ЧАСТЬ II. Пять лет назад.

- Глава 1 –

- Кай! Кай, подожди меня!

Кай Ноланди, уже поставивший ногу в стремя, обернулся – черноволосый мальчишка, путаясь в подоле длинной ночной рубашки, во весь дух бежал к нему, оставив далеко позади немолодую няньку. Нянька была взволнована, на ее лице отражалась мучительная борьба: то ли пуститься бегом за воспитанником, то ли сохранить чувство собственного достоинства. Победил возраст – женщина прибавила шагу, этим и ограничилась.

Бросив поводья на шею лошади, Кай направился к мальчику. Наклонился, подхватил, подбросил в воздух.

- Ах ты, ранняя пташка! И чего вам не спится, мой виконт?

Он посадил мальчика в седло, и тот, схватив поводья, замолотил босыми пятками по лоснящимся лошадиным бокам. Лошадь, до глубины души возмущенная подобным обращением, фыркнула и повернула голову к наглецу, оскалив желтые зубы.

- Ой!

От испуга мальчик едва не свалился с седла, но Кай успел подхватить его, поставил на землю.

- Кай, а ты куда? Ты скоро вернешься? Мы с тобой поиграем?

- Не сегодня, малыш.

- Почему? Почему не сегодня?

- Потому что я еду к маме.

- У тебя есть мама?

Кай Ноланди не удержался от смеха, глядя на изумленную мордашку своего пятилетнего двоюродного брата. Мама? Какая мама может быть у взрослого человека? Мамы бывают только у детей!

- Есть, конечно. Она уже старенькая. И очень скучает по мне.

- А где она живет?

- Далеко, Крис.

- А почему далеко? Почему не дома?

- У нее свой дом, - объяснил Кай. – Большой-большой дом. Называется монастырь. Там живет много-много женщин, и все они молятся за нас, грешных.

- А почему мы грешные?

Поток бесконечных вопросов прервала вовремя подоспевшая нянька, запыхавшаяся и раскрасневшаяся.

- Как вам не стыдно, милорд? – напустилась она на воспитанника. – Извольте немедленно вернуться в дом и одеться!

- Не хочу! Я хочу с ним! Кай, возьми меня с собой! Ну, пожалуйста!

Кай Ноланди опустился на колено, взглянул в умоляющие глаза мальчика.

- Нельзя, - очень серьезно объяснил он. – Посторонних мужчин в монастырь не пускают. Такие там правила, молодой человек.

- А ты тоже мужчина! Тебя тоже не пустят!

- Мне можно, у меня там мама. К маме пускают… Идите, милорд, и не позорьте вашего благородного отца. Где это видано – наследник славного рода Урмавива, и без штанов! Куда это годится? Слушайся няню, а я за это привезу тебе...

- Коня! Хочу коня! Большого! Чтобы как у тебя!

- … привезу тебе кинжал. Настоящий! Острый. И ножны с кольцами, чтобы подвешивать к поясу.

На лице наследника отразилась борьба: что лучше? Конь или кинжал? Лошадь, застоявшись, вдруг громко заржала, высоко вскинув голову, и нетерпеливо загарцевала. Это решило дело.

- Хочу кинжал! Только большой! Как у папы.

- Самый большой, - согласился Кай.

Барон Ноланди потрепал мальчика по голове, взлетел в седло и с места прянул к распахнутым воротам, где его поджидал конный слуга. Только звонкая дробь рассыпалась по булыжнику двора. Кристан Урмавива с завистью проводил Кая глазами и тяжело вздохнул. Хорошо быть взрослым! Делаешь, что хочешь, никто тебе не указ. Даже няня. Которой обязательно зачем-то нужно, чтобы человек надел штаны. А если человеку и без штанов хорошо?

Еще раз вздохнув, теперь уже совсем душераздирающе, виконт Урмавива поплелся вслед за няней в замок – одеваться, умываться и причесываться. А что поделаешь? Иначе за стол не пустят.

- 2 –

Граф Урмавива стоял у окна и с улыбкой наблюдал за сыном.

- Я рад, что они подружились, - сказал он. – Нет, в самом деле, очень рад. Одно время мне казалось, что Кай недолюбливает ребенка, только скрывает это. Я рад, что ошибся. Из барона вышел прекрасный старший брат. Мне бы самому хотелось иметь такого брата.

- Да, милорд, - равнодушно согласился Дижак.

Он сидел, положив тяжелую шпагу на колени, и внимательно рассматривал клинок. Потрогал острие загрубевшим пальцем, скривился - шпага явно нуждалась в заточке и полировке.

Граф повернул голову и через плечо недовольно посмотрел на Дижака.

- Ты почему-то очень его не любишь. Интересно, почему?

Не отрывая взгляда от клинка, Дижак пожал плечами.

- Барон не баба, чтобы мне его любить.

- Но ты можешь быть хотя бы чуточку любезней с ним? А то смотришь иной раз так, будто сейчас в глотку вцепишься.

Дижак взмахнул шпагой – раз, другой. Склонив голову, вслушался в свист рассекаемого воздуха. Не вставая со стула, сделал короткий молниеносный выпад; стул громко скрежетнул тонкими ножками по вощеным доскам, но устоял. Зато враг, судя по всему, был повержен прямым ударом в сердце. Шпага вернулась в ножны.

Пять лет назад я промолчал, подумал Дижак. Не захотел беспокоить графа. Решил, что справлюсь сам. Невелик труд проследить за неопытным юнцом, у которого все мысли на лице написаны. Я не сказал, что мальчишка подслушивал, что он знает больше, чем ему положено… не сказал тогда, а сейчас, пожалуй, уже поздно. Кто мне поверит? Если и леди Беллиз, и сам Хуго души не чают в этом двуличном негодяе? Доверяют ему во всем?

Сам себя перехитрил, с горечью признался Дижак. Думал, посмотрю, как там и что. И если щенок посмеет задрать хвост… уж я найду, чем его прищемить! Первое время щенок и правда скалил зубы, но потом… Кто же знал, кто мог предположить, что он так переменится? Что буквально влюбит в себя всех, включая маленькую нежную Илзе? Девочке уже шестнадцать, и она, кажется, всерьез собралась замуж за этого… этого… А я ничем не могу помешать!

- Ладно, - сердито сказал граф, прерывая тягостное молчание. – Не любишь, и не надо, черт с тобой. Но изволь хотя бы уважать! Все-таки он мой будущий зять!

Опираясь на шпагу, как на трость, Дижак встал и молча поклонился. Его молчание было красноречивей всяких слов.

Вот так всегда, закипая, подумал граф Урмавива. Стоит хоть мимоходом упомянуть о Кае, упрямый Джак тут же замыкается, уходит в себя. Прям как его любимая шпага в ножны – наглухо! И, главное, непонятно почему? Спрашивать бесполезно, уже пробовали. Молчит, подлец, будто языка лишился! Начни он хотя бы юлить, выкручиваться, было бы проще, я бы сумел вытянуть из него правду. Но он молчит! И проще пробить головой крепостную стену, чем это молчание!

Он что-то знает, мой Дижак, что-то такое, из-за чего Кай Ноланди рискует лишиться моего расположения. Кай что-то натворил? Вряд ли это что-то серьезное, угрожающее мне или моей семье, такое Дижак точно не стал бы скрывать. Скорее всего, просто он стал свидетелем какого-то неблаговидного поступка молодого барона и счел его низким, недостойным звания дворянина. А старый вояка крайне щепетилен в вопросах чести.

Если так, то ладно. Пусть. Все мы не без греха, что уж тут. И у меня есть то, чего я стыжусь по сей день, и у Дижака, я уверен, тоже. И никому из нас не хочется ворошить грязное белье.

Кстати, о бароне! Раз уж зашла речь!

- Знаешь, Дижак, я уже не молод. Старость не за горами… Ты не хмыкай, ты дослушай… И добро бы, если только старость. Я надеюсь, что господь окажется милостив ко мне, и я проживу еще много лет. Но если Создатель рассудил по-другому? Что, если мне суждено умереть в самом скором времени? Откроются старые раны? Появятся новые? Конь понесет, или мне, как леди Беллиз, попадется ядовитая улитка? Человек уязвим, и ты, мой старый друг, знаешь это не хуже меня. Что тогда будет с моим сыном? С единственным продолжателем рода Урмавива?

- Я слушаю, милорд!

Дижак стоял перед графом, положив руку на эфес шпаги и выпрямив спину. Старый солдат, он со спокойной, непоколебимой уверенностью ждал приказа командира и готов был выполнить его любой ценой.

- Если со мной что-то случится, моему сыну нужен будет друг. Это ты: я уверен, что более преданного, более верного друга ему не сыскать. Но этого мало, Дижак. Молодому графу понадобится регент. Всем сердцем я желаю, чтобы регентом был ты. Но это невозможно, ты и сам это знаешь. Поэтому я хочу назначить регентом моего племянника, барона Ноланди. Назначить, не объявляя. Об этом будем знать лишь мы трое: я, ты и он. И больше никто.

-

А леди Беллиз?

- Она уже знает… Ну, что скажешь, мой верный Дижак?

Хуго Урмавива ожидал чего угодно. Дижак замкнется в холодном молчании. Дижак будет возражать. Дижак потеряет самообладание, разразится бранью и, может быть, выдаст причину своей неприязни к барону. Но ничего этого не произошло: Дижак склонил голову и задумался.

- Хорошее решение, - наконец сказал он. – Правильное.

Графу показалось, что ему изменяет слух. «Или я сошел с ума?»

- Ты согласен? – с изумлением воскликнул он. – Но… почему? Ты же терпеть не можешь Кая!

Дижак пожал плечами.

- Какое это имеет значение, если речь идет о вашем наследнике? Я люблю его, милорд, люблю так, как мог бы любить собственного сына. Я убью и умру за него с одинаковой легкостью, не раздумывая… Но вот что я подумал… Барон вырос у вас на руках, вы посвящали его во все свои дела, сводили с нужными людьми. И кто лучше него управится с хозяйством? А то, что я не люблю вашего племянника, - Дижак махнул рукой и твердо закончил: - Пустое, милорд! Наверное, я просто ревную. Старики бывают порой такими чувствительными.

Бросить щенку кость, подумал Дижак, пусть подавится! Пусть грызет ее и гордится оказанной честью. Пусть думает, что ухватил бога за бороду. Еще бы – регент! Власть, пускай даже призрачная, таким соплякам кружит головы. Это даст нам время, и дон Тинкоса доварит, наконец, свой луковый суп. А Хуго проживет еще много лет. Женит сына, дождется внуков. Уж об этом я позабочусь, будьте уверены!

Старый опытный воин, Дижак умел побеждать в сражениях. Но, презирая политику, он не знал, как выигрываются войны. А граф Урмавива знал. И, спасая сына, он расчетливо, сознательно подставлял под удар себя.

Кай Ноланди кажется довольным жизнью. Он хочет жениться на Илзе, он любит Кристана; он смирился с тем, что никогда не станет графом Урмавивой. Но – смирился ли? Что, если это просто хитрая игра? Если он усыпляет бдительность? Выжидает момент, чтобы нанести один единственный сокрушительный удар?

Пусть начнет с меня! Узнав, что в случае моей смерти он станет регентом, племянник мигом сообразит, какие перспективы перед ним открываются. Он не такой простак, каким прикидывается. Тринадцать лет! Целых тринадцать лет свободы и власти, вплоть до совершеннолетия виконта. А, там, глядишь, и больше, если хорошенько постараться, если упрочить свое влияние на младшего брата, заменить ему отца. И если ради этого надо всего лишь убрать с дороги родного дядю… Кого это останавливало? Кого, спрашиваю я, и когда?

Поэтому - пусть начнет с меня. И сделает это как можно скорее, пока я еще достаточно силен, а он – неопытен. Молодости свойственно действовать под влиянием чувств, а не разума; молодость, не раздумывая, бросается в бой… и совершает неизбежные ошибки. Я знаю, я сам был таким же.

Кай, мальчик мой, неужели ты предатель? Я не хочу об этом думать, мне больно об этом думать, ведь я любил тебя, как сына. Но я обязан предусмотреть все!

Дижак тебе не верит. Значит, не верю и я.

Не должен верить.

- 3 –

Холст, туго натянутый на раму, был едва ли на треть заполнен вышивкой. Работа впереди предстояла большая, но леди Беллиз не торопилась приступать к ней – уронив руки на колени, она о чем-то задумалась. У ее ног, прямо на полу, сидела служанка и, тихонько напевая, разбирала мотки разноцветных нитей. Леди Белли вздохнула и посмотрела в окно. Ей было невыносимо скучно.

У нас есть большой дом в столице. У нас есть славный домик на побережье, в Соррейне. Есть яхта, на которой я прокатилась всего один раз. Но Хуго заперся в глуши, в своем родовом поместье. Конечно, древний замок давно перестроен, но по своему удобству и убранству он не идет ни в какое сравнение с городскими домами. Почему Хуго так поступил? Никто не знает, а он никак не объясняет свой поступок.

Конечно, я могла бы вернуться в город. Собственно, Хуго сам не раз предлагал мне это. При этом подразумевая, что он сам и Кристан останутся здесь. Хорошее дело! Она с дочерью в городе, муж с наследником в замке! Как это будет выглядеть? Пойдут сплетни, слухи, люди начнут злословить: графу надоела его старая жена, граф отослал ее, чтобы без помех развлекаться с молоденькой фавориткой. Беспочвенные слухи, уж она-то точно это знает! Но кому какое дело до правды, когда языки чешутся?

Леди Беллиз тихонько вздохнула. На следующий год мальчику понадобятся учителя. Не годится наследнику рода Урмавива оставаться необразованным, как какой-нибудь безродный оборванец. Тоже ведь проблема – где их взять? Хороший учитель не поедет в такую глушь, а плохой нам и даром не нужен.

От горестных размышлений ее отвлек вошедший дворецкий.

- Ваша почта, миледи.

Прямоугольный серебряный поднос без стука опустился на полированную столешницу.

Дворецкий с поклоном отступил, окидывая комнату придирчивым взглядом. Ну, конечно!

Занавески подвязаны криво, цветы в вазе несвежие. Глаз да глаз за этими молодыми служанками! Неумехи, все делают кое-как, спустя рукава. И при этом предерзкие! Одна из них вчера имела наглость потребовать прибавки к жалованью! И все из-за того, что ее бросил жених, якобы не вынеся долгой разлуки.

Живи мы в городе, думал старый слуга, бесшумно передвигаясь и наводя порядок, живи мы в городе, я бы давно уволил половину слуг. Но где взять других? Не крестьян же местных нанимать!

Погруженный в невеселые мысли, дворецкий, захватив вазу с увядшими цветами, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Он был так расстроен, что даже позабыл испросить дальнейших приказаний. Но леди Беллиз, увлеченная письмами, не обратила на это никакого внимания.

Письмо от сестры. Письмо от матери. Счет от личного портного – мальчик растет ужасно быстро, что ни год, требуется новое платье. Целых четыре письма от Алисии, подруги детства, - баронесса Пимслер обожала сплетни, собирала их всюду, где только могла, и с наслаждением распространяла. Еще несколько лет назад леди Беллиз искренне не понимала подругу и посмеивалась над этой ее страстью. Но теперь, здесь и сейчас, она с удовольствием читала и перечитывала новости, на которые была столь щедра Алисия. Это было единственное развлечение, которое только и осталось леди Беллиз.

Увидев знакомый коричневый конверт, краешком высунувшийся из-под остальной корреспонденции, она радостно вскрикнула. Сестра Петра, милая сестра Петра! Наконец-то! С начала лета от нее не было никаких вестей, и графиня начала волноваться.

За прошедшие пять лет они стали настоящими подругами, эти две женщины, так непохожие друг на друга. Это произошло незаметно, как-то само собой.

Через три месяца после рождения Кристана, уже зимой, леди Белли подхватила жестокую простуду. Личный медикус барона Шмитнау прописал микстуры и настоятельно посоветовал нанять хорошую сиделку. Верные слуги, это, конечно, хорошо, сказал он. Но вам нужен человек, умеющий ухаживать за больными и способный точно исполнять все мои предписания. Помню, у вас была монахиня… отличная кандидатура, миледи, просто превыше всяческих похвал! С ее помощью вы быстро встанете на ноги. Позвольте, я ей напишу?

Сестра Петра откликнулась незамедлительно, и уже через несколько дней прибыла в замок. Спокойная, доброжелательная, уверенная в себе, она оказалась настоящим сокровищем, и леди Беллиз искренне привязалась к своей сиделке. Они могла разговаривать часами, и монахиня не чуралась никаких тем. И с большой охотой обсуждала все, что касается воспитания детей.

Леди Беллиз с нетерпением разорвала конверт, быстро пробежала глазами листок, густо исписанный четким убористым почерком, и лицо ее вытянулось от огорчения: сестра Петра не приедет! Она приносит глубочайшие извинения, и искренне сожалеет, что неотложные дела требуют ее присутствия в монастыре. Письмо было суховатым, без подробностей, но за этой сдержанностью леди Беллиз, успевшая достаточно изучить сестру Петру, ясно видела тревогу. Что-то случилось! Но что именно и с кем?

Надеюсь, с самой сестрой Петрой все в порядке, подумала леди Беллиз. Она, конечно, немолода. Но для своего возраста она выглядит очень даже крепкой и моложавой. И на здоровье вроде бы не жалуется.

Надо написать ей письмо. И предложить помощь – деньги, связи, дружеский совет. Все, что в моих силах. Милый Хуго будет не против, я это точно знаю.

- 4 –

- Матушка настоятельница зовет вас.

Сестра Петра вскинула гудящую от постоянного недосыпа голову; в глазах медленно таяли обрывки сна, перемешанного с явью.

- Иду!

Она тяжело поднялась из-за стола (и присела-то всего на минуточку, чтобы дать отдых ногам, и вот, поди ж ты – уснула!), неверными шагами направилась к двери. На пороге кельи ее качнуло, плечо зацепилось за наличник, и молодая послушница едва успела подхватить споткнувшуюся сестру Петру.

- За меня, за меня держитесь!

Сестра Петра с благодарностью оперлась на предложенную руку, выровняла шаг.

- Что, отец Паоль еще у матушки?

- Ушел. Уже с час как ушел. Не велел вас тревожить. Сказал, завтра заедет. – Послушница опустила голову, по бледным, чуть тронутым веснушками щекам потекли слезы. – Соборовал он матушку-то, голубушку нашу, - еле сдерживая рыдания, прошептала она.

- Соборовал…

Слово вырвалось стоном, а в груди вдруг сжался ледяной кулак. Соборовал. Значит – все; значит – уже скоро. Отец Паоль не из тех, кто легко сдается. Все лето он ездил к своей духовной дочери, помогал и словом, и делом – медикусов привозил, лекарства… лечиться уговаривал, часами у постели больной просиживал… Да только болезнь сильнее оказалась. Может, те, другие, лекарства и помогли бы, но игуменья наотрез отказалась их принимать. Сердилась, гневалась даже: нечего, мол, на меня, старуху, такую драгоценность тратить. Меня сам господь призывает, не нам, грешным да скудоумным, его волю оспаривать.

И только сегодня она поступилась своими убеждениями – с утра попросила сестру Петру сделать ей укол обезболивающего.

- Мне сегодня понадобится ясная голова, - сказала она, но объяснить что-нибудь отказалась наотрез.

Келья матушки Фидоры была светлая, веселая: чисто выбеленные стены, полы из белого ясеня, на распахнутом окне букетик полевых цветов в серебряной вазочке, на широком блюде прозрачным рубином горят крупные вишни. И тем страшнее казалось лицо умирающей в обрамлении свежих накрахмаленных простыней: темное, туго обтянутое кожей, заострившееся. И только глаза оставались прежними: ясными, умными, насмешливыми.

- Прощаться будем, дочь моя, - сказала игуменья. – Да не реви! – прикрикнула она, когда сестра Петра, заливаясь слезами, упала на колени перед ее ложем. – Грех это, сама знаешь. Радоваться надо, глупая: скоро предстану я перед Отцом нашим небесным. Честно я жизнь прожила; может, не совсем праведно, но – честно. И не стыдно мне будет взглянуть в Его глаза. – Игуменья Фидора сердито пожевала губами, нахмурилась. – Не о том речь сейчас, не за тем я тебя позвала… Подай-ка мне распятие со стены.

Молча вытирая слезы, сестра Петра повиновалась. Распятие это, совсем простое, простецкое даже, вырезанное из потемневшего от времени ореха, удивляло всех, и сестру Петру в том числе. Меньше локтя в высоту, грубое, плохо отполированное, оно явно вышло из-под неумелого, неопытного резца. Даже у трудниц в их кельях распятия были если не богаче, то изящнее уж точно. А ведь у матушки Фидоры был выбор, да еще какой – спасенные и излеченные, коим давно потеряли счет, не скупились на подарки. Тот же граф Урмавива прислал великолепное распятие из редкого черного кипариса, отделанное золотом и драгоценными камнями чистейшей воды. И что же? Поблагодарила и отдала в трапезную.

Наверное, это что-то очень личное, подумала сестра Петра, глядя, как изуродованные ревматизмом старческие пальцы нежно оглаживают фигурку Спасителя. Память о прошлой жизни? Никогда не спрашивала… и не спрошу.

Пальцы игуменьи остановились на запястьях Спасителя. Там, где другие резчики просто обозначали гвозди, пронзившие плоть Сына Божьего, неизвестный мастер вбил настоящие гвозди. Да еще скусил зачем-то шляпки, заострив концы. Сестра Петра несколько раз царапала себе о них руки, когда по просьбе преподобной вытирала пыль с распятия.

- Смотри, - сказала игуменья, раскрывая и поворачивая ладони. На подушечке указательного пальца выступила капля старческой крови – густой, темной, почти черной. – Смотри

внимательно, дочь моя.

0

Ахнув, сестра Петра метнулась было за бинтом – перевязать! – но вдруг остановилась. Темно-серое, с еле заметным золотистым отливом распятие на мгновение приобрело отчетливую глубину, словно не из дерева оно было сделано, а из дымчатого топаза, и тут же снова стало прежним.

Показалось? Нет? Полуденное солнце шутки шутит или уставшие от недосыпа глаза подводят? Сестра Петра зажмурилась и потрясла головой.

- Ты видела? Успела увидеть?

Игуменья Фидора улыбнулась и совсем по-детски сунула палец в рот. С объяснениями она не спешила, насмешливо разглядывая монахиню, застывшую соляным столбом.

- Что это, преподобная? – после долгого молчания спросила сестра Петра.

- Это связь, дочь моя. И мне только что, на твоих глазах, подтвердили доступ.

- Связь? С кем? С… ними?

Сестра Петра не нуждалась в ответе – она читала его на лице настоятельницы.

Когда началась война, ей едва исполнилось двадцать. Она считала себя умудренной жизнью, и потери, которые она пережила, давали ей основание так думать. Ей было по-настоящему горько, когда инопланетники ушли. Просто ушли, безо всяких объяснений, не пообещав вернуться, бросив их, как жестокий равнодушный хозяин бросает надоевшую собаку. Сестра Петра чувствовала себя такой собакой: преданной, незаслуженно обиженной, выброшенной за ненадобностью. И не имеет никакого значения, почему они это сделали, пусть даже причины были самыми весомыми! Они не имели права поступать так! Мудрые, всесильные, они должны, обязаны были найти иной выход из непростой ситуации, сложившейся в те годы! А так что получается? Приоткрыли дверь, показали блестящее будущее, от которого дух захватывает, а потом захлопнули ее перед самым носом! Это жестоко и несправедливо!

- Лучше бы им было вообще не прилетать, - с яростью, не подобающей скромной монахине, как-то сказала она. Она и в самом деле так думала.

Сердце у сестры Петры горело от обиды, в душе кипели мирские, низкие страсти: мелочная злоба, черная зависть, даже злорадство – что, получили по носу, небожители? А не суйтесь, куда не просили! Но под этой наносной мутью робким огоньком тлела надежда: они вернутся. Они обязательно вернутся, и все будет хорошо! И так хотелось услышать слова утешения от матушки Федоры: конечно, они вернутся, дочь моя. Но игуменья отмалчивалась, и сестра Петра с горечью признала – надежды нет. Люди со звезд ушли навсегда.

И вот сегодня…

- Так вы разговариваете с ними, матушка? – уже надеясь, но не смея до конца в это поверить, спросила сестра Петра.

- Разговариваю? Я бы так не сказала. Ведь разговор подразумевает наличие собеседников, правда? А у меня их нет.

- Но… связь… вы же сами сказали – связь! Это значит…

- Ничего это не значит, дочь моя. Почти ничего. Я сейчас скажу кощунственные слова и надеюсь, что Господь простит меня, грешную... Это что-то вроде молитвы. Мы возносим ее Отцу нашему, мы надеемся, что Он нас услышал, но ответа не ждем. Не ждем, - с неожиданной горечью повторила игуменья. – Но уныние – грех. И мы должны надеяться.

- Что я должна делать? – тихо спросила сестра Петра.

Умирающая одобрительно кивнула.

- Ты умна, дочь моя. Я всегда это знала… Так вот, игуменьей после моей смерти тебе не быть, молода ты еще, да и, по моему разумению, сама не слишком стремишься к этому. Я права?

- Правы, матушка.

- И это хорошо, дочь моя, очень хорошо. Заботы о благополучии обители больше похожи на мирские хлопоты, они отнимают слишком много сил и времени. Не хочу, чтобы ты погрязла в них, сестра Лидия прекрасно со всем справится. А у тебя другая миссия. Помнишь, о чем мы говорили?

- Помню, матушка. На мне забота о детях.

- С преподобным Паолем все обговорено, он даст тебе вольную. С ней ты сможешь покидать обитель по своему разумению, не испрашивая ничьего благословения. И получать помощь, если будет такая нужда. А сейчас возьми стул и сядь рядом. Я настрою передатчик на тебя и научу, как им пользоваться.

… Поздно ночью, когда вся обитель уже спала, сестра Петра закрыла глаза новопреставленной рабе Божьей Фидоре. Прижав к груди ореховое распятие, она подошла к окну и, запрокинув голову, посмотрела в бездонное черное небо. Там среди множества звезд, затерялась крошечная рукотворная звездочка по имени зонд.

Еще вчера небо для сестры Петры было символом бесконечной пустоты и безнадежного одиночество. Но сегодня одиночество закончилось, а пустота наполнилась ожиданием и надеждой.

Сегодня ты услышал мой голос, подумала она. Услышал его и передал… куда? В какую невообразимую даль? И есть ли там кто-то, кто внемлет словам скромной инокини? Прислушается к ним?

Глас вопиющего в пустыне? Нет! Я – не одинока!

Теперь-то я точно это знаю.

В Мюнхене, в аэропорту.

И вот оно случилось. Мадам Грицацуева готовится стать настоящей мамой, а не ветреной девицей и уже вот вот мы ожидаем пополнение ;). У крыски наконец то появился аппетит, немножко увеличилась в объёме талия и немного уменьшилась суматошная активность.

Вы не поверите, сегодня история получила новый виток развития. Кто пропустил начало, прочитайте исходный пост: О беспомощности

Сегодня Валера (назовём его так), снова стрелял сигареты. Да, воспитательная беседа разбилась об него аки ведро гороха о бомбоубежище. В итоге я предложил выход из ситуации:
-Вот давай так. После работы везу тебя в город. Везу бесплатно, мне ничего не надо. Там у нас уже табачка прикормлена, считают за своих. Есть более-менее-ничётакие белорусские сигареты, 60 рублей пачка. Есть прям хорошие армянские, за 80 рублей. Вот я тебя привожу туда, берёшь сколько тебе нужно и заканчиваешь эти стрельбы. Идёт?
-Да! Спасибо огромное! Конечно идёт!

Смеркалось. Доехали в город. С нами ещё друг мой с работы увязался, просто покататься. Заходим в магазин и Валера выдаёт:
-Мужики, я деньги в общаге оставил. Можете мне купить, а я вам по возвращению сразу отдам?
-Ну хорошо. Сколько тебе?
-Пачку. Самых дешёвых.
-Чего, блять?
-Ну пачку. Сколько ты говорил? 60 рублей? Вот мне их.
Тяжело вздыхаю:
-Валер... Ты понимаешь, мы сюда ехали десять км. Назад столько же. Тут сигареты в два раза дешевле тех, которые продаются в обычных магазинах. Ты уже всех заебал, давать тебе больше никто и ничего не будет. Может возьмёшь хотя бы блок?
-Не. Дорого. Я отдать не смогу.

Переглянулись мы с другом, плюнули, купили ему каждый по пачке со словами что может не отдавать, подарили зажигалку и поехали назад. Для себя решили, что Валера окончательно снят с довольствия. Дальше сам крутится, как хочет.