А если твой лучший друг гей?
Каминг-Аут
- Я гей, - сказал он после напряженного молчания.
Сказал и отвернулся немного. Сидит, терзает чашку, в которой только кофейная гуща и осталась. Крутит ее на блюдце. Ждет чего-то. Чего интересно? Что я ему в ответ сказать должен спрашивается!
Нет, ну вот же гадёныш. Мы знаем друг друга уже сколько, двенадцать, нет, пятнадцать лет. Мы друзья, в конце концов, а он все это время подло прикидывался нормальным. Гад, гад, гад. Так бы и вкатил ему по роже. Я подавал ему руку, я пил с ним, я звал его своим другом. Мы вместе исколесили полстраны, а эта падла оказывается пидор. Сука, не прощу никогда.
Нет, ну как он мог, как он мог так врать. Врать, сука, всю дорогу.
Во подстава-то! У меня теперь друг – гомик. Лучший друг – гомик. Да лучше б ты убийцей оказался, урод чертов!
Я, наверное, едва не раздавил стакан с соком в руках. Сидим в кафе, между нами столик, на котором его убитая чашка кофе и мой недобитый стакан со свежее выжатым апельсиновым соком. Он на меня не смотрит. Я не смотрю на него. Что там у него в голове не знаю. Какие-то, наверное, свои гомосековские мыслишки.
Его ж мать! Сколько раз в палатке рядом спали, теперь не отмыться же вовек!
В голову лезет всякая чушь. Вдруг ясно встала перед глазами картина: Витька в каком-то диком наряде из перьев, с блестками, накрашенный. Чушь какая-то! Не может быть, врет, наверное, придурок. Купил меня, а сам тихо про себя посмеивается.
Сижу.
Смотрю на ошметки апельсина, плавающие в соке.
Выжатый фрукт.
Выжатый апельсин.
Выжатый заводной апельсин.
Выжатый заводной апельсин, у которого кончился завод.
Что теперь с ним делать? Я не апельсин имел ввиду, а его. Друга моего… Бывшего друга. И только не надо мне тут про толерантность, про всякую другую чушь. Он врал мне. Он врал гаденыш, врал, врал и врал. И не только мне.
Друг называется.
Друг.
Друг.
Друг.
Единственный мой настоящий друг.
Всегда ж рядом был. Всегда со своим участием. Со своим сочувствием. Со всей своей фальшью. Как же он мог!!! Ну как! Как можно было так изображать дружбу, настоящую мужскую дружбу. Тащить меня из передряг за шкирку и при том врать. Врать, врать и врать! Сука, как он мог!?
Я посмотрел на Витьку. Сидит. Морда перекошена. Сейчас еще, не дай Бог, расплачется, педик чертов. И что мне с ним тогда делать?!
Сидит, сопит. Ждет, что я скажу. Я посмотрел на часы. Полшестого. Давно сидим. И все ради его признания, что он гей. Я посмотрел на часы. Его часы. Мы как-то напились, я похвалил его – «мол, котлы у тебя козырные». А он их снял и мне отдал. «Нравятся – носи» - говорит. Ношу. Мне тогда пришлось расставлять браслет – у Витьки рука уже моей. Они до сих пор мне немного натирают запястье. Хорошие часы. Orient. Не особая круть, но очень добротные и надежные. Я их уже восемь лет ношу. Не снимаю. Настоящая вещь – надежная.
Я еще раз взглянул на часы – шесть тридцать две.
Боже, какой же я говнюк!
- Что ты сказал? – выдавил я из себя вопрос.
- Я гей, - ответил Витька голосом обреченного.
- Ни у и что, какая разница? - сказал я, глядя ему в глаза, - ты ж мой друг.
- Я гей, - сказал он после напряженного молчания.
Сказал и отвернулся немного. Сидит, терзает чашку, в которой только кофейная гуща и осталась. Крутит ее на блюдце. Ждет чего-то. Чего интересно? Что я ему в ответ сказать должен спрашивается!
Нет, ну вот же гадёныш. Мы знаем друг друга уже сколько, двенадцать, нет, пятнадцать лет. Мы друзья, в конце концов, а он все это время подло прикидывался нормальным. Гад, гад, гад. Так бы и вкатил ему по роже. Я подавал ему руку, я пил с ним, я звал его своим другом. Мы вместе исколесили полстраны, а эта падла оказывается пидор. Сука, не прощу никогда.
Нет, ну как он мог, как он мог так врать. Врать, сука, всю дорогу.
Во подстава-то! У меня теперь друг – гомик. Лучший друг – гомик. Да лучше б ты убийцей оказался, урод чертов!
Я, наверное, едва не раздавил стакан с соком в руках. Сидим в кафе, между нами столик, на котором его убитая чашка кофе и мой недобитый стакан со свежее выжатым апельсиновым соком. Он на меня не смотрит. Я не смотрю на него. Что там у него в голове не знаю. Какие-то, наверное, свои гомосековские мыслишки.
Его ж мать! Сколько раз в палатке рядом спали, теперь не отмыться же вовек!
В голову лезет всякая чушь. Вдруг ясно встала перед глазами картина: Витька в каком-то диком наряде из перьев, с блестками, накрашенный. Чушь какая-то! Не может быть, врет, наверное, придурок. Купил меня, а сам тихо про себя посмеивается.
Сижу.
Смотрю на ошметки апельсина, плавающие в соке.
Выжатый фрукт.
Выжатый апельсин.
Выжатый заводной апельсин.
Выжатый заводной апельсин, у которого кончился завод.
Что теперь с ним делать? Я не апельсин имел ввиду, а его. Друга моего… Бывшего друга. И только не надо мне тут про толерантность, про всякую другую чушь. Он врал мне. Он врал гаденыш, врал, врал и врал. И не только мне.
Друг называется.
Друг.
Друг.
Друг.
Единственный мой настоящий друг.
Всегда ж рядом был. Всегда со своим участием. Со своим сочувствием. Со всей своей фальшью. Как же он мог!!! Ну как! Как можно было так изображать дружбу, настоящую мужскую дружбу. Тащить меня из передряг за шкирку и при том врать. Врать, врать и врать! Сука, как он мог!?
Я посмотрел на Витьку. Сидит. Морда перекошена. Сейчас еще, не дай Бог, расплачется, педик чертов. И что мне с ним тогда делать?!
Сидит, сопит. Ждет, что я скажу. Я посмотрел на часы. Полшестого. Давно сидим. И все ради его признания, что он гей. Я посмотрел на часы. Его часы. Мы как-то напились, я похвалил его – «мол, котлы у тебя козырные». А он их снял и мне отдал. «Нравятся – носи» - говорит. Ношу. Мне тогда пришлось расставлять браслет – у Витьки рука уже моей. Они до сих пор мне немного натирают запястье. Хорошие часы. Orient. Не особая круть, но очень добротные и надежные. Я их уже восемь лет ношу. Не снимаю. Настоящая вещь – надежная.
Я еще раз взглянул на часы – шесть тридцать две.
Боже, какой же я говнюк!
- Что ты сказал? – выдавил я из себя вопрос.
- Я гей, - ответил Витька голосом обреченного.
- Ни у и что, какая разница? - сказал я, глядя ему в глаза, - ты ж мой друг.
