theyoba

Аля Тихоновна: Семья у нас была такая: папа, мама, бабушка, мы с сестрой и 22 июня у мамы родился третий ребенок, мальчик. Мама рассказывала, что папу обещали не брать в армию, потому что он работал на стройке. Но в сентябре его забрали.

Нина Тихоновна: Я помню этот момент, когда папа ушел и вернулся, уже одетый в шинель. Мама с новорожденным братом бросилась к нему на шею, стала плакать, причитать. По словам папы, ему сказали так: «Немца увидишь — значит, убьешь». У него зрение было очень плохое. И всё — папы с нами не стало. Позже, в апреле, он погиб. Мы остались с мамой — трое детей.

Нина Тихоновна: Сначала умерла бабушка, мама отвезла ее на Смоленское кладбище. А потом умер брат, но мы его сразу не похоронили. Он лежал в отдельной комнате. И когда мама уходила за дровами, мы с сестрой пытались его тормошить.

Аля Тихоновна: Мы ему пятки щекотали, а он не шевелился. Мы никак не могли понять, почему мама сердится. Мы же хотим с братиком поиграть!

Только спустя лет двадцать она призналась: «На мне, — говорит, — большой грех. Он умер, а я его сразу не похоронила — получила на него карточки, на март месяц».

Аля Тихоновна: Помню детский садик. Нас там всегда переодевали — в белые такие халатики. И запах олифы помню — я до сих пор его ощущаю, он связан с овсяной кашей. Когда нам давали кашу на тарелке, мы клали ее в ладошку и ели по крупинке, чтобы вышло подольше. Нам казалось, что теперь у нас этой каши много.

А еще помню, как у мамы украли карточки, где-то весной. Я упала на пол и кричала:

— Я есть хочу!

А мама меня шлепнула ботиком и сказала:

— У нас нечего есть.

Потом, много лет спустя, мы со смехом об этом вспоминали. «Ты что, до сих пор помнишь? — удивлялась она. — Уж прости меня, ладно? А что мне было делать? Остались втроем, как выживать — непонятно. А ты — ишь, есть захотела!». Мама тогда первый и последний раз меня ударила, она никогда нас не била.

Нина Тихоновна: У нас была рядом школа зенитчиков. Мама ходила туда и собирала отбросы. Помню, селедочные головы приносила, кожуру картофельную. Потом всё это она молола и жарила.

Аля Тихоновна: У нас любимая еда была сныть — это трава такая. Мама на мясорубке ее молола или крапиву и делала лепешки. Вспоминала потом: «Одну лепешку жарю, не успею вторую промолоть — а первой уже нет. Кто из вас съел, понятия не имею: вы обе стоите как ни в чем не бывало. Кому следующую давать-то?». Помню, когда она выбрасывала мясорубку, уже после войны, то плакала навзрыд. Гладила ее, как родную, и говорила: «Если бы не ты, мы бы умерли».

Летом у нас было еще подспорье: колюшка. Мы жили рядом с Финским заливом. Ходили туда, брали с собой наволочку — и в нее ловили. А мама всё на той же мясорубке «рыбные» котлеты делала.

Нина Тихоновна: Мама попыталась найти работу. Специальности у нее не было, и она пошла, куда взяли. Возле нас был автопарк, буквально за забором. Мама устроилась на ассенизаторскую машину грузчиком. Это когда берешь такую кишку — и в люк!

В садик нас больше не брали. Дело в том, что как-то раз пришли двое военных: хотели забрать нас от мамы, в эвакуацию, а она не отдала. Так что, когда она работала, мы ждали ее возле ворот. Было тепло, она нам подстилку стелила, и мы на ней сидели. Потом она приезжала и привозила траву для лепешек.

Нина Тихоновна: Вещи, которые были у мамы, на какое-то время ей помогли. Помню, как поменяли оттоманку на пшено. Хорошо помню патефон — жалко было с ним расставаться. Папин костюм бостоновый, лиса у мамы рыжая… Как-то раз к нам пришла женщина, принесла большую бутылку зеленой воды и здоровую луковицу. Она забрала лису. Только потом я поняла, что в бутылке была настоянная хвоя. А женщина та после войны работала в универмаге неподалеку от нас. Почему-то мама неодобрительно о ней говорила…

Аля Тихоновна: Одна крыса всё время нас донимала. Только ложились спать — она сразу выходила. Мама где-то нашла небольшую мышеловку. Крыса попалась. И тогда отгрызла себе лапу и ушла. Такая была у этой крысы воля к жизни.

Аля Тихоновна: Когда начинались бомбежки, мама хватала нас, укладывала на кровать, а сама ложилась сверху. «Меня, — говорила, — осколок только ранит, а вас убьет». Только ранит… В нашем-то деревянном бараке!

Нина Тихоновна: Был такой момент, когда мама нас закрыла в квартире и ушла за дровами. Начался обстрел, и напротив нас загорелся деревянный дом, совсем рядом. Мы вдвоем на втором этаже стали связывать какие-то тряпки, простыни: соображали, что можем сгореть. А мама издалека увидела этот факел и не знала, наш это дом полыхает или нет. Прибежала не помня себя. Мы оказались живы.

Аля Тихоновна: И вообще, весь этот рассказ не про нас, а про нашу маму. Ведь мы до конца не понимали, что происходит. А мама на все вопросы потом отвечала: «Нет, девчонки, не буду рассказывать, потому что кто не пережил, тот не поверит».

Много лет спустя мой муж, вспоминая блокаду, говорил, что тогда «выжили только животные». Мол, интеллигенты не жгли фолианты, картины — они просто ложились и умирали. Он считал, что «нормальный человек» не может жить в таком унижении. Помню, мы с ним из-за этого отчаянно ругались. Я возражала: «Моя мама не животное!». И лишь со временем поняла, что только женщина с ее великим «животным чувством» способна выжить в таких условиях и может так сильно любить своих детей.

Другие истории в проекте "Блокада.Голоса"