История Миши и Толи⁠⁠

Миша. Родители обратились по поводу отказа ребенка от познавательной деятельности, он не мог выполнять заданий в детском саду, не рисовал, даже отказывался слушать сказки, хотя раньше обожал это занятие. На момент обращения мальчику было 4,5 года. Казалось, симптом довольно спорный: в этом возрасте любой нормально развивающийся ребенок время от времени отказывается от заданий, которые не связаны с игрой. С другой стороны, такое состояние ребенка продолжалось уже 4 месяца и могло свидетельствовать о бессознательном отказе ребенка расти и развиваться. Примерно так же думали и родители. На первой консультации выяснилось, что они склонны тревожиться о развитии ребенка. Первый раз они обратились за помощью к специалисту, когда мальчику было 11 месяцев (усыновили его в 5) по поводу… недоразвития речи. Что может заставить родителей искать уважаемых специалистов, ездить в специальные институты с ребенком столь раннего возраста – когда речь еще только начинает формироваться? Из этого факта следует, что тревога у родителей очень сильна, они неосознанно ищут у ребенка те проблемы, которых у него нет. К сожалению, в данном случае специалист подтвердил опасения родителей, он поставил ребенку диагноз недоразвития речи, хотя мальчик уже произносил «ма», и еще некоторые диагнозы, которые со временем не оправдались. С чем же связана столь сильная тревожность? Кажется, что не смотря на то что сознательно родители приняли на себя заботу о ребенке и действительно любят его, в них живет неосознанный страх, что может быть какой-то подвох, что биологическая предрасположенность в какой-то момент даст о себе знать. Родители боятся, что в какой-то совершенно неожиданный момент их ребенок что-то «выкинет», будь то сбой в физическом развитии или же в поведении. Родители также боятся проявлений агрессивности ребенка, так как это, на их взгляд, первый маячок и в результате часто у ребенка вытесняются агрессивные устремления, которые очевидно прорываются в какой-то момент в виде алкоголизации или же отказа от деятельности. Также было и у Миши. Передо мной был ребенок-ангел. Он улыбался и был очень приятным. Он соглашался на любые предложения взрослых, родители говорили, что его любят все вокруг. Кажется, они даже не представляли, что кто-то может не любить. Не представлял и Миша, как только он столкнулся в садике с воспитательницей, которая была к нему равнодушна, он растерялся и ему потребовалось достаточно большое время, чтобы адаптироваться и не бояться ходить в детский сад. Это была также одна из причин, по которой он не хотел заниматься.

Выглядел он младше своих лет, поведенческие признаки мальчика, проходящего фаллическую стадию, у него отсутствовали. Родители рассказывали, что иногда они кормят его с ложечки, часто одевают его сами и им это приятно делать. Почти осознанно они признавались мне, что им нравится – какой он милый и маленький. И им вовсе не хочется, чтобы он быстро вырастал. А что же мальчик в свои почти 5 лет? Он не совсем представлял свою половую принадлежность, у него не было игр свойственных мальчикам этого возраста. В кабинете он никогда не выбирал ни мечей, ни пистолетов, не строил больших башен, не соревновался армиями. И как потом прояснилось, он никогда не задавал вопросов маме и папе откуда он родился, как он появился на свет. Когда в процессе работы, играя, ребенок засовывал в живот игрушке-животному его малыша, я проинтерпретировала почти механически, что в животике растет ребеночек и он рождается. Мальчик рассказал о своем открытии (о детях из животика) при посещении с родителями палеонтологического музея. Родители очень растерялись, они искренне интересовались у меня как лучше рассказывать ребенку про рождение, откуда берутся дети. Их неуверенность и заинтересованность не была похожа на то, как спрашивают родители обычно на приемах, потому что мама очень боялась, а что если он спросит: «был ли я в твоем животике, мама?». Поэтому часто мама говорила, что мальчика эти вопросы не интересуют. Однако, как потом выяснилось, вопросы мальчик задавал, но то в машине, когда мама была за рулем, то когда мама торопилась на работу. Получается, что родители игнорировали вопросы, задаваемые ребенком про мироустройство и его самого, что также могло тормозить развитие познавательных функций ребенка. Кроме этого проявляется мощная и многое определяющая тревога приемных родителей – как сказать ребенку о его собственном рождении. Именно эта тревога блокирует просветительскую функцию родителей о вопросах пола и рождения. Очень часто родители не говорят ребенку о том, что он усыновлен и тому есть 2 причины: первая – потому что родителям кажется, что ребенок будет считать себя брошенным, уродом, не нужным, а вторая – потому что им кажется, что когда он узнает правду, он бросит их и будет искать своих биологических родителей.

В каком-то смысле именно эта тайна мешает ребенку и родителям по-настоящему полюбить и принять друг друга. Ребенок не может переработать опыт оставленности, который у него есть где-то глубоко в бессознательном и выстроить отношения с новыми родителями.

Что же происходит с ребенком, когда он остается без должного ухода? Конечно, в данном случае речь идет о контакте, «лице матери как зеркале», которое влияет и формирует образ самого ребенка.

Миша был усыновлен в 5 месяцев, его биологическая мать покинула родильный дом сразу после его рождения. Что же происходило эти 5 месяцев, насколько психика Миши смогла справиться с постоянно сменяющимися объектами, насколько они смогли компенсировать Мише эту врожденную потребность в отражении? Мой вопрос состоял в том, насколько теперь в 5 лет его либидо было фиксировано на его раннем опыте, насколько этот опыт имеет влияние сейчас.

Думаю, что для Миши эти 5 месяцев были также тяжелым временем. То, что рассказывают его приемные родители, подтверждает эти слова. В 5 месяцев приемные родители познакомились с Мишей и решили усыновить его. Они стали часто приезжать к нему, относиться как к собственному ребенку, проводили с ним много времени. Но не могли забрать домой, так как это было связано с процессом сбора документов. Документы были собраны только к 7 месяцам. Иногда у них не было возможности находиться подолгу с ним, и они были вынуждены покидать его на какое-то время. Детям, находящимся в ожидании своей судьбы, требуется постоянное словесное информирование о том, что с ними происходит. И даже если еще не происходит ничего, то психоаналитики им рассказывают о том, что нужно еще подождать, что пока они находятся здесь и пока здесь то место, где о них заботятся и что они рядом и обязательно расскажут о том, что с ними будет происходить. Много удивительных историй в практике работы с младенцами. Подобная беседа и искреннее участие этих людей часто помогает младенцам набирать вес, снова принимать пищу после отказа от еды и развиваться. Что же происходило с Мишей? Видимо он уже не смог больше ждать того, что родители, которые к нему относились совсем эмоционально по-другому, интенсивнее и теплее, так часто исчезали. И его терпение кончилось, он тяжело заболел пневмонией, в связи с чем был госпитализирован в больницу. Уже его приемные родители дежурили у его больничной кровати. К его выписке документы были готовы, и он попал домой, где его окружили теплой заботой и любовью, что и продолжается до сих пор.

Но что же может происходить с ребенком, когда на первом году жизни он сталкивается с эмоциональной депривацией? Ответ на этот вопрос мне приоткрыл случай другого мальчика – Толи.

История Толи менее благополучная, чем Миши. Его мама, осуществлявшая за ним достаточный уход, умерла, когда ему было 3 месяца. После этого его отдали под опеку бабушке больной алкоголизмом. Она заходила к нему в комнату лишь иногда, кормила его тогда, когда выходила из запоя. Также у него была троюродная тетя, которая прибегала к нему, как только выдавалась возможность и когда ее пускала бабушка. Именно ей спустя 1,5 года удалось усыновить ребенка. До этого времени мальчик был совсем один в комнате. Он часами проводил время у окна, его миром стали машины за окном и качающиеся деревья, также его тетя часто сталкивалась с тем, что он передвигал мебель, и она удивлялась тому – как мог 11-12 месячный малыш переставлять шкафы, между которыми он часто застревал и плакал. Но к нему никто не подходил. Где-то с 6 месяцев у него появилась кошка, и она жила с ним в комнате. Тетя находила их вместе тесно прижавшимися друг к другу и уснувшими в том месте, откуда мальчик не смог выбраться.

К. Эльячев называет таких детей «дети из шкафа». Когда эмоциональная депривация слишком сильна, происходит формирование иллюзии. Окружающие предметы становятся живыми, ребенок не понимает разницы между собой и окружающими предметами. Это явление также можно наблюдать у детей больных шизофренией: нет символического пространства, ребенок ощущает неживые предметы как часть себя. В игре это может проявляться так: когда куклу кормят понарошку, ребенок испытывает ужас, в этот момент ему кажется, что это его насильно заставляют есть и он этому сопротивляется. Но в мире Толи была также кошка. К моменту поступления в терапию Толе было уже 3года и 7 месяцев. В кабинете он снова и снова проигрывал свой травматичный период, который в повседневной жизни он вытеснял. Если он брал песок или воду, он урчал как кошка, если он видел шарик, застрявший в щели, он тревожился, оглядывался по кабинету и спрашивал: «Где кошка?» Я. по началу, пыталась предложить ему символическое замещение – различные варианты кошек- игрушек. Но ему была нужна его кошка. Интересным было то, что никогда с мамой или в садике он не издавал этих кошачьих звуков, которые невозможно передать, так как это было именно урчание кошки, а не попытка копировать этот звук. Его приемная мама рассказывала, что кошка также учила его взаимодействовать с миром. Когда он подрос, она научила его открывать лапой дверь из под щели внизу, и он смог выходить из своей комнаты. В этом случае мы видим, что кошка была постоянным замещающим объектом. Вероятно, она сыграла свою важную роль в выживании психики этого ребенка.

Что же происходит с мальчиком сейчас, когда ему 3,7? Он хорошо говорит, он обладает всеми навыками самообслуживания, он посещает детский сад и достаточно хорошо общается. Его приемная мама очень много для него сделала. После того, как она его забрала к себе она не переставала знакомить его с миром, вещами, окружающей природой, она учила его играть и общаться. Однако еще до сих пор он не может называть себя «Я», он не понимает своего пола и полоролевых отличий, он не может понять временных характеристик. Иногда для него прошлое имеет смысл настоящего. Также часто его родители встречаются с захватывающими его страхами из прошлого, он видит свою бабушку и убегает от нее.

В кабинете он активно играет и знакомится с пространством, но, не смотря на его возраст, игры носят скорее манипулятивный характер: он берет игрушку и вступает с ней в контакт, немножко повозит, повертит, берет следующую. Иногда, по всей видимости, его затрагивают эмоционально какие-то игрушки и он общается с ними: « коляска, коляску нужно покормить» и кладет в нее продукты. «Гулять, нужно погулять». Иногда напрямую проигрывает свой жизненный опыт: берет домик, просит у меня веревку и требует закрыть двери веревками, запирает туда игрушки, им нельзя «выйти», и начинает тревожиться, когда двери открыты. Или берет фигурки взрослых людей и говорит «бабушка хорошая, она не съест». Моя задача с этим ребенком – облечь его опыт в слова: я называю чувства и действия его героев. Коля проигрывает в кабинете очень много архаических представлений: идею поглощения (бабушка может физически съесть), идею оживления предметов и идентификацию с кошкой. Его мир пока досимволический, насыщенный страхами и примитивной агрессией.

Свои ранние страхи поглощения и покинутости Миша проигрывал на протяжении нескольких первых месяцев терапии. Динозавры и крокодилы пожирали друг друга, не возможно было спастись или спрятаться. Особенно страдали маленькие детеныши, на которых постоянно нападали. Одним из способов защиты от нападений было то, что малыши зарывались в песок. «Их никто не видит» – говорил мне Миша. Бывало, что после того как он зарывал очередного детеныша, он забывал, где он и тогда приглашал меня к поиску. В своей игре он выбирал некоторые игрушки, с которыми идентифицировался на первом этапе терапии. Это были пять маленьких крокодильчиков, они были очень мелкие. Обычно его сессия начиналась с того, что он искал этих малышей среди других игрушек, а когда уходил, он слезно просил их забрать с собой: «Ну, дай мне, пожалуйста, ну хоть одного, ну что тебе жалко, что ли, ну пожалуйста» – просил меня ребенок-ангел с очень несчастным видом. Кроме этого Мише было трудно уходить из кабинета по окончании сессии, и он на протяжении многих месяцев пытался затянуть время, чтобы остаться подольше. Все это свидетельствует о том, что ребенок снова и снова рассказывал мне о своем опыте покинутости, о том, что опыт сепарации для него совсем не прост. И все же игрушки из кабинета выносить нельзя. Я рассказывала, что все они будут ждать его в следующий раз и ни один крокодильчик не потеряется, я их сохраню. Однако мои привычные фразы при расставании, которые помогают ребенку уйти из кабинета и снимают у него тревогу расставания, не действовали. С этим мальчиком я сама начинала себе не верить и думать, а вдруг кто-то из других детей сломает или украдет маленького крокодильчика. Переживания конца сессии были очень интенсивными.

В начале нашей работы родители не говорили Мише, что он усыновлен. Первое время эта тайна строго сохранялась в семье, что не могло, конечно же, не отражаться в терапии. Интересна самая первая сессия с Мишей. Во время нашего знакомства на первичной консультации с родителями я объясняю ребенку о своей роли и среди прочего говорю, что он может рассказывать мне о своих трудностях, о том, что его волнует, о том, что я умею хранить тайны. И на первой сессии Миша рассказал мне о том, что его беспокоит. Он взял маленького китенка и большого дельфина положил их вместе и спросил меня: «А когда китенок вырастет, у него будут такие же плавнички как у него?» Взрослое млекопитающее он постоянно путал, то называя его китом, то дельфином. Для меня этот вопрос означал «буду ли я таким же как родители, буду ли я на них похож, такой ли я как они, могу ли я быть похожим на них?». Больше к этим персонажам в течение сессий он не возвращался до тех пор, пока ему не сказали правду о его рождении и усыновлении.

Для Толи-«мальчика с кошкой» не было бы губительным проговаривание правды, практически на первых сеансах, потому что он был в контакте со своим опытом, постоянно возвращался к нему. Однако был бы губительным для его мамы, которая не готова была рассказать ему. Она отрицала саму возможность внедрения этой информации в их семью и Толя «делал вид», что ничего не знает.

Что же касается Миши, то здесь дела гораздо сложнее. После 7 месяцев работы, приемные родители сказали ребенку о факте усыновления, и что же я увидела на следующей за этим сессии: мальчик снова взял китенка и дельфина и снова спросил меня: «Они похожи?» Я попыталась было развернуто рассказать про китов и дельфинов и перейти непосредственно к его ощущению схожести с кем-либо, как он, отложив в сторону игрушки, авторитетно заявил: «Они похожи» и ясно дал понять, что никакие возражения не примутся. Не смотря на то, что был достаточно продолжительный этап предварительной работы, Миша не был готов говорить об этом факте и полностью вывести его в сознание. Поначалу мне вообще показалась, что он пропустил информацию мимо ушей, об этом же говорили его родители. Он совершенно никак не реагировал на рассказанное, хотя приемные родители даже провезли его мимо роддома, где он родился. Однако его игра после этой сессии сильно изменилась, он стал использовать меня как объект. Раньше он играл только с игрушками. Бывало, что я ощущала себя предметом мебели, потому что он почти не обращался ко мне во время своих игр, теперь же он пугал меня, заставлял бояться и убегать от него, ему нужны стали мои эмоции, он стал вступать со мной во взаимодействие. Как будто вместе с правдой о его рождении в нем открылась способность более эмоционально контактировать с людьми. Мне кажется, этот факт очень важен для способности психики развиваться. Находясь вытесненным, материал блокирует способность ребенка опираться в полной мере на находящегося рядом с ним человека, вступать с ним не в частичное, а в подлинное взаимодействие. Утаивая правду, приемные родители, с одной стороны, берегут чувства ребенка, с другой стороны, вынуждают его ощущать мир через непроработанный опыт покинутости, опыт, который не был назван, объяснен и переработан психикой, опыт, который время от времени требует интеграции в сознание.