Герои моего детства

https://www.instagram.com/kirarura/

Когда я рисовала картинки про магнитофон, то вспомнила как я для себя открыла заграничное радиовещание. Конечно, в 90-ых было телевидение из разных стран, но все эти люди, говорящие на иностранных языках казались такими далекими и нереальными.

И вот, когда я впервые услышала живые голоса в режиме реального времени, которые шутили и рассказывали какие-то местные новости и ставили какую-то свою любимую музыку в эфир, я будто открыла для себя факт их существования. Это было невероятное ощущение причастности к какой-то огромной тайне мира, настоящее волшебство.)

Недосказанности любви и Чирик

Был у меня одноклассник. Человек без художественного образования, но настолько прекрасно рисующий, что просто диву даешься – как такое можно изобразить! Сам по себе он был весьма и весьма симпатичный, и очень сильно на него залипла девушка Наташа (тоже в этом же классе училась), а вот как подкатить, что сказать… Надо сказать, что и художник тоже в тайне по Наташе вздыхал по полной программе. И решила она к нему подкатить через рисование. Ну, конечно же, все тут же хмыкнули, мол де поняли – портретик ее изобразить, или вообще устроить зарисовку в стиле «Титаника» с натуры. Но нет. Девушка Наташа была из гипер культурной семьи: мама библиотекарь с высшим филологическим образованием, папа – преподаватель точных наук из местного вуза. Поэтому внаглую просить изобразить себя – не комильфо, а зарисовка в стиле Титаника хоть и до безобразия романтична, но на тот момент этот фильм или еще только снимали, или в обдумывали его в далеких планах – не было в ее мышлении этой аналогии.

Поэтому Наташа подошла к художнику с вопросом, а не нравится ли ему, случаем, творчество Губина? Именно в таком ракурсе – полностью этак без эмоционально, сухо.

- Не оч-ч-чень, - слегка заикаясь, так как млел по ней тайно, ответил художник, и тут же подправился, так как если она спрашивает – ей значит нравится, - не в-все, только некоторые п-песни.

- А ты сможешь его нарисовать?

- Д-да.

На том общение и закончилось и художник, в порыве страсти к Наташе ушел в рисование с головой по самые пятки. Неделю, а может и того больше он изображал в стиле фотореализма с полной затушевкой (это когда еще и задник надо черным залить) Губина. Получилось лучше, чем этот Губин на плакате был. Вручил торжественно портрет Наташе, и снова в свой уголок (человек он шибко степеснительный был, считал что нравится кому – это вообще не его, привык, что его «пользовали» для подобных вот заказов).

Наташа осознала, что вроде чегой-то не то, и надо как-то связь с художником додавливать. И заявилась она на перемене к художник с фотографией своего деда с семьей. И попросила изобразить для семейного портрету.

Художник темечко почесал, рожу покривил – работы много, работа – нифига не душевного толка (вот Наташу бы он с радостью нарисовал, а этих бабку с дедкой, да все семейство вокруг них – не хочется), да вот… вроде как надо.

С этим глобальным рисунком он промаялся с месяц, если не больше, потому как было большое «сопротивление материала», да и мысли у него нехорошие пошли на тему того, что вот это он нарисует, а ей потом еще чего-то надо будет – в рабство попадет, а даже во френдзону (хотя тогда еще и понятия такого не было) – не войдет.

Но все же припер он ей и этот рисунок, вручил грустно понурив плечи снова в свой уголок, едва ли не слезы утирает. А Наташа начинает осознавать, что где-то ее хитрый план сбой дает, что вроде как наоборот – расстояние меж ними возрастает. А делать что? А как? Эх – было бы рабочее крестьянское воспитание, подошла бы, за руку бы взяла, сказала бы, что де ты мне «телок» нравишься, а так – только вздыхать остается. Чертово воспитание!

И так бы и они друг по дружке вздыхали, если бы не прозорливый хулиган по кликухе Чирик, что едва-едва висел в классе на уровне исключения. Узрел он картину передачи рисунка, и решил – надо бы поработать над их чувствами и отношениями. И на большой перемене (вот ведь детство, хотя класс был уже 9й по моему) давай забирать рисунок у Наташи, та в слезы и крик, художник – встрепенулся, вскочил, метнулся, а сделать чего? Он же и комара то только с «двоечки» добить мог, а тут – сам ЧИРИК!

- Отдай, - злобно и испуганно вспикнул художник.

- Отбери, - осклабился Чирик.

И тут художник сделал то, что никогда бы в других обстоятельствах не сделал. Он ударил хулигана! Ну как ударил… задел в формате удара, больше руку себе ссадил, чем больно сделал.

- Ну все, очкарик, попал ты, - ощерился Чирик, - за школой сегодня.

- А может…

- За школой, после уроков.

Художник трясся, умирал и воскрешал, к последнему звонку у него в пятки ушло все: душа, самомнение, характер – все. Он понял, что сегодня умрет…

И вот весь класс за школой, и вот Чирик напротив, и вот все ждут зрелища гладиаторского, моря крови, сломанных костей, носов, отрубленных… простите – увлекся. Народ в ожидании, и среди прочих – Наташа, прикрыв в испуге ладошкой распахнутый рот, выпучив от ужаса прекрасные карие глаза.

И сошлись они в битве до первой крови! И дал Чирик ему себе вмазать, и охватил врага своего и шепнул тому что то на ухо, а после вдарил в нос художнику, а художник ему под дых… И все, и окончен бой.

Чирик, типа, воздух ртом хапает, дышать не может – в нокдауне, а художник нос расквашенный утирает, кровь по роже размазывает.

И не выдержала тут Наташа, лопнули, разлетелись оковы воспитания, и подбежала она к своему герою, и охватила лицо его окровавленное нежными, белыми ладонями, и спросила:

- Тебе больно?

- Н-н-ниче т-т-так, н-нормально, - художника и от драки мандражило, и от того как близко Наташа.

В тот день он проводил ее до дома. А потом назначил свидание, только кто-кому – это уже доподлинно сказать не могу. Было у них свидание. А потом они стали приходить в школу вместе и всегда он ее провожал. А потом… Они женаты. У них дети. Вроде хэппи-энд, и вроде надо Чирика к этому хэппи привязать, да не сложится – вроде сидит сейчас, полным отморозком стал. Может это был его единственный «хороший» поступок.

Обещанная история о самолете с бычьими ногами (по просьбам желающих из этого поста Как октябрята на кладбище ходили).

Ребят, история, которую я обещал вам рассказать – несколько коротковата, поэтому, для начала я вам выдам фантазию на данную тему в некоторых традициях те самые страшилки, а уж в финале дам саму страшилку.

Поехали!

Жил рядом с аэропортом, буквально в двух шагах, от него, мальчик Витя. Законопослушный пионер, отличник, да и вообще – мальчишка верный идеалам коммунизма, вечно жалеющий о том, что родился он не в героические времена революции, или же еще более героические времена Великой Отечественной войны. Аэропорт, маленький, уездный, с парой лишь взлетных полос был от него лишь через дорогу, за высоким сетчатым забором с колючей проволокой поверх него, забора, намотанной.

Витя, каждое утро, как только просыпался, смотрел в окно, и видел тот самый забор сетки рабицы, а за ним бетонку взлетно-посадочной полосы, после которой на высоком шесте чулок матерчатый белый в красную полоску, что в ветреные дни надувался, и торчал в сторону колом, указуя силу ветра, а еще дальше, через широкую бетонку, на которой разворачивались самолеты, высоким, корябающим небо шпилем, торчала башня то ли диспетчерской, то ли наблюдения.

Он наскоро делал зарядку, чистил зубы, завтракал, одевался и бежал в школу, а после, на обратном уже пути, после уроков, всегда неспешно брел вдоль забора, и все думал – как бы ему пробраться на сам аэропорт. Даже как то перелезть пробовал через забор, да только порвал свою темно-синюю школьную форму об острые шипы колючки, да едва шелковый красный галстук на той самой колючке не оставил – зацепился неудобно, едва-едва его с шипа снял, чтобы не разорвать.

Пацаны одноклассники ему завидовали. Как никак каждый день видит он самолеты, из окна на них смотрит, даже вместе с ним к забору ходили, хоть и крюк потом делать приходилось немалый, и тоже вздыхали, и тоже хотели пробраться на летное поле, чтобы самолеты поближе разглядеть. Те хоть и небольшие были, не Ту какие, а все больше кукурузники, но все же интересно. Вот только не знали пацаны одноклассники, что Вите хочется перемахнуть через забор с колючкой не по этой причине, а всего лишь из-за одного самолета, который он никогда днем не видел, да и по ночам не мог разглядеть – ночью только один фонарь у башни и светился, до взлетной полосы недосвечивая.

В особенно темные, безлунные ночи, раздавался далекий стрекот и гул самолета. Витя прижимался к темному окну носом, вглядывался, но едва-едва мог различить темный силуэт на фоне черного неба, и вдруг, резко, мимо света фонаря вышки проносилась черная крылатая тень, и потом, вместо визга колес о бетон полосы, через открытую форточку окна, слышался… цокот быстро несущихся копыт.

И ближе к утру снова звук – громкий, чихающий, нарастающий рокот раскручивающегося винта, звонкий цокот копыт, и та же тень, то первых проблесков рассвета, уносилась ввысь. Витя вглядывался в нее до рези в глазах, но не мог разглядеть. И только стоило ей скрытся, как тут же красились несмелым багрянцем облака, показывался в далеком-далеке вниз по склону край светло желтого, восходящего солнца.

Именно для того, чтобы хоть одним глазком глянуть на этот самолет, Витя и хотел попасть на аэродором.

Однажды, когда он несся домой со школы особенно быстро, спешил, чтобы влететь в дом и с порога закричать: «я пятерку по контрольной получил!» - он споткнулся об незаметный в траве камень, и растянулся вдоль забора аэродрома. Тут же и мысль: «мать заругает за пузо грязное», но эта мысль лишь промелькнула, потому как узрел он прямо под носом нечто.

Это нечто – была небольшая ложбинка, неглубокая, уходящая прямо под забор аэродрома, и если просто идти, проходить мимо, то ничего не различить из-за травы, но теперь.

Витя скинул портфель, и, как был, в школьной форме, при галстуке, пополз в ложбинку. Спина, конечно же, уперлась в трубу, но он все упирался, отталкивался ногами, тянулся, цеплялся руками. Послышался треск материи, и вот уже он, Витя, по ту сторону извечного препятствия. Оглянулся, сквозь сетку рабицу увидел и портфель свой, валяющийся в траве, и дальше, в отдалении, дом свой – вот он и внутри.

Скинул пиджачок школьной формы, глянул на его спину – шов разошелся. Ничего – это быстро подлатается, вот только синюю рубаху не стоит травяным соком пачкать. Снова пиждак многострадальный накинул, застегнулся, пополз обратно.

Ночи он ждал с нетерпением. Луну он не отслеживал, но верилось ему, раз нашел он лазейку, значит и шанс у него появится сразу, и значит ночь будет темная, безлунная, черная-пречерная, такая, что хоть глаз коли.

Стемнело, Витя припал к окну, вглядывался в ночной небосвод. Темно – ни звезд, ни луны не видать. Как был, в одних трусах да майке, подошел к двери детской, приложил ухо к крашеной ее ровной поверхности, затаил дыхание, прислушался. Ни звука не доносилось из-за двери. Тишина. Может быть мама с папой спят уже?

Не торопился, стоял так долго, что уже замерз, но так ничего и не расслышал. Тогда, как мог тихо, оделся в повседневную уличную одежду: штаны вельветовые штопанные перештопанные, футболку старую, и тихо приоткрыл дверь. Темно, шел по памяти, выставив руки вперед, пробирался к выходу. Нащупал дверь, ботинки, тихонько, чтоб не скрипнула, открыл ее и выскользнул в сени, а после и на улицу, где и обулся.

Уже через пять минут он брел вдоль забора, ногой прощупывая траву, чтобы найти ту самую ложбинку. Нога провалилась в шелестящую траву почти по колено – вот оно!

Он улегся на землю и пополз под забор. На этот раз не зацепился, не порвал ничего, и вот уже перебрался на ту сторону. Вдруг стало ему немного страшно. Он на запретной территории. А вдруг сторож, а вдруг заловят, а вдруг…

Но что теперь думать. Он пошел на свет единственного фонаря, а вокруг шепталась трава, изредка подвывал ветер и в окружающей темноте чудилось ему какое-то движение, будто следуют за ним, на грани слуха, на грани видимости некие некто. Он и сам не заметил, как сначала пошел быстрее, а после и вовсе – побежал, да так, что ветер в ушах свистел. Добежал почти до границы света, туда, где на летном поле стоял одинокий дощатый кукурузник, остановился, переводя дух. Огляделся. Все было спокойно. На фоне темно синего небо бултыхался и хлопал чулок ветроуказателя, едва слышно шелестела высокая трава. Ночь, глухая, темная ночь.

Он залез под крыло кукурузника, уселся прямо на бетонку, обхватил озябшие плечи руками и стал ждать. Время тянулось долго, и снова стало все вокруг таинственным, пугающим, да еще и кукурузник этот древний то крылом скрипнет, то струнным низким голосом понесет от его растяжек меж крыльями, то особенно громко и заполошно хлопнет трепыхающийся ветроуказатель, да так, что Витя вздрогнет, да по сторонам заозирается испуганно.

Он уже едва ли не зубами стучал от ночной прохлады, а может быть и стучал бы, если бы страх его не сдерживал, под стук зубовный особо и не расслышишь ничего, вот и держался. И снова гул низкий и тихий, на грани слуха, наверное по растяжке кукурузника пришелся особо хороший порыв ветра, но… нет – гул нарастал, приближался, и вот он уже разбился на скорый перестук-стрекот, и на холсте темного неба появилась сплетенная из мрака тень.

Гул нарастал, Витя соскочил с места, перебежал за невысокий бетонный блок, что стоял чуть в отдалении, присел за ним на корточки, выглянул.

Самолет уже было видно: широкий размах черных крыл, длинное, акулье тело его вырисовывалось чернильным мраком на темно-синем фоне, и вот он уже закладывает вираж, заходит на посадку, вот сейчас коснется взлетной полосы и… стук копыт, быстрый, скорый, дробный, далеко разносящийся в ночной тиши.

Самолет пробежал скоро пробежал по полосе, и замер в отдалении. Всего то метров пятнадцать отделяло его от спрятавшегося, замершего Вити. Видно было плохо, что там у него за шасси такие стучащие, но вот то как он стоял, вздымая то одно крыло, то другое, было похоже на то, будто с ноги на ногу переминается.

Витя даже забыл, как дышать. Только сердце его бухало в ушах, да похлопывал чулок ветроуказателя за спиной. Что же это? Что? Он и хотел, и боялся, выползти из своего укрытия, и в обход, по траве, подползти поближе, когда…

В ночи громко фыркнуло, как лошади фыркают, - Витя ойкнул громко. Заскрипело что-то, и он увидел как от самолета потянулись тени, как фигуры – черные, бесшумные, на поводках столь же черных нитей за ними, что как пуповины тянулись от них к самолету.

Тени шли на его «ой», он еще думал, что может просто в его сторону, но нет – к нему, явно к нему, и тогда он соскочил, и помчался со всех ног прочь – к свету, под фонарный столб у вышки.

Позади не раздавалось ни звука, тишина, но он знал, что тени следуют – летят по-над бетоном летного поля, прямо за ним, а может его уже и догоняют, и еще чуть-чуть – схватят, сцапают!

Влетел в круг желтого света на всем ходу, прямо на столб, обхватил его руками на бегу, и ноги вылетели из под него вперед и он бухнулся на землю, мгновенно перевернулся на четвереньки и уставился назад.

Вот они – тени за кругом очерченным светом, встали, замерли, и то ли это трава шелестит, то ли сердце бухает, но будто шепот от них исходит, шуршание, зовущее, негромкое, тянущееся.

- …витя…витя…витя… - слышал он едва-едва, и меж именем его, как шорохом присыпанные паузы, будто и тогда говорят что-то, да только не разобрать ничего. Да и то как звали его – может и в голове, от страха, у него рождалось, а может и…

Теней все больше и больше было на краю круга света, они как водой растекались вокруг, обступали, заслоняя от него далекие огоньки города, и наползала с ними тишина ватная и непроницаемая. Вот уже и едва слышно как хлопает ветроуказатель, а вот и вовсе неслышно, а вот и пропал отдаленный гул дороги, что далеко-далеко отсюда, и чей звук был так привычен, что Витя его даже и не замечал, а заметил лишь теперь, когда он стих. И шепот зовущий был все громче, и вот он уже в коконе темноты, что и вокруг света, и над фонарем нависла – замурован во мраке.

А после мрак, будто туман, вдруг развеялся, пропал и все снова стало как и было, и даже силуэта самолета того странного, что должен быть на летном поле – не видно. А видно забор вдалеке, видно горящее окно их дома, и у забора стоит кто-то, а после:

- Витя, - голос явственный, знакомый, злой и зовущий издали – мамин голос, - А ну сюда! Тоже, надумал ночью из дома сбегать! Витька! Я тебе ремня всыплю! Быстро домой!

Витя вздрогнул, соскочил было, шаг сделал, и замер. Показалось ему, что проплывают за светом какие то струйки туманные, черные, как дымок легкий, курящийся.

- Что замер! Я тебя вижу, паскудник, а ну – марш домой! – мама кричала громко, а Витя стоял недвижно. Боялся.

- ИДИ СЮДА! – рявкнуло так, что у него уши заложило, зазвенело в мозгах, - Мелкий паскудник! ИДИ СЮДА!

И он сделал шаг назад, почувствовал, как прикоснулся спиной к столбу и медленно сполз на землю, выпростал из под себя ноги, уселся. И снова мрак окружил его, закупорил все звуки, огоньки свата города вдалеке, снова тишина, снова мрак за светом повсюду.

Сколько он так просидел, он не знал. Может час, а может и все пять, но все это время он слышал тихий призывный шепот, видел как тьма кружит вокруг света, сидел и ждал. И вдруг, резко, с шипением сотен тысяч змей мрак стал плавиться, выгорать красными искристыми точками, и он увидал сквозь эту пелену распадающейся тьмы свет рассвета. Вставало солнце там, в отдалении, за горизонтом, увидел он облака на небе подсвеченные красным рассветным заревом, соскочил с места радостно, улыбаясь.

Мрак распадался, рвался, не хотел уходить – истлевал, но вот от него уже и ничего не осталось. И Витя смело шагнул вперед, и еще шаг, и еще… черный хлыст тьмы рванулся к нему, Витя резко отпрянул, повалился на спину, и хлыст, как об щит, ударился об яркий фонарный свет, зашипело, завыло в ушах, полыхнуло ярко пламенем и снова тьма. Кругом тьма – нет рассвета, чернота кругом и мрак – ночь непроглядная.

Тьма…

Он сидел у столба, обхватив руками колени, сидел и плакал. Уже и папа его звал, и злой сторож наставлял на него черные жерла двустволки, и собака злая, сторожевая, огромная, как медведь, мчалась на него из темноты – он не двигался, все эти мороки разбивались о желтый фонарный свет. Лишь бы только он, фонарь, не погас, лишь бы…

И он погас. Погас и тьма, торжествуя, ринулась к Вите, ринулась, обняла его со всех сторон, присосалась к нему холодом своим колючим, зашептала прямо внутри головы непонятное, и вдруг распалась – завизжала резко, страшно, так что все пропало – мысли, страх, воспоминания – такой был это визг.

И свет зари хлынул, пролился на летное поле. Витя увидел, как черные тени на огромной скорости впитывались, втягивались обратно в самолет, что в рассветном свете был хорошо видим. Огромный, тоже черный, на крупных – бычьих ногах, и будто живой, играющий мышцами, сплетенными из темноты. И даже не дожидаясь, когда последние тени втянутся в него, он, цокая черными копытами, об бетон, развернулся, поскакал по полосе прочь, затарахтел заводящийся на бегу двигатель, и он взмыл ввысь, закладывая свечку – прочь от солнца!

Но то разгоралось ярче и ярче, и уже не скрыться, не убежать, и Витя видел, как заполыхал самолет на бычьих ногах огнем, полыхнул ярким, белым светом, как сварка, и растворился в рассветном небе, истлел легким темным, едва заметным, дымком.

- Все, - тихо сказал он сам себе, но с места не двинулся, а все так же сидел, обхватив колени руками, и ждал. Чего он ждал – не знал и сам. Просто сидел и сидел, никому и ничему больше не веря.

Его нашел диспетчер, когда утром шел на работу. Мальчуган, холодный как лед, замерзший, но недвижимый, сидел под давно погасшим фонарем. Сидел обхватив колени, смотрящий в одну точку.

- Мальчик, ты кто? – спросил диспетчер, но тот не ответил, не шелохнулся.

- Мальчик, - он подошел ближе, присел напротив него на корточки, - мальчик. Ты меня слышишь?

Тот молчал. Диспетчер протянул руку, потряс мальчугана за плечо, никакой реакции. Разве что почувствовал диспетчер, какой этот мальчуган холодный, будто мертвец, да и только сейчас он понял, что это не белобрысые выгоревшие на солнце волосы у мальчугана, а то что он сед – сед как лунь, как древний старец.

- Малыш, - вкрадчиво спросил он, - ты откуда?

Мальчик посмотрел на него, и у диспетчера захолонуло сердце, взгляд мальчишки был пустой и прозрачный, как у размороженной рыбы.

- Самолет, - тихо прошептал он, - самолет на бычьих ногах.

Диспетчер накинул на него свой пиджак, обхватил, взял на руки, и понес его в диспетчерскую. Там быстренько заварил чай для малыша, позвонил в милицию. Участковый приехал быстро, соскочил с мотоцикла, скорым шагом вошел в диспетчерскую. Витя сидел за столом в накинутом пиджаке диспетчера, перед ним остывал нетронутый чай.

Вскоре и шум поднялся там – за забором, это мама с папой искали его, на шум выскочил милиционер – позвал родителей. Те тормошили Витю, звали по имени, ругались, умоляли. Но он их будто не видел.

В себя он пришел только ближе к ночи, когда его укладывали спать. И не очнулся, не пришел в себя по нормальному, а дико завизжал, когда папа выключил свет в его комнате.

- Свет! Свет! Включите свет! – орал он не своим голосом, и папа щелкнул выключателем. А после успокаивал сына, который будто только-только очнулся от жуткого кошмара.

Теперь уже Витя стал большим, вырос, стал уважаемым человеком на хорошей должности, все же хорошо учился. Обращаются к нему не иначе, как Виктор Николаевич. Виктор Николаевич женат, у него двое детей, но и по сей день он никогда не выключает свет, и по сей день ему вдруг кажется, что он все так же сидит у столба, все так же охватывает руками свои тощие, мальчишеские коленки, и ждет рассвета.

А теперь и история в том формате, в каком она звучала в пионерском лагере:

Диспетчер устроился работа на аэродром. Ему сказали, чтобы, если он вдруг задержится до темна, никогда не выходил встречать самолет, который прилетит ночью. И вот он задержался на работе, уже стемнело и слышит – летит самолет. Он к окошку – и правда, подлетает. Садится. Не вышел тогда диспетчер его встречать, только удивился.

В следующий раз задержался, и снова прилетел самолет, и видит тогда диспетчер, что самолет то не простой, а как то садится странно – цокает, а не скрипит шасси. Но и во второй раз он не вышел его встречать.

И задержался он в третий раз, и снова прилетел самолет, и не удержался тогда он, вышел посмотреть, что это за странность такая, и видит что самолет полностью черный, а стоит он не на шасси, а на бычьих ногах. Побежал он от него, а самолет за ним…

Пришли другие работники утром, а диспетчера и нет – пропал. И с милицией его искали, и у родственников спрашивали – так и не нашли его. И если ты видишь ночью самолет летящий, то знай – это самолет на бычьих ногах летит, чтобы забрать кого-то.