К 100-летию Станислава Лема глава из книги «Звездные дневники». Перевод с польского Ариадны Громовой
Много лет назад в журнале "Иностранная литература" попался мне этот текст. Скажу честно, он меня просто очаровал. В переводе Ариадны Громовой юмор Лема заиграл новыми красками и сначала заставил смеяться, а потом задуматься. Громова, которую помню по её замечательной книге "Мы одной крови - ты и я!" тогда открыла для меня новую грань мира фантастики Станислава Лема. В интернете этого варианта найти не удалось. Делюсь с вами найденным на старом винчестере произведением.
=============================================
СТАНИСЛАВ ЛЕМ
ПУТЕШЕСТВИЕ
Глава из книги «Звездные дневники» Перевод с польского АРИАДНЫ ГРОМОВОЙ
Скоро вложу я эти исписанные листки в пустой бочонок из-под кислорода и брошу его в водоворот за борт, чтобы помчался он в черную даль, хотя вовсе не рассчитываю на то, что кто-нибудь его найдет. Navigare necesse est (1 Плыть мне необходимо (лат.)) — но, видимо, в этом чрезмерно долгом путешествии исчерпалась даже моя сопротивляемость. Лечу и лечу долгие годы, а конца этому не видно. Хуже того — время запутывается, перехлестывается, я проникаю в какие-то внекалендарные протоки и заводи — не то в прошлое, не то в будущее,—хотя иной раз попахивает средневековьем. Существует особый метод спасания рассудка в излишнем одиночестве, разработанный моим дедом Косьмой; состоит он в выдумывании для себя определенного количества попутчиков, даже обоих полов, но потом уж надо последовательно придерживаться своего вымысла. Этим методом пользовался и мой отец; однако это довольно рискованно. В космической тишине эти попутчики становятся слишком, самостоятельными, возникают затруднения и осложнения, кое-кто посягал на мою жизнь, я вынужден был защищаться, каюта превратилась прямо-таки в побоище, а прекратить применение метода я не мог, соблюдая лояльность по отношению к деду. Слава богу, они пали в бою, и теперь можно передохнуть. Примусь я, пожалуй, как давно уже собирался, за изложение истории рода Тихих, чтобы там, в минувших поколениях, набраться сил подобно Антею.
Основоположником главной ветви Тихих был Анонимус, окутанный тайной, которая теснейшим образом связана со знаменитым парадоксом Эйнштейна о близнецах — один из них летит в космос, а другой остается на Земле, после чего вернувшийся оказывается младше того, кто оставался. Когда предприняли первый эксперимент, чтобы разрешить этот парадокс, два молодых человека, Иезекииль и Каспар, вызвались добровольцами. В предстартовой суматохе усадили в ракету обоих. Эксперимент таким образом сорвался, и хуже того — ракета вернулась через год лишь с одним близнецом. Он заявил с глубоким прискорбием, что брат слишком далеко высунулся из ракеты, когда они пролетали над Юпитером. Этим полным боли словам не поверили и, под аккомпанемент ожесточенной газетной травли, обвинили его в братоедстве. Вещественным доказательством служила обвинению найденная в ракете поваренная книга, в которой глава «О засолке мяса в пустоте» была обведена красным. Нашелся, однако же, человек и благородный, и рассудительный, а именно: адвокат близнеца. Посоветовал он, чтобы обвиняемый рта не раскрывал во время процесса, независимо от того, что будет твориться. Ибо суд даже при наличии злой воли, не мог вынести обвинительный приговор моему предку, поскольку в тексте приговора необходимо проставить и фамилию, и имя обвиняемого. По-разному говорят об этом старые хроники: одни утверждают, что он и раньше назывался Тихим, другие — что это прозвище дали ему за упорное молчание, ибо он сохранял инкогнито до самой смерти.
Судьбе этого моего предка нельзя позавидовать. Клеветники и лгуны, которых всегда хватает, утверждали, будто во время судебного разбирательства он облизывался каждый раз, когда упоминали имя брата, и ничуть их не смущало при этом, что неизвестно было, кто же тут чей брат. О дальнейшей жизни этого своего пращура я знаю мало. Было у него восемнадцать детей, и он всякого навидался — некоторое время даже торговал вразнос детскими скафандрами. Под старость он сделался доработчиком окончаний к литературным произведениям. Профессия эта малоизвестная, а потому следует объяснить, что состоит она в исполнении желаний, выражаемых любителями романов и пьес. Доработчик, приняв заказ, должен вжиться в атмосферу, в стиль и дух произведения, которому придаст эпилог, отличающийся от авторского. В семейных архивах сохранились некоторые черновики, свидетельствующие о том, какими незаурядными способностями был наделен первый Тихий.
Есть там версии «Отелло», в которых Дездемона душит мавра, а есть и такие, где они втроем с Яго живут себе в добром согласии. Есть варианты дантова ада, где особым мучениям подвергаются те люди, каких назвал заказчик. Причем редко приходилось заменять трагические финалы счастливыми — чаще бывало наоборот. Богачи гурманы заказывали моему предку эпилоги, в которых добродетель не удавалось спасти, а, наоборот, торжествовал порок. Эти богатые заказчики безусловно руководствовались низменными побуждениями, однако же предок мой, выполняя то, что ему заказано, создавал прямо-таки мастерские вещицы, а к тому же, хоть вроде и неумышленно, больше приближался к правде жизни, чем авторы произведений. Да и в конце концов ему приходилось заботиться о пропитании многочисленного семейства, поэтому он делал что умел, раз навсегда возымев отвращение к космонавтике (что нетрудно понять).
От него повелись в роду нашем люди особого склада — талантливые, сосредоточенные, с оригинальным умом, часто даже склонные к чудачествам, упорные в достижении раз намеченной цели. В семейном архиве хранится множество документов, подтверждающих эти характерные черты.
Кажется, одна из побочных линий рода Тихих обитала в Австрии, а точнее говоря, в некогда существовавшей Австро-венгерской монархии, ибо среди страниц древнейшей хроники нашел я выцветшую фотографию красивого юноши в кирасирском мундире с моноклем и подкрученными усиками, снабженную надписью на обороте: «К. и К. 2 Кибер-лейтенант Адальберт Тихий». О деяниях сего лейтенанта ничего я не знаю, кроме того, что — как предтеча технической микроминиатюризации в те времена, когда она никому и не снилась,—выдвинул он проект пересадки кирасир с коней на пони.
Гораздо больше сохранилось материалов, касающихся Эстебана Франциска Тихого, блестящего мыслителя, который — будучи несчастливым в личной жизни — жаждал изменить климат Земли, посыпая полярные области порошком сажи. Зачерненный снег должен был растаять, поглощая солнечные лучи, освобожденные же таким образом ото льдов просторы Гренландии и Антарктиды мечтал этот мой предок превратить в некий рай для человечества. Поскольку не нашел он сторонников своего плана, начал на свой страх и риск накапливать запасы сажи, что привело к супружеским раздорам, закончившимся разводом. Вторая его жена, Эвридкка, была дочерью аптекаря, который за спиной зятя выносил сажу из подвалов и продавал ее как лечебный уголь (Carbo animalis). Когда аптекаря разоблачили, ни о чем не подозревавший Эстебан Франциск был также обвинен в подделке лекарств и поплатился за это конфискацией всего запаса сажи, накопленного в подвалах усадьбы за долгие годы. Глубоко разочаровавшись в людях, несчастливец преждевременно умер. Единственной его утехой в последние месяцы жизни было посыпать сажей заснеженный садик и наблюдать за оттепелью, которая от этой процедуры начиналась. Дед мой поставил ему в этом садике небольшой монумент с соответствующей надписью.
Дед этот, Иеремия Тихий, является одним из самых выдающихся представителей нашего рода. Воспитывался он в доме старшего брата Мельхиора, известного своей набожностью кибернетика и изобретателя. Не отличаясь особо радикальными взглядами, Мельхиор не стремился целиком автоматизировать богослужение, а хотел только прийти на помощь самым широким массам духовенства, поэтому сконструировал он несколько надежных, быстродействующих и удобных в обращении устройств, как-то: анафематор, отлучатель, а также специальный аппарат для проклятий с обратным ходом (чтобы их можно было отменить). Работы его, к сожалению, не нашли признания у тех, для кого он трудился, и более того, их сочли еретическими. Со свойственным ему великодушием Мельхиор предоставил тогда местному приходскому священнику экземпляр отлучателя, давая тем самым возможность испробовать устройство на самом изобретателе.
2 К. и К.— Kaiserlich und coniglich — «императорский и королевский» обозначало
службу в армии «двуединой» Австровенгерской монархии.
К сожалению, даже в этом ему было отказано. Опечаленный, разочарованный, он прекратил все работы в этом направлении и переметнулся — лишь в качестве конструктора — в сферу восточных религий. Еще поныне пользуются известностью электрифицированные им буддийские молитвенные колеса — особенно сверхскоростные модели, достигающие 18 000 молитв в минуту.
Иеремия в противоположность Мельхиору ничуть не был склонен к примиренчеству. Не окончив школы, он продолжал обучение дома, по преимуществу в подвале, которому суждено было сыграть в его жизни весьма значительную роль. Отличительной чертой Иеремии была прямо-таки необычайная последовательность. Девяти лет от роду решил он создать Общую Теорию Всего, и ничто его от этого не удержало. Значительные трудности с формулированием мысли, которые он испытывал с самых юных лет, возросли в результате несчастного случая на улице (дорожный каток сплющил ему голову). Но даже увечье не отвратило Иеремию от философии: решил он стать Демосфеном мысли, или, вернее, ее Стефенсоном, ибо, подобно тому как изобретатель локомотива, сам не очень-то быстро передвигаясь, вознамерился принудить энергию пара к вращению колес, Иеремия хотел добиться, чтобы энергия электронов приводила в движение мысли.
Идею эту часто извращают, утверждая, что Иеремия Тихий проповедовал избиение электронных мозгов. Его лозунг по этим клеветническим вымыслам якобы звучал так: «ЭНИАКам — по морде!» Это.— недостойное искажение его мысли; попросту имел он несчастье выступить со своими концепциями раньше времени.
Иеремия немало всего натерпелся. Малевали на стенах его дома оскорбительные прозвища вроде «мозгодав» или «электроновал»; соседи писали на него доносы, что он нарушает ночную тишину криками и ругательствами, доносящимися из подвала, и осмелились даже утверждать, будто он посягал на жизнь их детей, рассыпая всюду отравленные конфеты. Иеремия и вправду, подобно Аристотелю, не любил детей, но конфеты были предназначены для галок, опустошающих сад, о чем свидетельствовали сделанные на них надписи. Что же касается так называемых богохульств, которым он якобы обучал свои аппараты, то это были лишь возгласы разочарования, вырывавшиеся у него во время изнурительной лабораторной работы, когда ее результаты оказывались ничтожными.
Безусловно, было с его стороны неосторожностью применять в брошюрах, которые он издавал за собственный счет, термины грубоватые, даже простонародные, поскольку такие выражения, как «трахнуть по лампе», «дать пинка», «гвоздануть», попадаясь в контексте рассуждений об электронных машинах, легко могли сбить читателей с толку.
Единственно также из духа противоречия — в этом я уверен — рассказывал он мистификаторскую побасенку, будто без крепкой дубинки никогда не принимался за программирование.
Иеремия отличался эксцентричностью, которая не облегчала его взаимоотношений с окружающими; не всякий мог оценить по достоинству его шутки (отсюда и возникло, например, дело о молочнике и двух почтальонах, которые наверняка и без того свихнулись бы из-за наследственного отягощения, тем более что скелеты были на колесиках, а яма не достигала и двух с половиной метров глубины). Кто способен, однако же, постичь извилистые пути гения? Говорили, будто Иеремия разорился, скупая электронные мозги для того, чтобы разбивать их вдребезги, и что груды обломков громоздились у него во дворе. Но разве виноват он был, что тогдашние электронные мозги, слишком ограниченные и недостаточно выносливые, не могли справиться с поставленными перед ними задачами? Если б они не разваливались так легко, то Иеремия наверняка довел бы их в конце концов до создания Общей Теории Всего. Неудача ни в коей мере не дискредитирует его основной идеи.
Что касается семейных осложнений, то женщина, на которой женился Иеремия, находилась под сильным влиянием враждебно настроенных по отношению к нему соседей, которые склонили ее к даче ложных показаний; а вообще-то электрические шоки очень полезны для формирования характера.
Чувствовал он себя одиноким и осмеянным также из-за тупоголовых специалистов вроде профессора Бруммбера, который назвал его электронным душегубом за то, что Иеремия однажды применил индукционный дроссель не по назначению. Бруммбер был злюка и человек нестоящий, однако же за мгновение праведного гнева Иеремия поплатился четырехлетним перерывом в научной работе. И все это лишь оттого, что не суждено ему было добиться успеха. Ибо кто стал бы тогда интересоваться несовершенством его манер, поведения, образа жизни? Кто станет сплетничать о частной жизни Ньютона или Архимеда? К сожалению, Иеремия был преждевременным предтечей, и ему пришлось за это расплачиваться.
Под конец жизни — точнее, на склоне лет—претерпел Иеремия поразительную метаморфозу, которая совершенно изменила его судьбу. А именно, наглухо запершись в своем подвале, из которого предварительно убрал все до одного обломки аппаратов, так что остался в пустых стенах, если не считать сбитого из досок лежака, табуретки да старой железной шины, он уж до самой смерти не оставил своего убежища, либо, может, добровольной темницы.
Была ли это темница? Был ли его поступок бегством от мира, покорным отступлением, укрытием в бытии умерщвляющего плоть отшельника? Факты явно противоречат такому предположению. Не в тихих раздумьях проводил время Иеремия, добровольно приняв затворничество. Через маленькое оконце в дверях подвала кроме скудной порции хлеба и воды подавали ему также предметы, которые он требовал, а требовал он все эти шестнадцать лет одно и то же: молотки различной формы и тяжести. Использовал он в итоге 3219 штук, а когда великое сердце перестало биться, нашли в подвале разбросанные по углам сотни и тысячи молотков, проржавевших, сплющенных от неимоверной перегрузки. Днем и ночью из подвала доносились звенящие удары, смолкая, лишь когда добровольный узник подкреплял изнуренное тело либо, после недолгого сна, вносил в дневник записи, которые лежат сейчас передо мной. Видно из этих записей, что Иеремия не ослаб духом,— напротив, более чем когда-либо собранный, он весь сосредоточился на одной цели. «Уж я с ней справлюсь!», «Уж я ее доведу до точки!», «Еще немножко, и я ее прикончу!» — такими заметками, набросанными характерным неразборчивым почерком, заполнены эти толстые тетради, усеянные металлическими опилками. С кем он хотел справиться, кого собирался прикончить? Тайну эту нельзя разгадать, ибо Иеремия ни разу не назвал имени столь же загадочной, сколь, по-видимому, и мощной своей противницы.
Мне представляется, что он решил во внезапном озарении, которое нередко посещает великие души, совершить на самом высоком уровне то, за что ранее принимался в гораздо более скромных масштабах.
(продолжение в комментариях)
Рисунки из журнала: ТИБОР КАЯН. Янус.
Из сборника «Энциклопедия Каяна», Венгрия.
