Должник⁠⁠

В детстве, когда у меня ломался велосипед, приходилось идти к соседу. Спуститься почти к оврагу, завернуть направо, и пройти через два дома. Он - прости, не помню, как звали, упокой Господь твою душу! - был одноруким. Нет, не война. И не врождённое уродство - мальчишкой он прицепился сзади к трамваю и неудачно упал под колёса.

- Ты, Серёга, счастливый человек! - приговаривает он, зажав раму коленями и ловко орудуя левой рукой. Инструменты иногда падают, но он не сдается, посапывая папиросой. - Две руки, две ноги. Хуле ещё надо?

Педали крутятся, смазанная цепь уверенно шуршит, проворачивая крутящееся в воздухе колесо. Обмотанные цветной проволокой спицы сливаются в прозрачный круг, вспыхивающий на солнце. Я стараюсь не смотреть на завёрнутый внутрь правый рукав, пустоту под ним.

- Если башкой думать начнёшь, совсем хорошо будет! - ловко перевернув велик, заканчивает он. Иногда однорукий пьян, но от этого ничего не меняется: только более плавные движения и медленные слова.

- Бабке привет передавай! - привычно говорит он. Его внучка, младше меня, стоит в стороне, с любовью глядя на деда. Для неё данность и его увечье, и смешные мальчишки со своими великами. Он помогал всем, кто попросит.

Теперь она живёт заграницей, что, впрочем и не важно.

А я - здесь, но давно поменял несколько квартир, районов, машин, работ и женщин. Разменял эти три десятилетия на ссоры и примирения, тиканье стрелок и отмеченные праздники. Не всегда удачно, но так уж получилось.

Сегодня утром я вспомнил про годовщину маминой смерти. До кладбища далеко, да и снег, но отступать нельзя. Такси, киоск, удивлённые глаза продавщицы - да, восемь, знаю, чётное. Неразговорчивый водила - слава джа, беседовать особенно не хотелось. Даже слушать. Особенно - слушать.

- Подождите здесь, я минут на десять. - Он кивает, уткнувшись в телефон. Я иду по колено в снегу, бережно держа газетный конус с хрупкими гвоздиками. Розы? На кладбище как-то не к месту, хотя мама и оценила бы. Наверное. Я не так хорошо помню её, чтобы судить точно.

Почему-то в голове крутится всё тот же совет думать головой. Банально, но верно. Меня по жизни вели импульсы и эмоции, может, в этом всё и дело. Голова была, чтобы пить.

Навстречу идёт дед. Мой дедушка. Я останавливаюсь и смотрю на него. Страха нет, удивления, почему-то, тоже. Просто встреча с родственником. И плевать, что он уже год лежит, и не на этом кладбище.

- Ко мне не ездишь... - ворчит он, сутулясь, держа руки в карманах немодной куртки. - Говнюк ты. Да ладно, ладно, не дуйся... Шучу.

Я молчу. Февральский мокрый ветер треплет газетный свёрток.

- На похороны ко мне - и то не приехал. Зря, Серёжка, зря. Не много у тебя дедов было, и тех нет. Я не в обиде, но что ж ты так-то.

- Прости... - я хочу сказать ещё что-то, но дед, не останавливаясь, проходит сквозь меня. Обернувшись, я вижу только пустую дорогу и цепочку своих следов на снегу.

С ближайшей сосны срывается жирная серая ворона и, каркнув, пролетает над самой головой.

- Прости, - снова шепчу я. Сам не понимаю, что происходит. Надо идти дальше. Мне не по себе, морозит. Похоже, я заболел и сам того не заметил. - Я не смог, дед. Ты же знаешь. Я и сейчас еле хожу.

Торопливо закуриваю, заслоняя язычок пламени от ветра букетом. Глаза щиплет, но это не слёзы. И даже не усталость. Просто хочется моргнуть, закрыв глаза на мгновение, а открыть их в прошлом. Когда все ещё живы. Когда достаточно набрать семь цифр - и в трубке родной голос.

- Иди, чего встал? - словно продолжая дедово ворчание, говорит мне любимая бабушка. Та самая, которой передавал свои приветы однорукий сосед.

Бабуля даже здесь словно уступает мне дорогу. Её фигура чуть в стороне от тропинки.

- Помнишь, ты меня ругала, что я дурака валяю? Пью много? Теперь исправился, бабушка. Теперь всё по-другому.

- Храни тебя боже! - она мелко-мелко крестит меня. - Я перед смертью совсем с ума сошла. Это ты меня извини. Столько хлопот вам... Провода ещё резала, боялась телевизора. Оттуда китайцы лезли!

Она смеётся, почти беззвучно. Мне страшно. Мне очень страшно, но я не могу развернуться и идти обратно.

Вокруг тропинки начинают собираться мёртвые. Я всех их знал, а они знали меня. Я наклоняю голову, стараясь не смотреть: одноклассники, вот парень курсом младше, бывшие коллеги по бывшим работам. Второй мой дед, суровый, седой. И при жизни молчаливый, а сейчас - просто смотрит на меня. И всё.

Я всем им задолжал когда-то. Кому внимания, кому веры в них или в себя. Не оправдал надежды. Некоторым, кажется, не отдал деньги. Когда сильно пьёшь, память отказывается впитывать долги.

Иногда узнаешь, что обманул, только когда начинают бить.

Вот он, поворот на мамину аллею. Здесь приходится идти, выдирая ноги из сугробов, проваливаясь чуть не по пояс.

- Сволочь ты, Серёга! - говорит кто-то, но я даже не оборачиваюсь.

Двоюродный брат, год назад. С дедом несколько дней разницы. Всё та же пьянка, из которой я смог вылезти, ломая ногти, а он - нет. На его похоронах я тоже не был. Я, вообще, избегал кладбищ с детства, как мог.

- Простите меня... - повторяю я, понимая, что никто не услышит. Сигарета улетает коротким росчерком в снег. Хочется сразу закурить другую.

- Ты пришёл...

Мамин памятник до самой фотографии в снегу. Я устало опираюсь рукой о дерево, растущее над её могилой. Полусухая сосна, словно изломанная под тяжестью спрессованного горя. Для кладбищ, вообще, обычное дело - уродливые деревья. Они пьют соки из чужой плоти, пробивают корнями гниющие в земле гробы со всеми этими подушками-иконками-ленточками. Перемешивают землю с костями и живут дальше.

- Пришёл, мам...

Меня уже не морозит. Меня колотит озноб. Газета брошена на засыпанную снегом лавочку, цветы - возле памятника. Мучительно хочется выпить, сразу стакан, залпом. Закусить непременно яблоком. Закурить.

И выпить ещё, уже не так торопясь, уже чувствуя внутри падающее тепло.

- Редко ты приходишь. Не оправдывайся, я знаю. Я же всё про тебя знаю. Как ты сейчас болеешь. Как пил. Как завязал. Про врачей с равнодушными глазами и про последние деньги в кармане. От меня сложно что-то скрыть, мне просто всё известно.

- Я люблю тебя, мама, - просто говорю я. Мучительная водочная жажда сменяется резким холодом. Где-то в груди словно начинает расти комок льда. Пока ещё малыш, нестрашный осколок айсберга. Но всегда готовый вырасти в убийцу.

- Я тоже люблю тебя, Серёжка. Тебе сейчас плохо, иди обратно. К машине. И быстрее домой, лекарства ведь опять забыл?

Хлопаю по карманам. Забыл. Хреново...

- Иди, тебе важнее вернуться.

Я поворачиваюсь и цепляю онемевшей ногой о низкий заборчик ограды, падаю. Навстречу мне летит острая пика столбика. Или это я лечу, стараюсь надеть на неё глаз, а она стоит на месте, как всегда? Кто его знает. Да и не важно это всё. Две руки, две ноги, хуле ещё надо...

Таксист даже не пошёл меня искать. Через час, выматерившись, он завёл машину, резко развернулся на пятачке возле ворот и поехал на новый вызов. Вот и ему я остался должен, и теперь точно - никаких шансов отдать причитающееся.

© Юрий Жуков