Ночь первая.
Предвестник смерти - жизнь.
Звонок раздался в квартире Дениса глубоко за полночь. Любой звонок, резкий звук - стресс, в тишине он звучит неестественно реально, как будто чужой. Денис посмотрел на экран - звонила ОНА. Сон моментально исчез, уступив место резкому биению сердца, сладко-сухому состоянию рта, неощутимому счастью, готовому ускользнуть сию минуту. Он взял трубку, спрыгнув с кровати. Решительно невозможно в такие моменты не бегать бессознательно из комнаты в комнату, слушая слова, не замечая своих невольных путешествий.
- Денис, привет, милый. Ты не спишь? Прости меня, прости за всё! Ты можешь приехать? Я очень прошу, прямо сейчас. Я больше не могу таить всё это, не могу держать внутри, я разрываюсь, я схожу с ума. Я очень тебя жду, милый, прошу!
Денис долго не верил в услышанное. Так помилованный от казни не верит в своё помилование, а глухой не верит, что услышал детский смех. Думать было совершенно невозможно, мысли заискрились внутри головы, сокровенность всплыла наружу, надежды воскресли, обиды забылись. Денис проклинал создателей одежды за то, что он так долго её натягивает. Такси, вызванное чуть ли не криком в трубку уже стояло у парадной. Дорога прошла как в бреду, ночные огни мелькали, заставляли жмуриться. Что-то внутри не давало сидеть на одном месте, хотело убежать, хотело бежать по полю, дышать, кричать так громко, чтобы болели лёгкие, поделиться со всеми своим счастьем, вдохнуть запах, закутаться в него, спастись от зимы одиночества. Вот же он! Вот дом! Как долго едет лифт, как страшно в него вступать, ведь там, уже неизбежно, будет она. Выгляжу ли я достойно? Как встретит она меня? Денис ехал в этом лифте, и мелкую дрожь уже было не унять, она владела им безраздельно.
Лифт подъехал. Шум дверей - и всё! Объятия, такие тёплые, такие родные, такие долгожданные. Как теперь всё будет! Нас ждёт такое счастье, которое ещё не испытывал никто. От такого счастья не жаль умереть, достаточно лишь испытать его секунду, мгновение! Сколькие люди умерли, имея в душе злобу, скорбь, печаль. А я вот имею возможность умереть счастливым! Боже, как всё это невероятно!
- Денис, любимый - Екатерина смеялась, плакала, подпрыгивала от радости, обнимала Дениса так крепко, что, казалось, ей мало лишь его плоти, она хотела пробраться внутрь него, убить его, лишь бы он был лишь с ней, она хотела соединиться с ним атомами, микронами, всем существом. - Как же я виновата! Я знаю, знаю зачем я всё это делала. Мне было забавно, смешно, мне было весело от ревности, от страданий других людей! Какой невероятно подлой я кажусь себе теперь. Денис, я люблю тебя! Только тебя! Остались только мы с тобой, мы останемся вдвоём навсегда. Мы будем танцевать на берегу моря, мы будем наслаждаться лесами, мы будем лежать под звёздами, а они будут освещать нас, и укрывать от всех! Любимый, как я была слепа! Всю жизнь я тратила на ложное мнение других людей, жила для них, рассчитывала на них, они были важны мне. Но как же, как же я ошибалась, я ведь умру не для них, а для себя. А, стало быть, и жить я буду для себя. А ты и есть я! Ничего, ничего не говори, родной, обними меня, и мы будем молчать. Молчать в лучший вечер в нашей жизни.
***
Павел Петрович не мог сидеть дома, не мог заснуть, его манил ночной воздух, тишина тёмных дворов, и спокойствие холодной осенней ночи. Он вышел во двор, в тот же двор, где когда-то родился, где вырос, где видел молодую мать, живую жену, где растил единственного сына. Он сел на скамейку у своей парадной, опустил голову на колени, подложив под неё руки, и замер так, растворился в ночи, стал её сообщником. Посидев таким образом некоторое время, он внезапно устремил взгляд в черное небо, затянутое тучами. Оно напоминало ему о дне, когда умерла Евгения, его жена. Это случилось в точно такой же вечер, поздней осенью. Провожая любимую в последнее путешествие, Павел Петрович смотрел на небо, точно такое же безразличное, величественное и холодное, как сейчас. Он вспоминал свою молодость, вспоминал беззаботное веселье, друзей, ныне ушедших, подруг, затерявшихся во времени. И особенно ярко ему почему-то вспомнилось происшествие, произошедшее с ним тридцать пять лет назад, в один из солнечных дней яркого лета, давно уже прошедшего.
...Было непривычно жарко, казалось, что на улице не может быть такой температуры, что небо плотным куполом являет собой потолок огромной сауны, которая нагрета до предела.
Господин Севрюгов (тогда ещё бывший просто "Пашей") шёл по Троицкому мосту на Петроградскую сторону, шёл в задумчивом настроении, но в целом, довольный собой. Людей на мосту было немного, солнце светило непозволительно ярко, и Паша наслаждался днём, воздухом, и видом на реку, прекрасным видом, торжественным и величественным.
Внезапно, он почувствовал дуновение ветра, но ветра лёгкого, приятно пахнущего, юного - с левой стороны его опережала прекрасная девушка в коротком, синем платье, с рыжими волосами, которые на солнце казались горящими, ярко-красными, падали чуть ниже плеч, и оставляли за собой шлейф чудного запаха. О женские волосы! Это целый отдельный мир! Какой же невероятный запах от них исходит! Господа, в таком запахе смело можно провести жизнь, и считать её вполне удавшейся. Паша был большим любителем и женских волос, и, уж тем более, женщин самих. Но к этому бесспорному достоинству следует прибавить и то, что Паша являлся жутко робким, и решительно не видел в себе смелости начать говорить с человеком, а тем более, с женщиной. Поэтому он принял единственное, на его взгляд, правильное решение - обогнать предмет неловкости, и продолжить путь в задумчивость. Что и было немедленно произведено. Паша улыбнулся про себя - дескать, так-то вот! Не того вы, гражданка, обгонять вздумали! Какой-то промежуток времени он упивался лаврами победителя в соревновании которого не было, и тут, вновь осознал, что идёт позади незнакомки. Она слегка повернула голову в бок, и уголками губ улыбнулась Паше. Бедный господин Севрюгов покраснел и почувствовал, что некое подобие маятника счастья заработало внутри - всё сжималось, металось, прыгало как ему заблагорассудится и всячески подбивало Пашу на разговор. Однако он принялся играть с собой в компромисс (вот развлечение!) - обещал начать после того светофора, затем после этого и наконец, "ровно тогда, когда начну". Тут стоит отметить, что невольные попутчики попеременно оказывались впереди и позади друг друга. Рыжие веснушки на лице незнакомки улыбались всё сильнее, наравне с её глазами. На одном из перекрёстков они, в очередной раз поравнявшись заглянули друг другу прямо в глаза, и тут-то бедный Паша совсем погиб! Он то холодел, то потел невероятным образом, краснел, отводил глаза и ужасно боялся. Весь совместный поход длился около получаса, проходил в неловких улыбках и молчании. Тут случилось то, чего Севрюгов не мог предугадать - незнакомка свернула и зашла в кофейню, а он инерционно пошёл дальше. Нужно немедленно идти туда - вертелось в голове несчастного похитителя сердец. Однако, денег у юного Павла Петровича не было ни копейки, а так являться к даме - просто неприлично. По крайней мере, за уважительный повод это было принято, и компромисс был найден. Оставалось одно - ждать выхода леди из кофейни. "А уж тогда-то точно всё и скажу, вот уж клянусь себе!". Паша занял пост чуть за углом, где для этих целей были как раз установлены скамейки. Он посидел около двадцати минут, затем ещё тридцать и, наконец твёрдо решил идти, если барышня не выйдет через пять минут. Вот прошли и они - пустота и тишина. Павел Петрович решительно встал, куда менее решительно направился ко входу в кофейни, и совсем уж нерешительно туда зашёл. Зашёл исключительно затем, чтобы узнать, что девушка ушла десять минут назад в противоположную сторону, и притом, с весьма расстроенным видом...
" Эх, да уж! Стоило тогда сразу заговорить! Ну я был и трус, однако! Вот сейчас бы непременно подошёл!". Павел Петрович несколько опечалился воспоминанием молодости, и червь жалости к себе вновь заползал по его существу, подступил комом к горлу, намочил глаза сентиментальностью.
В этот момент в абсолютной тишине Павел Петрович услышал непонятный шум - было похоже на чьи-то шаги, однако один шаг был твёрдым, а второй шаркающим, как будто идущий подволакивал больную или хромую ногу. Частота шагов была чрезвычайно медленной, но неизбежно они приближались к скамейке, где сидел господин Севрюгов. Внезапно, его обуял какой-то мистический страх перед приближающимся, однако сходить со скамейки Павел Петрович не стал. Это становилось походе на пытку - твёрдый, шаркающий, твёрдый, шаркающий. Казалось, что неизбежность рока движется по ночному двору. Севрюгов оглянулся в сторону идущего. Фонари освещали лишь определённые участки, и оставались своеобразные тёмные пятна, куда свет не доходил. В этом-то участке и находился сейчас неизвестный странник.
На освещённую полоску асфальта ступила нога человека весьма странной наружности - он был маленького роста, шёл с широко раскинутыми руками, и слегка тряс головой. Про голову человека нужно сказать особо - она была покрыта скорее не волосами, а пушком, тем, который покрывает голову новорожденного. Нос его был очень тонким, прямым и неестественно длинным, а щёки очень толстыми. При этом они выглядели так скорее от некой болезни, чем от иных причин. Контраст был пугающим. Выражения во взгляде человека не было - он был абсолютно слеп, но твердо знал, куда идёт. Чем ближе становился "луковка" - так назвал его Павел Петрович, тем страшнее становилось последнему. Он старался не смотреть вправо, надеясь, что луковка пройдёт мимо, и они разойдутся на этом. В его голове как ужасной морзянкой, как отбойным молотком стучало - твёрдый, шаркающий. Твёрдый. Шаркающий. Внезапно, шаги затихли. Стало так тихо, что заскрипело в ушах. Тишина висела в воздухе, тяжелая, тягучая, ужасающая. Павел Петрович взглянул направо - луковка стоял прямо напротив него, слепыми, немигающими глазами смотря в сторону Севрюгова. Он не верил в выражения вроде "волосы на голове зашевелились", однако сейчас зашевелилось всё его тело, он задрожал так сильно, что не мог пошевелиться, такой ужас внушал ему этот человек. Луковка, тем временем, тихими шагами направился к скамейки, и очень медленно, и даже как-то величественно сел на неё, не отрывая взора от Павла Петровича. Минуты две никто не нарушал молчания, однако гость не без труда разжал губы, и начал говорить, очень медленно, и очень глухим голосом.
- Есть только одно. Только одно есть, о чём стоит жалеть. Ты должен догадаться, Павел. Польза жизни - предвещать смерть. Кто думает о смерти - умирает, кто не думает - сходит с ума, осознав. Наибольшая ошибка - думать, что есть время. Время - плохой друг, Павел, оно предаст вас всех, оно убьёт вас всех. Ты носишь на руке отведённое время, но не ты решаешь его количество. Я жду тебя, и всегда ждал. Прощай, Павел.
***
Конец этой ночи герои провели совершенно по-разному - Павел Петрович пребывал в удивительном состоянии полусна, полузабытья, он был словно в коме, не в силах подумать, не в силах говорить, видеть или слышать он сидел на той скамейке, широко открыв глаза, сидел до самого утра, которое помогло Павлу Петровичу прийти в себя.
Денис же наоборот, проснулся рано утром, и с бешенством, с бессильной злобою осознал, что звонков ему не поступало, что всю ночь он находился в этой самой комнате. Денис плакал от немого сумасшествия, он кусал себя до крови, до изнеможения, до приступа, до конвульсий доводил свой туманный разум. Не находя себя, в ужасе, в отчаянии, он упал на пол, лицом вниз и повторял бессвязные слова, понятные лишь ему одному. Если бы его увидел кто ни будь из знакомых, то едва бы они признали в этом животном, в этом убитом создании своего друга, Дениса Павловича Севрюгова.
***
День второй.
Зеркало - глаза души.
Освещение проблем, вскрытие мелких язвочек путём попадания на них света не помогает, лишь усугубляет. Поэтому днём принять всё в совершенно чёткой формулировке, видное до мелочей, бывает очень трудно.
Денис не мог принять, не мог поверить в то, что реальность обманула его, он мучил себя, вгрызался в самое сердце, и не находил себе места. Он не мог есть, не мог сидеть, лежать, он не мог и жить теперь. Находится дома было невыносимо, это сводило его с ума, он чувствовал, что надежды, расширившие стены квартиры за ночь разрослись ещё сильнее, и теперь стены сжимали их, не давали дышать, уничтожали всё.
Севрюгов-младший вышел под снег, ещё несколько неожиданный для этого времени года, но никого, впрочем, не удививший. Снежинки кружились в вихре, выписывали причудливые па, но падали, и тут же умирали, не оставив и следа от своей короткой жизни, которая заключалась в падении. Денис был в таком состоянии, когда человек понимает с каждым шагом, что принятое им решение неудачно, и что стоит его немедленно забыть. Однако всё нутро гудело об обратном, заглушало логику, искало оправданий. И они находились. Решение было принято, и сомнения в нём были, по всей вероятности, лишь предметом для освобождения от скуки, для диалога с собой во время прогулки. Куда может пойти юноша в таком положении, в каком был наш герой? Он пошёл к Екатерине, пошёл к её проклятому дому, надеясь на что-то невероятное. Пока человек не почувствовал краха, он до конца надеется на обратное, пока всё не потеряно - возможно всё.
Нечто тёмно-серое лежало на скамейке, изредка вздрагивая, как будто от неожиданности. Денис подошёл поближе - нечтом оказалась кошка, по виду довольно преклонного возраста. Она была присыпана снегом, мерзла, но даже не пыталась отряхнуться. Раз в несколько секунд её тело охватывала судорога, и её сотрясало, словно кто-то невидимый тряс её худую тушку, пытался вытащить из неё необходимую вещь. Денис присел рядом и отряхнул несчастную от хлопьев, плотно обступивших мех. Кошка посмотрела на него взглядом, полным печали и смирения, но всё же была там надежда, была благодарность человеку, который хоть единожды, но позаботился о ней, брошенной, замёрзшей, пережившей предательство. Тёплая рука человека коснулась холодной лапы умирающего животного. Казалось, что кошке стало легче от общества Дениса, она смогла даже найти в себе силы приподнять голову, но вскоре вновь положила её на скамейку, обессилев. Холодный ветер заставлял отвернуться, спрятаться, а снег превращался в пургу, заносил двух бедных созданий своей мощью, выл страдальческим голосом, призывал к смирению, к покорению. Денис чувствовал, что замерзает, однако не мог покинуть свою внезапную спутницу, не мог бросить её, убрать руку, отказаться от помощи. Лишь спустя десять минут он встал, и пошёл прочь от трагического места - животному уже было не помочь. Он чувствовал себя дезертиром, предателем, покинувшим своего друга, оставивший его на растерзание ветрам, снегу, на радость недругам. Крупные слёзы катились по его щекам, ветер размазывал их по всему лицу, глаза опухли, и перестали видеть - в них стояла вода, в них безмолвствовала любовь, в них кончался разум...
...Тёплое кафе, в которое зашёл Денис было практически пустым, он сел в углу, около парочки, которая беззаботно обнималась, не забывая громко смеяться ужасными голосами и говорить (не менее громко) на темы, приятные лишь друг другу и раздражающие иных людей, в особенности, если эти люди были одиноки, или в дурном настроении. Денис раздражался этому с некоторым удовольствием, с остервенением, так уволенный гражданин с радостью отречения выражает своему начальнику истинные мысли о нём, рушит всё, что можно, и в конце с наслаждением жалеет себя, и проклинает судьбу, равно как и всех людей, помешавших ему.
Он совершенно забыл о работе, не было никаких шансов сосредоточиться, сделать так, чтобы силуэт любимой и ненавидимой не появлялся в глазах поминутно, чтобы в каждой встречной даме не видеть её, её смех, походку. В такие моменты всё тело вздрагивает, смешанная надежда проливается по каждой вене соком лжи, и выходит через разочарование. Работа давала возможность отвлечься, но не теперь; теперь осталось место лишь для одержимости и добровольного самопожертвования.
-Ну наконец-то! Сколько можно вас ждать? - воскликнул писклявый голос дамы из-за соседнего столика.
Денис невольно оглянулся - ОНА стояла с каким-то мужчиной, стряхивала снег со своих волос и одежды, и мило улыбалась. Ресницы её всё равно оставались в снегу, добавляя сходство с юной, непорочной принцессой. Мужчина её был в восторге - он постоянно смеялся, смотрел на предмет своей любви с маниакальным обожанием, и считал, что если не целовать девушку каждую минуту, то можно оказаться редким подлецом.
Робкое сердце не выдержало. Денис вышел, нет, вывалился из заведения, оказавшего ему такую немилость, и побрёл по улице совершенно слепо. Он толкал прохожих, врезался в деревья, неудачно расположенные на пути, не замечал ничего впереди, не помнил ничего, и ничего не хотел. Кто знает, сколько часов провёл он в скитаниях, сколько ненависти скопилось в его сердце, сколько бессильной злобы и печали.
Оставив дверь в квартиру нараспашку Денис сел на пол, облокотился головой на шкаф для обуви, и моментально уснул чёрным сном.
***
Елена была исключительно доброй и тихой женщиной, она старалась не утомлять Павла Петровича разговорами, но всё женское её нутро претендовало на это, и все годы совместной жизни приходилось ей жить в вечной борьбе заботы о спокойствии мужа и желания всех женщин много разговаривать. К Севрюгову она относилась со спокойной чуткостью, с нежной и рассудительной любовью, а он, в свою очередь жарко обожал её, и относился со всей страстью, посему отношения их, в среднем, имели характер нормальный и стойкий.
На утро после странного происшествия у скамейки Павел Петрович был неразговорчив, и имел крайне хмурое выражение лица. На вопросы Елены относительно причин такого выражения он не отвечал, а только многозначительно уходил к балкону, и долго всматривался в круговорот снежинок, полыхавших над городом. Он непривычно много ходил по квартире, абсолютно бесцельно брал в руки книги, листал их, и ставил корешками вверх, и на чужие места. Взор его был туманен, а слова, (которых, к слову, так и не последовало), казалось вот-вот сорвутся с бледных губ господина Севрюгова, но каждый раз они соскальзывали, падали обратно, в глубину его сознания.
Елена, отчаявшись добиться чего-либо, в слезах и сомнениях ушла на работу, оставив Павла Петровича наедине с сами собой. Он, получив такую возможность, но не зная, как ей распорядиться, сел у окна на кухне, и смотрел в снег. Проведя за этим занятием некоторое количество времени он встал, накинул пальто, и вышел из дому. Любой, кто мог наблюдать его в тот момент, сказал бы, что этот мужчина решился на какой-то важный поступок, и идёт к своей цели твёрдо и непоколебимо. Неизвестно, где Павел Петрович провёл отрезок времени, следующий за указанными событиями, и предварительный будущим, но ровно к десяти часам вечера он заявился к сыну, который находился у себя в кровати в полусонном состоянии, всё ещё убитый горем. Закрыв дверь в квартиру, Севрюгов-старший присел около ложа сына, и стал молча на него смотреть.
