Нам тогда было по 17-19 лет. Это такой возраст дурацкий, когда очень хотелось побеситься и всегда получалось. Уже у самых не темпераментных проклюнулись усы укропом, вот эти знаменитые - одна волосина на квадратный сантиметр. Голоса у всех тоже переломались и даже те, кто ещё совсем недавно был писклёй, уже зычно басили, или на крайняк баритонили, что никак не коррелировало со всё ещё розово-детским лицом на неуклюже длинном худом теле и походкой с изгибом коленей в разные стороны как у молодого лося. Это тот самый возраст когда куролесить и нарушать всё и вся хочется с размахом, толпой, чтобы последствия были глобальнее и желательно с участием милиции.
Вот такой делегацией, человек, если меня память не ошибает - 17-18 мы отправились на хутор постигать все тяжкие в особо крупных размерах. Чтобы беспредел точно состоялся, было набрано немерено водяры и раза три по "немерено" пива. Какой-то нехитрой закуси набрали, по-моему консервов в томате и хлеба. В общем, не отравиться было невозможно, а значит безудержное веселье гарантировано. По дороге на хутор, выяснилось, что мы не взяли с собой баб, но эта проблема решилась так же по дороге. Девчонок которым было по 17-19 в городе тоже было завались и они мирно прогуливались по тёмным аллеям, чтобы не палить проросшие у некоторых усы поверх вездесущих прыщей. Как правило, тонкости дипломатии в этих случаях были ни к чему и на вопрос "Девчонки, бухать едете, чо?" они нервно переглядывались и одна из них говорила "Ой девочки, я не могу, мне завтра в музыкалку". "Ну и дура" - отвечали ей подруги и с диким гоготом запрыгивали на колени к пацанам в переполненные машины.
Вот примерно в таком составе, человек под тридцать, мы выпадали из машин и готовы были грешить сразу же, а у некоторых это получалось уже в машине. Сын хозяина хутора слёзно умолял ничего в доме не ломать, а то его батя прибьёт. Судьба прибитого товарища мало кого интересовала, и через десять минут кто-то сломал ключ от двери и пришлось её открывать под песню "Э эй ухнем. Да ещё-о раз...".
Развели костёр сразу до неба и спалили месячный запас дров, потому что хотелось пионерский, а он маленький не бывает. Кто-то рванул купаться на реку в первозданном костюме. Та что самая стеснительная поняла, что это первый и последний шанс и ломанулась за ним вспоминая параграф номер семь по биологии за седьмой класс, чтоб ничего не перепутать. Остальные развалились на траве и приступили к утолению жажды.
Особняком держался только Лёха, но оно и понятно - год проучился в Ленинграде. До этого он был обычным человеком с плотным тройбаном по всем предметам в школе по-успеваемости и два с плюсом по-поведению. Не сильно был прилежным, хулиганил, но в меру, в общем, как сейчас принято говорить "За любой кипиш без летального исхода".
А тут, ну как?! - из Ленинграда приехал, а он как ни крути - культурной столицей был до того как стать бандитским Петербургом. Бог с ним этим паребриком и песком вместо сахара... В Питере всегда была какая-то особая атмосфера, которую сами ленинградцы и создавали в пику Москве, как мне кажется. Я бывал в Питере каждое лето и понимал преобразования произошедшие с тонко организованным Алексеем. Мы когда увидели его с гитарой сразу обрадовались и начали прикидывать как и об кого будем её разбивать, но по смиренному лику АлЕксия стало понятно, что конкурс - "Кто дальше зафигачит футбольный мяч, ударяя по нему гитарой" отменяется. Расстроились даже.
Пока окружающая природа и подростки теряли девственный облик и морально разлагались где ни попадя, Лёха ходил обнявши гитару по берегу реки, смотрел в туманную даль с опостылевшей поволокой в глазах и думал о судьбе Бродского в эмиграции, предположительно. Ночью заметно похолодало и кто укутался в полотенце и дрожал разбрызгивая мокрые капли воды на пьяных окружающих, кто замотался в хозяйское одеяло, некоторые уже сидели парами и грели друг друга как умели. Развели ещё раз костёр, но уже не такой пионерский как в начале. Все о чём-то галдели, ржали диким подростковым смехом, запивали пиво водкой, как вдруг послышались негромкие гитарные аккорды. Они потихоньку урезонили бесконтрольный гвалт и все уставились на Лёху, который сидел с сильно трагическим лицом, смотрел на нас глазами господа и всей глубиной взгляда корил нас за грехопадение.
Вдруг аккорды стали более ритмичными и стройными и он, каким-то специально гнусаво-печальным голосом начал петь песню про дельфинёнка. Первые два куплета все держались молодцом, только одна девочка резко отвернулась в сторону. То ли заплакала, то ли усы опалила об костёр. События в песне развивались стремительно и ко второму куплету костёр начал отражаться в глазах сидящих более ярко и отчётливо. Все, в том числе и я ждали третьего куплета в надежде на то, что драматургия смилостивится и всё закончится хорошо, но Лёха вопреки ожиданиям добавил солдатской гнусавости и три раза подряд спел самые последние строчки. То, что я рыдал взахлёб никого не удивляло, потому что им самим было некогда. Плакали даже те у кого эта функция природой не была предусмотрена. Какой-то мазохист уговорил Лёху повторить номер и почти все сказали "Ну нет, хватит этих соплей!" но в полном составе уселись к костру и уже подпевали своими гнусавыми от беспрерывного рыдания голосами.
Утром, все очень грустные как от жуткого похмелья, так и от воспоминаний о трагической судьбе дельфинёнка, прибрали везде так, что хутор стал выглядеть лучше, чем до нашего феерического прибытия и активного отдыха. Тихо собрались и уехали домой.
Вот что "высокая поэзия" с известной долей надрыва в голосе исполнителя делала с безумной, неуправляемой, но всё ещё наивной и неиспорченной молодёжью, конца 80-х годов.
