К слову об "обществе изобилия"
Я привык постить довольно большие тексты, но площадка, где я это делал, ныне мертва. Пикабу не вызывает у меня восторга, но я привык копаться в чем-то до тех пор, пока отвращение не достигнет своего апогея. В конце концов, мне просто не с кем поговорить именно здесь и сейчас.
Но сегодня речь вот о чем.
Бодрийяр, которого я прежде пренебрежительно избегал, полагая, что не отыщу ничего для себя нового в его «Обществе потребления», тем не менее, приятно удивил, и здесь я привожу его рассуждения с опорой на Салинса:
«Нужно отказаться от сформировавшейся идеи о том, что у нас есть общество изобилия, общество, в котором все материальные (и культурные) потребности достаточно удовлетворены, ибо эта идея абстрагируется от всякой социальной логики. И нужно снова присоединиться к идее, развитой Маршаллом Салинсом в его статье о первом обществе изобилия.
По Салинсу, именно охотники-собиратели (примитивные кочевые племена Австралии, Калахарии и т.п.) знали настоящее изобилие, несмотря на их абсолютную «бедность». Примитивные народы не имеют ничего в собственности, они не одержимы предметами, которые они периодически бросают, чтобы те не мешали их передвижению. Они не имеют никакого производства, никакого труда; они охотятся и собирают, можно бы сказать, на «отдыхе» и делят все между собой. Их изобилие всеобъемлюще: они потребляют все сразу, у них нет экономического подсчета, нет запасов. Охотник-собиратель не имеет ничего от Homo Economicus буржуазного изобретения. Он не знает основ политической экономии. Он даже никогда не использует всей человеческой энергии, природных ресурсов, эффективных экономических возможностей. Он верит – и именно это отличает его экономическую систему – в богатство природных ресурсов, тогда как наша система отмечена (все более и более по мере технического усовершенствования) отчаянием перед лицом недостаточности человеческих средств, глубокой и катастрофической тоской, которая является глубинным результатом рыночной экономики и всеобщей конкуренции.
Коллективные «непредусмотрительность» и «расточительность», характерные для примитивных обществ, являются знаком реального изобилия. У нас есть только знаки изобилия. Мы видим при наличии гигантского производственного аппарата знаки бедности и нищеты. Но бедность, говорит Салинс, не состоит ни в малом количестве благ, ни просто в соотношении между целями и средствами; она является прежде всего отношением между людьми. В конечном счете именно на прозрачности и взаимности социальных отношений основывается «вера» примитивных народов; от этого зависит то, что они живут в изобилии даже в ситуации голода. Факт, что никакая, какой бы она ни была, монополизация природы, земли, инструментов или продуктов «труда» не существует там, чтобы блокировать обмены и основать нехватку. Нет накопления, которое всегда является источником власти. В условиях экономики дара и символического обмена достаточно небольшого и всегда ограниченного количества благ, чтобы создать общее богатство, так как они постоянно переходят от одних к другим. Богатство основано не на вещах, а на конкретном обмене между личностями. Оно поэтому безгранично, так как цикл обменов бесконечен даже между ограниченным числом индивидов; каждый момент цикла обмена добавляет нечто к ценности обмениваемого предмета. Именно эту конкретную и основанную на взаимных отношениях людей диалектику богатства мы находим вновь в перевернутом виде в образе диалектики бедности и безграничной потребности в процессе конкуренции и дифференциации, характерных для наших цивилизованных и индустриальных обществ. Там, в первобытном обмене, каждое отношение добавляет нечто к социальному богатству; в наших «дифференцированных» обществах каждое социальное отношение добавляет некую индивидуальную нехватку, так как всякая вещь находится в чьем-то владении и закрыта для обладания других (в первобытном обмене она приобретает ценность в самом отношении с другими).
Не будет поэтому парадоксом сказать, что в наших «изобильных» обществах изобилие утрачено и что его нельзя восстановить никаким приростом производительности, изобретением новых производительных сил. Так как структурный характер изобилия и богатства коренится в социальной организации, то только полная перемена социальной организации и социальных отношений могла бы положить им начало. Вернемся ли мы когда-нибудь к изобилию за пределами рыночной экономики? Вместо изобилия мы имеем «потребление», форсируемое до бесконечности, родную сестру бедности. Именно социальная логика заставляет признать наличие у примитивных народов «первого» (и единственного) общества изобилия. Именно наша социальная логика обрекает нас на роскошную и зрелищную нищету».
Здесь есть много что добавить из своих личных наблюдений по поводу всеобщего невроза, прочно поразившего нашу постиндустриальную цивилизацию; невроза, корни которого простираются более, чем на пару сотен лет назад. В силу известных причин до нашей страны этот невроз потребительства докатился с запозданием, и если на западе он развивался постепенно, то на головы бывших советских граждан он обрушился настоящей лавиной. В детстве, в самом начале 90-х, когда мне было около 12 лет, я чувствовал необратимые перемены, но никак не мог сформулировать, почему они вызывают у меня опасения и подозрения, что что-то происходит не так. Понимание пришло чуть позже, когда я окончил школу, поступил в университет и волей судьбы получил работу, связанную с доступом в дома новых русских. Характер перемен стал более ясен, но пока еще я не слишком чувствовал на себе его влияния. Хуже стало, когда у меня появилась женщина, с которой я потом расстался, и после этого в течение многих лет знакомился с массой других девушек, пытаясь завязать долговременные отношения. Большинство попыток оканчивались неудачей ввиду явного несовпадения интересов, так как именно молодые женщины первыми пали жертвой пропаганды потребительского образа жизни, и я никак не мог нащупать в них хоть какую-то логику. Вначале меня преследовало ощущение, что большинство девушек просто сошли с ума и потеряли всякую ориентацию в социальном пространстве, однако позже, к своему стыду, я принял их правила игры и сам начал верить, что их желания имеют под собой убедительные основания. Я поддался и понемногу стал переосмысливать те ценности и установки, что получил в детстве вместе с другими советскими школьниками. Можно сказать, загипнотизированные нашептыванием масс-медиа сомнамбулы заразили и меня, водрузив мне на плечи гигантский валун вины и убежденности в своей никчемности. Позже я, конечно, стряхнул с себя этот морок и нашел в себе силы обнаружить правильный путь в ядовитых испарениях, чего нельзя сказать о моей бывшей невесте и прочих девицах, жизнь которых спустя годы потерпела полный крах. Этот факт, кстати, вызвал у меня достаточно положительных эмоций просто потому что вкупе с многим другим предварительно подтверждает правильность той жизненной модели, что выбрал я.
Характер заблуждений того первого потерянного поколения был очень наивен, как была наивна риторика и атмосфера того времени. Сейчас другие времена, но тот невроз, о котором идет речь, никуда не делся, но еще более усилился, и никакие заигрывания с консервативными силами эту ситуацию не исправят, так как они не более, чем химера, ярмарочный балаган для отвлечения почтенной публики, пока ей обчищают карманы.
Об этом можно говорить очень много и очень пространно, так что я напоследок ограничусь вот каким замечанием – вряд ли Салинс и Бодрийяр призывают повернуть колесо истории вспять и вернуться к «золотому веку», как могут заподозрить многие читатели. Скорее, это просто небольшая сноска к больничной карте нашего социума.
