перламутровыми пуговицами.

«Сложен и многотруден был мой путь к душе российского мужика, но пройдя его от начала до конца, заслужив доверие, расположив к себе, я смог припасть к бесценному источнику народной мудрости» — записал Лев Николаевич в дневнике через неделю.