user9228678

Семен Дмитриевич Духовичный был охотлив до женщин. Его прельщало в них буквально всё: и плавные изгибы плеч, и глаза, в которых он читал их суть: и ореолы густых волос, и чувственные руки и конечно вереницы различных лиц, часто украшенных косметикой и дурманящих его своими замысловатыми или простыми схемами. А более всего пленили его особые походки, говорящие о том, к какой категории относилась та или иная женщина. Да, наш Семен Дмитриевич в своей страсти был немного ученым и занимался тщательной классификацией и коллекционированием всех особей женского пола, которые встречались ему на пути. Надо заметить, что он был весьма избалован женским вниманием, так как отличался настоящей мужской статью, которую нынче редко где встретишь. Его плечи, всегда широко расставленные, вселяли всякому, кто их видел, уверенность, что этот мужчина может многое, а может даже и всё. Лицо Семена выражало беззаботную усталость, а томный и слегка нагловатый взгляд помогал Духовичному добиваться всего, чего бы он ни хотел. Определенного стиля ни в одежде Семёна, ни в прическе не было. Он был немного неряшлив, но до строго определенной границы, которую никогда не переходил. Жил он на широкую ногу и с женщинами никогда не был скуп, даже тогда, когда в карманах оставалось последнее. Бабником в обычном понимании Духовичный не был. Встречаясь с новой пассией, он забывал обо всех прочих и полностью отдавался влечению. Он болтал без остановок, выжимая и себя, и свою собеседницу, и это могло продолжаться так долго, что некоторые не выдерживали и бросались ему на шею уже после второго свидания, но Семен Дмитриевич всегда был последователен в своих стратегиях, и до тех пор, пока женщина не раскрывалась полностью, он не допускал ее до своего тела. Но как только это случалось, его избранница получала награду за мучительное ожидание, ведь в постели Семен был настоящим воином, который никогда не проигрывал схваток.
Со временем Духовичный поистрепался, поизносился. Когда-то его непобедимый взгляд уже смотрел на мир мерцающим огнем опытности, который вот-вот может потухнуть. На пятом десятке Семен Дмитриевич остановился, но не совсем. Он выбрал трех богинь, которых посещал время от времени, в зависимости от своего здоровья и непредсказуемых возможностей кошелька. Он пытался дать им все то, что обычно давал, но все чаще случались провалы, из которых он долго потом выбирался, пересиливая депрессии и разочарования в себе.
Помнится, стоял промозглый октябрь, и по своему обыкновению Семен Дмитриевич сидел около большого окна в одинокой квартире, сочиняя стихи. Хотя назвать это стихами в классическом понимании было нельзя. Скорее это напоминало ритмическую прозу или верлибры. Иногда у него выходило что-то наподобие японских хокку или танка. Духовчиный даже хотел как-то собрать всю эту свору разрозненных листков и напечатать книгу. Он представлял, каким цветом будет переплет, и какое он выберет фото для обложки, но дальше пустых мечтаний дело не шло. Так вот, этим днем у него получилось следующее:

Нелепо смотреть на собачью печаль,
Ведь это так низко и подло
Подгладывать молча и не замечать,
Как шерсть начинает меняться...

Затем Семен Дмитриевич надолго уставился на дорогу, что виднелась из его окна. И непроизвольно вывел на бумаге еще одно:

Меня пугает темнота, владеющая сердцем глаз,
Смотрящих вяло сквозь белеющую нить
На фоне черного бездумья и бездушия,
Прилипших к сломанной, скучающей стене...

И в тот самый момент, когда его рука остановилась, он увидел её. Лица было не разобрать с высоты седьмого этажа, но ее походка не оставляла сомнений. Это была Она. Духовичный встречал её всего один раз – очень и очень давно, но после этой встречи, которая, надо заметить, была весьма скоротечна, в нем всё поменялось, и он как-то быстро угас и сник. Его ещё долго никто не интересовал. Наверное, тогда он просто по-настоящему влюбился, и любовь его длилась только эти пятнадцать минут, которые они провели в какой-то дурацкой очереди. Он стоял за ней и глупо смотрел, на то, как она стояла, поворачивала голову, рылась в сумочке, зевала, нелепо прикрывая рот маленькой ладонью. Последствия вылились в катастрофические поиски, разрушившие его покой и психику. Странно, что тогда он не нагнал её. После того как она ушла, он просто оторопело продолжал стоять и смотреть в пустоту, оглушенный и парализованный, думая что непременно найдет её. Но всё вышло наоборот. Прошел год, затем следующий, но она не находилась, временами ему начинало казаться, что и не было никого, что он её придумал в тот момент, когда было совсем плохо и ничего не помогало.
И как только он вновь увидел эту чарующую походку, его сорвало: он выбежал босой на улицу, догнав, встал на колени, слезно умоляя её посетить его скромные покои и испить чашку вкусного чая. Она ошалело смотрела на него и что-то невразумительно отвечала. Это что-то Семен Дмитриевич воспринял как согласие, схватил ее в охапку, и чуть ли не на руках утащил к себе домой.
Дома же он ослеп, ослеп от страсти, буквально ослеп, он ничего не видел. Кое-как узнав её имя, поспешно раздевая, он повалил её на кровать и забылся в круговороте влечения, неумолимого и сильного, как летний дождь после долгого и душного дня. Она же не сопротивлялась, и казалось, что знала, что однажды это случится. На все его выпады она плавно отвечала, словно плыла по хорошо знакомой реке. Спустя час к Семену Дмитриевичу зрение так и не вернулось. И вот странность. Он совершенно точно чувствовал, что у его возлюбленной, у его ненаглядной и бесконечно дорогой Оленьки, которую он так долго ждал и искал, - три руки.

Откуда появилась у нас эта банка никто уже не вспомнит. Наверно она перешла к нашей семье вместе с этой квартирой, в которой живет уже четвертое поколение Астафьевых. Банка внешне ничем не примечательна, за исключением того, что имеет фиолетовую крышку. И цвет этот такой теплый печальный, как летняя ночь. Да, и еще, эта банка необычайно тяжелая, почти не подъемная. Видимо по этой причине она неизменно стоит в одном и том же месте, в нижнем ящике старого буфета. Достаточно открыть скрипучую дверь с темным деревянным фасадом, в котором угадываются разные лица и сразу можно увидеть ее. Стеклянная поверхность покрыта какой-то густой иссиня-чёрной краской, которая, кажется, впитывает в себя все подряд и запахи, и свет, и счастье. Прям черная дыра, да и только.

Раннее утро, почти ночь, за окном гудит просыпающийся город. Я сижу и без всяких мыслей смотрю на ограду и кладбищенские березы, которые карябают тонкими лысыми ветками унылое беззвездное небо. Фонари освещают пустынную улицу и начинает казаться, что солнце уже никогда не взойдет. Банка абсолютно бесполезна, но никто ее не выкидывает и не потому, что лень, а потому что там, по поверью нашей семьи находится ангел. Кто и когда его туда посадил неизвестно. Я встал и подошел к буфету. Дверца сама отворилась, видимо от того, что я своим весом искривил половицы и буфет перекосило. Повизгивающий звук утонул в тишине, и я опять вижу эту фиолетовую крышку. Ух, сколько раз в детстве я хотел открыть ее, но всякий раз не решался. А сейчас желания не было, но отчего-то я все-таки решился. Встав на колени, я приблизил свое ухо, а потом и совсем прижал его к холодному крашенному стеклу. Так же я поступал и десятилетним, и пятнадцатилетним вот и сейчас, когда мне стукнуло тридцать три я вжался в нее и слушал, слушал. Сейчас, как и в прошлом мне показалось что там кто-то ворочается и еле слышно кряхтит. Опять представилась уютная нора под могучим кряжистым дубом, в которой живет кто-то не ведомый и очень добрый. Вот сейчас он наверно спит в своей маленькой кроватке, укрытый теплым желтым одеялом, а голова его утопает в мягкой пуховой подушке… Я отстранился и попробовал в который раз сдвинуть банку. Но, как всегда, она не поддалась. Видимо невидимые стеклянные корни проросли глубоко в буфет и теперь сделать это будет уже невозможно никогда. Я стал возиться с крышкой. Страха не было, но не было и любопытства. Я просто методично пробовал ее открыть то с одного края, то с другого. Потом стал ее вертеть в разные стороны и спустя минут пятнадцать она поддалась. Нащупав слева от себя ложку, я воткнул ее в образовавшуюся щель и рванул вниз. Что-то хрустнуло, и фиолетовая крышка гулко упала на пол. Из банки потянуло холодом. Потом оттуда лениво выплыло белое облачко и повисев надо мной медленно растворилось в воздухе. И тут что-то со мной начало происходить. Почему-то стало нестерпимо жарко, пот градом полился на глаза, а еще сами собой закрылись глаза и полились слезы. Это были слезы облегчения. Как будто все грехи смывались ими, и я становился чистым. Как оказалось в последствии в это же время все люди земли обливались слезами испытывая такие же или очень похожие чувства. Когда рыдания прошли я закрыл банку и затворил дверь буфета.

Время близилось к полудню. Я взял банку, которая стала легкой и посмотрел в окно. Солнце залило светом все кладбище и серые вороны многоголосно перепирались меж собой. Собравшись, я вышел, прихватив с собою банку. Проходя мимо песочницы, приметил поблескивающий металлический совочек в песочнице и осмотревшись по сторонам быстро сунул его в карман куртки. Миновав дом и улицу, я пролез в дыру в заборе и оказался на кладбище. Трава все еще была влажной, добравшись до ближайшей тропинки увидел, что полностью вымок по колено. Наобум свернув направо, я углубился в тенистый уголок и выбрав место стал копать. Совочек славно вгрызался в грунт выуживая вместе с черноземом старую листву, червей и мусор. Спустя минут пятнадцать удалось выкопать приличную ямку. Я погрузил в нее банку и стал все закидывать землей. Закончив, отряхнулся, но это не помогло избавиться от земельной черноты на рукавах, под ногтями тоже теперь образовались черные полумесяцы. Боковым зрением заметил мерное движение. Оглянувшись, увидел, как какой-то мужчина в черном не по сезону теплом пальто медленно вышагивает по тропинке. Не знаю по какой причине, но я пошел за ним. Ветер растрепал мои волосы, но на незнакомца он похоже не действовал. Его прилизанные темные пряди оставались неизменными на протяжении всего нашего совместного пути. Вскоре я стал замечать, что могилы закончились и мы углубились в лес, хотя, судя по всему, кладбище должно было уже закончиться и должна была начаться проезжая часть, за которой вновь продолжался город. Но нет, вместо этого мы были в лесу. Единственная хожая часть, по которой мы двигались, была узкой и время от времени прерывалась глубокими провалами, в которые отчего-то страшно было заглядывать. Я стал оглядываться, пытаясь понять, насколько далеко мы ушли. В очередной раз оглянувшись я потом не увидел впереди никого. Незнакомец в черном пальто исчез, словно его и не было. Да, еще было странным то, что он при ходьбе не издавал обычных при этом звуков. От меня же во все стороны неслись хрусты, не громкий топот, а порой чертыханье. Я остановился и прислушался. Звенящая тишина, как перед сном в постели застрекотала в ушах. Попробовал идти назад, но спустя примерно тоже время что и двигался вперед я так и не достиг кладбища. Помимо этого, дорожка теперь изобиловала разветвлениями. В общем я заблудился. Поразмыслив, решил придерживаться случайного выбора пути, надеясь, что это мне поможет. Но как только я вновь двинулся начло происходить невообразимое. Сначала сильно потемнело небо, она стало густо лиловым с грузными синими облаками. Потом поднялся сильный ветер, который стал гнать меня не давая опомниться. Затем мне показалось, что какие-то огромные ладони подгоняют меня вперёд. И длилось это до тех пор, пока я не упал в глубокую яму. Сильно ударившись, я чуть не заплакал от боли и стал растирать колени. Ощупав дно ямы, с недоумением отметил ее гладкую стеклянную поверхность. А потом, о ужас, эти призрачные ладони стали закрывать надо мной фиолетовую крышку. Я оказался в той самой банке из нашего буфета! Но одновременно с этим я был и во втором месте! Пробираясь через заросли какого-то колючего кустарника мне наконец-то удалось выбраться на тропу, ведущую к кладбищу, кресты которого уже маячили вдали. Я бежал изо всех сил, я бежал от себя, от ужасной банки в которой был заперт и от того, кто меня туда заманил. Пришел домой я грязный и в изорванной одежде. Наскоро помывшись, я забрался в постель и укрылся с головой одеялом. 

Не знаю, наверно каждый ребенок изобретает свою религию и какие-то свои колдовские обряды. У меня например было так: чтобы вечер прошел хорошо и пьяный отец не дебоширил и никуда не ушел, а вместо этого быстро лег и заснул, я брал длинную синюю и белую нитки, которые специально для этого были припасены и хранились под матрасом, и наматывал их на пальцы обеих рук. А потом я сгибал их в кулачки и быстро, быстро тер ногтями друг о друга, представляя себя великаном.

Ночь прошла беспокойно. Я ворочался из стороны в стороны, не находя подходящей позы и пару раз вставал и смотрел с тревогой в окно, ожидая увидеть что-то ужасное. Но ближе к утру я забылся спокойным сном и проспал до полудня.

Пронзительно яркий солнечный луч лег на щеку, и я проснулся. Тревога не покидала меня. Встав и не дав себе опомниться и, быстро прошел на кухню и открыл дверцу буфета. Банка с фиолетовой крышкой, как и прежде была на своем месте. Я попробовал ее сдвинуть, но это, как и всегда мне не удалось. Бабушка в зале сидела и смотрела телевизор. Я прошел к ней и наткнулся на новости, в которых говорилось о странном вчерашнем проявлении массовой слезной истерии во всем мире. Не умывшись, я быстро оделся и вышел на улицу. Очутившись на кладбище, я легко нашел вчерашнее захоронение и там же мною брошенным совочком стал откапывать землю. Через минуты три совок клацнул о банку. Значит теперь их стало две, этих странных банок с фиолетовыми крышками. Я оглянулся. На холме в метре от меня стоял вчерашний незнакомец. Как только я на него посмотрел, он повернулся и направился по вчерашнему маршруту. Мне вновь нестерпимо захотелось последовать за ним, я даже пробежал следом метров тридцать, но потом резко остановился и прислушался к себе. Где-то там далеко, очень далеко я уже сижу в одной банке, наверно не стоит садить себя в очередную. Пнув с силой камень в след незнакомцу, я развернулся и пошел домой. 

Сегодня выпил мало. Никак не удавалось найти средств на драгоценную мою амброзию, на радость жизни моей, на восхитительный эликсир, приводящий жизнь всякого его употребляющего в упорядоченную чреду волшебных событий. Под конец дня, когда пасмурная хмарь полностью вытеснило лучи всеблагого солнца, Земляков наконец-то вернулся и поставил дрожащими руками прозрачный вожделенный сосуд. Да, нас тогда было всего двое. Я не люблю Землякова. Его хтоническая фамилия меня пугает, а его откровенные разговоры после возлияний не менее ужасны чем описание предсмертных страданий морфиниста. В этот раз он был нем. Разлив содержимое по мутным стаканам, Земляков, выпив опустился на пол и вскоре заснул. А я, почувствовав первые приливы сил и легкости, забрался с ногами на кровать и закрыв глаза, полетел.

Я пью не потому, что не могу этого дела бросить, не потому что все окружение мое таково что так или иначе склоняет к этому и даже не потому, что, выпив, забываешь, где ты и что ты такое. Я пью исключительно по твердому убеждению, что это правильно. Посудите сами, человек существо, награжденное необходимостью поддерживать свое существование с помощью продуктов питания и разного рода напитков. То есть без вышеозначенного его не будет как такового. Это, во-первых, а во-вторых, среди всего разнообразия питейного и съестного должно выбирать только то, что благостно влияет на тело. А тела у всех разные. И последнее, если ты употребляешь и после этого воспаряешь над собой, над миром, над бесконечным горизонтом, словно ангел божий, то разве это может быть не правильным и чем-то губительно отвратительным?!

Семья моя распалась одномоментно. Варенька, свалившись с крыши, долго болела и бездвижно лежала в своей постельки, что ежемгновенно разрывало сердце мое. А потом, когда не стало ягодки моей, когда душа моя зачахла и скончалась одной тихой зимней ночью, не стало и меня. Супружница моя Серафима Никитишна, растворившая жизнь свою в дочери сошла с ума и на следующий день повесилась в уборной. Я почти месяц жил с ними в доме, пока не пришли соседи вместе с полицией. Когда они, грубо ворвавшись в мою квартиру, сломав дверь, я понял, что нужно уходить и во время этой суеты, которую утроила Клара Адольфовна, живущая на этаж выше, ушел, ушел на всегда, ушел чтобы найти то, что, казалось бы, безвозвратно потерял.

Земляков работал слесарем в местном домоуправлении и жил в цокольном этаже через два дома от нас. Мы были знакомы и немного общались. Теперь же выйдя из дома, я почему-то отправился именно к нему, где был принят и где остаюсь до сих пор.

Раньше, до всего, я был художником и говорят рисовал не плохие картины. Теперь же я стал браться за все что только возможно, лишь бы хватило на возможность улететь и встретиться с моей женушкой Серафимой, которая неизменно встречает меня сидя на стуле, а подле нее на полу сидит Варенька и играет своим белоснежным бантиком, который подарила ей бабушка на последний день рождения. Там, где они сидят все затоплено светом, теплом и покоем. Я так люблю там находиться, что слов нет это выразить. Там просто славно и все.

Как-то нам с Земляковым выпало работать вместе. Я расписывал прихожую, а он плотничал всякие полки и устанавливал тумбы. Работа спорилась, нам самим все очень нравилось и вот на кануне, когда оставалось совсем немного, пришла хозяйка квартиры и повосхищавшись, дала нам денег сверх меры, которые оговорено было платить после окончания работ. Земляков же как только закрылась за ней дверь засобирался и немного погодив, чтобы хозяйка отошла подальше, ушел. Вернулся он с двумя полными пакетами, и мы употребили. Водочки было много, очень много, но я почему-то не пьянел, не становился легким и не возносился вверх. Земляков, после нескольких бутылок стал отчего-то агрессивным и пытался несколько раз напасть на меня. Но моя трезвость помогла с ним справиться и он, устыдившись своего поражения, сначала долго ругался, а потом, когда я ненадолго отлучился, открыл окно и выпрыгнул. В полной растерянности я стоял и смотрел вниз. Это был четырнадцатый этаж в новой двадцати пятиэтажке, в недавно построенном элитном жилом комплексе на Кауровских холмах. Распластанное по земле тело Землякова казалось черной кляксой. Это было неуместно и отвратительно. Я вернулся и стал пить оставшееся. Но сколько бы я не пил облегчений не приходило. Я был все так же трезв и полностью осознан. Когда водка закончилась, я встал и подошел к окну. Ветер теребил мои волосы и казалось, что скоро начнется дождь. Встав на подоконник, я почувствовал, что должен сделать тоже что и Земляков, тоже пасть, чтобы уже наверняка больше не просыпаться с потухшим сердцем. Крепко зажмурившись, я шагнул… Падение длилось так долго, что начало казаться, что я уже умер. Мне страшно было открыть глаза, но это все же пришлось сделать… Вокруг ничего не было, кроме ветра. Я посмотрел на верх, вниз вправо, влево, вокруг. Везде была только бесконечная белизна. Я посмотрел на свои руки, но не увидел и их. Не было ни моего тулова, ни ног, ничего. Я был думающей пустотой и только.

Потом откуда-то пришло влечение и оказался в голове человека, который пишет эти строки… 

Какой странной и нелепой выглядит жизнь моя на расстоянии, но при более пристальном изучении оказывается, что иначе и быть не могло, что все произошло как по на писаному, именно в этой последовательности и в этих декорациях, подсмотренных в хрониках Акаши.
Утро было заторможенным, небо, темное от туч долго не поддавалось солнцу, но спустя несколько минут все таки не выдержало и в рваной пробоине, где-то далеко на горизонте вывалился очень яркий свет, заполонив собой все видимые мне крыши, корявые деревья и безмозглые машины, за ночь успевшие покрыться слоем матовой пыли. И в этих длинных тенях, в контрасте между черным небом и залитой солнцем землей было столько жизни, что я на время забыл о боли в ноге, которую неудачно стукнул месяц назад ночью, когда возвращался домой. Надо заметить, что воспитывался я с малых лет бабушкой и не помня своих родителей, любил ее всем сердцем, как только умел и старался ничем ее никогда не беспокоить. К моим двадцати годам, она стала подслеповата и плохо слышала, поэтому никаких воспитательных мер ко мне не применяла, да и раньше я был предоставлен себе и строил себя исходя из книжных шаблонов, облагораживаясь барочной и джазовой музыкой.
Так вот, не расстраивая мою любимую бабу Зосю, я мужественно терпел боль и ковылял по комнатам как можно тише и проворней, чтобы не было заметно мое увечье. Но в этот день ступня опухла и невыносимо ныла, поэтому я решил все-таки что-то предпринять, а именно пойти в поликлинику по прописке.
Кое-как дотащившись до остановки, я долго ждал автобус и наблюдал за прохожими и воробьями, которые нежились на солнце и выглядели очень счастливыми. Наконец-то, скрепя и подозрительно посапывая пришел двадцать третий автобус, в коей я и запихался, между дурно пахнувшим мужчиной лет сорока семи и двумя тетками с большими свертками в руках. Они оживленно шептались, пакеты шелестели от их бойких коротких движений и тряски. Я невыносимо хотел спать, но боль говорила со мной, и это невозможно было игнорировать.
В полудреме я добрался до регистратуры, получил направление и дождавшись своей очереди в череде унылых лиц наконец-то вошел в кабинет. По сравнению с темным коридором, казалось, я попал в рай, где на троне восседал Он. Привыкнув к яркому свету из окна, я увидел на стуле сутулого улыбчивого старичка в очках с толстой оправой и длинным носом. Рядом напротив него сидела молодая девушка со строго затянутым черной резинкой хвостом волос. Как только я подошел ближе, они оба одновременно посмотрели на меня, от чего захотелось сразу уйти и терпеть боль дальше дома в дали от всех страдать и никуда не выходить, но было поздно, мне уже задавали вопросы, и я отвечал, усевшись на неудобный стул.
- Амброзий Деевич, что прописывать-то будем? - спросила медсестра и воззрилась на старичка.
Я пребывая в какой-то прострации поразился ее сильному и красивому голосу.
- Вы, душа моя не спешите, здесь не рядовой случай, - Амброзий Деевич повернулся ко мне.
- Молодой человек откройте пожалуйста рот и высуньте язык и пока не попрошу, не закрывайте пожалуйста.
Я выполнил его просьбу, краем глаза заметив, что он достал блокнот и начал в нем рисовать. Продолжалось все очень долго у меня все пересохло и хотелось просто сглотнуть слюну, но под строгим взглядом старика я не посмел этого сделать. Спустя вечность, он дрожащей рукой закрыл мой рот и поправил свои очки.
- Это рисунок на вашем языке, молодой человек, а это структурное строение ваших зубов. - при этом он тыкал сучковатым пальцем по своим корявым узорам,
- Исходя из них могу сказать, что вы пока не поймете кое какие понятия, будите мучиться, а ежели не поймете и спустя положенный вам срок, то и вовсе можете потерять ногу.
Я опешил, растерялся
- Как это ногу, как вы это так думаете такое?
- Отрежут и все! Думай, что делать будешь!
- Но постойте, при чем здесь мои зубы, язык, нога же у меня НОГА болит, ушиб я её сильно с месяц назад.
- Да понятно все, вы не заводитесь, дело-то понятное. А язык я ваш изучал, так как он информативнее всего, так-то можно на что угодно смотреть, но я уже стар и мне по языку понятнее и проще. Вот подойдите.- он пригласил меня к медсестре.
- Душа моя, покажите язык пожалуйста.
Девушка улыбнувшись высунула язык.
- Вот смотрите, юноша, видите тонкие линии, складывающиеся в определенные узоры?
- Да. - ответил я.
- Вот они то все и говорят мне, спасибо, голуба моя, ему все понятно.
Девушка аккуратно закрыла рот и поять мне улыбнулась. Я улыбнулся в ответ и сел на стул.
- Раньше я смотрел по рукам и ногам, но сейчас люди поменялись, врут много, запутано все стало, а язык как ни странно это не затронуло.
- И что мне нужно понять и что у меня со временем?
- Вы не печальтесь, но времени к сожалению мало, запустили вы себя, но попытайтесь его растянуть.
- Каким простите образом?
- На самом деле его нет, времени то есть, но мы в силу того что должны меняться, пользуемся его услугами, то есть создаем его из своих волос.
Я начал подозревать, что Амброзий Деевич не в себе, он видимо понял мои мысли и добавил.
- Если вы перестанете думать на каком-то отрезке вашей жизни о движении, то время сейчас же исчезнет. Я раньше часто этим промышлял, знаете сколько мне лет?
- Нет.
- Вот и я не знаю, но точно много, очень много, а сейчас я это оставил, потому как на покой пора, а там все иначе.
- А что я не могу понять?
- Понимаете юноша, во всем содержится все, это на первый взгляд нелепая фраза очень глубока. В вашей жизни содержится все то, чему вы соответствуете и в то же время там есть то, о чем вы не знаете и никогда не узнаете. Все мы содержимся друг в друге, и нет разницы кто сейчас болен, а кто нет, кто стар, а кто молод. Посмотрите на Мариночку, она молода, красива! Она вам нравится?
- Да, но...
- Да именно но, именно но, это все не важно потому как вы - это она, а я - это мой следующий пациент и так далее, жизнь - это фейерверк из лиц, событий, предметов и всего остального.
Он замолчал надолго и посмотрел на меня.
-.... а понять то, что вы должны понять сможете только вы, это такое индивидуальное путешествие.
- А нога?
- Да, ставка у вас наличие обеих ног в будущем, в общем вперед или назад, как вам будет угодно.
- А может мазь какую-нибудь выпишите?
- Будите буянить, я на вас Мариночку натравлю, она у нас очень сильная ведьма знаете ли, любого присмирит.
Я растерянный поплелся назад к остановке. Устроившись на лавке, я заметил рядом с собой старичка. Ох и везет мне сегодня на старичков, подумал я и отвернулся. Старичок между тем, достал из кармана бутылку водки и, ополовинив ее, заел вареньем, которое аккуратно достал из другого кармана. Варенье было налито в маленькую прозрачную баночку с широким горлом.
- Будешь? - обратился он ко мне протягивая водку и варенье.
Я отрицательно покачал головой и тихо поблагодарил.
- Напрасно, это уникальное вкусовое сочетание.
- А из чего варенье? - поинтересовался я.
- Конечно из подорожника! - сказал мой сосед так как будто варенье можно изготавливать только из подорожника и больше не из чего другого.
- Понятно...
- Ты я вижу болеешь?
- Да вот с ногой маюсь...
- Так ты это, окунись во вторую половину и все, сначала забудется, а потом и заживет все как на собаке.
Сегодня определенно мой день был богат на сумасшедшие высказывания. Приглядевшись повнимательнее я заметил, что старичок - алкоголик очень похож на Амброзия Деевича, вот только был более потасканным и не имел очков, взгляд его был осоловелым и пустым.
- Видишь ли, я в прошлом врачом был...
И этот тоже, подумал я, везет же мне сегодня на старичков врачей, на многое везет.
- Сначала психиатром был, а потом лет пятнадцать проработав, стал психологом, а потом, вот пить стал, гармонию обретаю, на людей, на насекомых смотрю.
- Поздравляю...
- Напрасно иронизируешь, это мой путь такой...
- Индивидуальное путешествие?
- Вот, вот оно самое. По поводу твоей болезни… смотри, человек живет последовательно в двух состояниях, первое — это так называемое сознательное отражение реальности, бодрствование, со всеми бесчисленными оттенками, которые уходят далеко в сон и второе — это промежутки, не измеряемые временем, это неописуемое безвременье, если хочешь. Внешне они не заметны, некоторые описывают их краткосрочное помутнение сознания, но это не так. Так вот если окунешься в это, то все пройдет.
— Это что-то типа сознания и бессознательного?
- Да нет говорю же тебе что это вне каких-либо описаний. Сознание и бессознательность это все аспекты психики, а это другое.
- И как в это окунуться? - я подумал, что это то что я должен понять, потому как после его слов у меня возникли воспоминания о моей недавней работе, которую я уже долго не мог закончить, она была о возможности расщепления реальности с помощью дефицита информации на фоне пресыщения всех физиологических потребностей.
- Я делал это только один раз и для этого пришлось сделать один хитроумный оптико-акустический прибор. Оказалось, что достаточно воздействовать только на эти два органа чувств, чтобы туда попасть.
Я молчал.
- Я могу дать тебе чертеж, только не спрашивай меня откуда он и кто его придумал, НЕ СКАЖУ......только это, если ты согласен, то профинансируй....., - он помялся и добавил - купи мне бутылку рома...
Согласившись мы пошагали к нему через винно-водочный магазин. Боль в ноге стала чем-то материальным, казалось, что я ступаю не ногу, а на боль, которая начала походить на незримый костыль, возникший в голени и плавно уходящий в берцовую кость.
Дома у моего нового знакомого было не убрано, грязно, но вместе с тем уютно. Большой диван, стоял напротив гигантского пыльного окна, открывающего вид на двор в середине которого тихо поскрипывали на ветру детские качели. С одной стороны дивана стоял торшер, с обветшалым бледно оранжевыми лоскутами, частично закрывающими лампочку, а с другой стороны громоздилась куча из книг, дисков, журналов, тетрадей и множества непонятных предметов. Позади дивана, примыкая к нему стояли два стула напротив круглого стола, за которым стоял еще один стул, перекошенный видимо со сломанной ножкой. Хозяин этого жилища жестом пригласил меня сесть на один из стульев, сам же уселся на другом, быстрым движением из под стола он достал два граненых не свежих стакана и разлив прозрачную жидкость представился.
- Григорий Антипов младший.
- Ванечка, - ответил я, почему-то решив назваться так как звала меня баба Зося.
- Ну вот Ванятка мы и познакомились, давай не задерживай, - Григорий крякнул и залпом выпил свой стакан, а потом. посмотрев а меня и на мой не тронутый стакан и его тоже.
- Значит смотри, я вот сейчас...., - он еще налил, но на этот раз только себе, - ...смотри где-то она была...был, да. был.
Григорий нырнул в кучу и вскоре выудил от туда папку на веревочных завязочках.
- Вот, на.... Только ты это не увлекайся, как вылечишься забрось ее куда подальше.
Я развязал тесемки и вынул из папки два листка. На одном мелким почерком шло видимо описание, а на втором был очень красивый чертеж. Все что тогда я заприметил, это была система из морских раковин, линз, призм, проводов и чего-то еще мне тогда не понятного.
- Ты забирай это Ванятка и можешь это... не возвращать, только не копируй, не надо поверь мне на слово, зачем тебе проблемы...
Я встал, неловко поблагодарил его и по-моему даже поклонился.
Добравшись до дома, я тщательно прочитал аннотацию и изучил чертеж. Всю оставшуюся неделю я собирал запасные части и инструменты для будущего прибора. Что- то заказывал, что-то приходилось выменивать у знакомых. Каким-то образом за эти дни я собрал все необходимое и заперевшись в своей комнате медленно почти что с высунутым языком собирал этот агрегат. То, что получилось лишь немного напоминало чертеж, но мне тогда казалось, что я ничего не забыл, просто моя конфигурация почему-то несколько отличалась от эталонной. Испытание я назначил на нынешнюю ночь, потому как терпеть боль больше не было сил. Дождавшись, когда бабуля поест и уляжется спать, я водрузил некое подобие наушников себе на голову и придвинув глаза к окулярам, включил питание. В ушах что-то мелодично зашипело и закрякало, а глазам моим предстала радужная змейка, извивающаяся среди обломков скал, ветвей и песка. Я долго созерцал все это, даже не заметил, как ушла боль, как пропало ощущение тела. Теперь я не чувствовал ни наушников, ни одежды, ни сквозняка от открытого окна - ничего. Я подошел к зеркалу, вернее не подошел, а появился около зеркала, но там я тоже не увидел своего тела, пытаясь себя потрогать, я тоже ничего не ощущал. Часть меня куда-то пропала, у меня не было паники или какого-то сильного волнения, даже сейчас набирая этот текст я не нахожу это необычным, а надо заметить, что способность набирать текст у меня почему-то осталась. Я не настукиваю его воображаемыми пальцами, а просто мысленно проговариваю его, глядя на экран своего ноутбука.