svoemnenie

Продолжение, начало тут: http://pikabu.ru/story/zakryityiy_gorod_4061691

Вот уже несколько месяцев Гаврилов сидел без работы. Так уж вышло, что отказ издательства подкосил его куда больше, чем он думал раньше. Он предполагал, что отдохнёт пару недель, поваляется на пляже, заведёт очередную пассию из числа отдыхающих и с новыми силами примется за работу – наваяет очередное гениальное творение. Даже сюжет начал продумывать в общих чертах.

Однако, спустя две и даже три недели, рабочее настроение не вернулось. От алкоголя тошнило, женщины не радовали. Вообще ничего не радовало – жизнь стала какой-то серой, хотя в тропическом городе, наполненном яркими красками и эмоциями, это казалось невозможным. Даже Герштейн пропал: улетел на континент лично договариваться с художниками и организовывать их выставку в своём музее.

Время шло, вдохновение не приходило. Каждое утро Гаврилов начинал с пробежки, потом принимал душ, садился за клавиатуру и медитировал на мигающий курсор открытого текстового документа. Когда-то печатал пару слов, когда-то нет. Иногда его хватало даже на несколько абзацев, но в сравнении с прошлой работоспособностью это было просто смешно. Кажется, избалованный долгим успехом, он начал бояться неудачи и это убивало всё.

Сюжет никак не хотел складываться во что-то более-менее интересное, стиль куда-то пропал, уступив место жуткому косноязычию, даже пальцы заплетались при попытке напечатать что-нибудь сложнее сообщения в соцсети.

Гаврилов забил тревогу, когда для очередного похода в магазин пришлось залезть в собственный пенсионный фонд, до этого остававшийся неприкосновенным.

Он слонялся по квартире, как загнанный зверь. Время от времени выходил на улицу – дойти с ноутбуком под мышкой до ближайшего парка и посидеть там в тени раскидистого дерева с широкими мясистыми листьями, но всё так же не мог ничего из себя выдавить. Пусто. Ноль. Никаких эмоций. Иногда к нему подходили брать автографы и это поднимало настроение, иногда приходили небольшие суммы от продаж – остатки роскоши, но в целом и общем в кармане Гаврилова обстановка была удручающая.

- Простите…

Он в который уже раз сидел на оранжевой скамейке, откинувшись на жёсткую спинку и пялился в монитор. В полдень город практически вымирал – стоявшее в зените солнце выбеляло улицы своими лучами, под которыми асфальт становился мягким и податливым, как пластилин, а на камнях можно было готовить еду. Под сенью парковых деревьев было полегче, хоть и несколько душновато – автополивалки разбрызгивали ледяную воду и если посмотреть на их струи в лучах солнца, то можно было увидеть радугу. Этим, собственно, обнищавший писатель и занимался.

- Вы, случайно, не Рем Гаврилов?

Он поднял глаза, услышав псевдоним, под которым издавался, и натянул улыбку на лицо:

- Да, это я.

Перед ним стоял невысокий мужчина в белой рубашке с короткими рукавами и брюках, о стрелки которых можно было порезаться. Серенькие волосы, серенькие брови, серенькие глаза, серенькие усы – тонкие, как у итальянского мафиози 30-х. Он весь был какой-то слишком уж непримечательный и незаметный, как леопард на встрече женщин, страдающих безвкусицей.

- Обухов. Сергей Обухов, - визитер протянул ладонь для рукопожатия. Она оказалась омерзительно вялой. Рябая кожа была покрыта светлыми волосками. – Я ваш большой поклонник. Спасибо за ваши книги.

Гаврилов улыбнулся.

- Спасибо, что читаете.

- Работаете над чем-то? – неприметный Обухов привстал на цыпочки для того, чтобы заглянуть в экран, Гаврилов инстинктивно подвинул ноутбук так, чтобы он остался вне поля зрения.

Визитер это заметил и улыбнулся – одними губами.

- Простите, пожалуйста. Я как-то… Инстинктивно.

- Ничего страшного, - благосклонно кивнул Гаврилов, стараясь не показывать неприязнь, которую вызывал у него этот человек. – Да, вот, сижу работаю. Пытаюсь, точнее.

- Пытаетесь? – поднял бровь Обухов.

- Да что-то не получается, - «Проваливай уже и не мешай».

- Извините, если отрываю, - гость сделал паузу, обдумывая то, что собирался сказать. – Просто хотел добавить, что я читал в Сети ваш последний роман. И это лучшее из того, что вы писали, - он показал большой палец. – Очень здорово.

- Да? – Гаврилов впервые за их короткий разговор искренне улыбнулся. Обухов уже не казался ему таким неприятным.

- Да. Если что, буду рад купить его в бумаге.

Услышав об этом, Рем-Роман скривился, как будто на язык попало что-то кислое:

- В чём дело? – насторожился Обухов.

- Да ничего. Вы, не зная, наступили на больную мозоль. Его не будут издавать.

- Разве? – удивлённо поднял брови визитёр. – Странно.

- Ну, уж как есть, - Гаврилов пожал плечами и попытался вернуть себе доброжелательный вид. – Но всё равно спасибо вам.

Журчание автополивалки прекратилось, мимо прошла парочка – накачанный парень и загорелая девушка в коротком платье. Рем автоматически проводил взглядом аппетитные смуглые ножки. Обухов заметил это и усмехнулся.

- Не вешайте нос. У вас замечательная книга. Уверен, её ещё оценят по достоинству.

Гарилов всегда неловко чувствовал себя в моменты, когда его хвалили. Вроде как надо что-то сказать, чтобы не показаться идиотом, но что – на ум категорически не шло.

- Спасибо. Спасибо, - повторил он, глупо улыбаясь и чувствуя, что выглядит, как полный придурок.

- Не за что, - Обухов уже было повернулся, но, словно вспомнил что-то повернулся. – Прошу прощения, но… Вы не могли бы мне подписать книгу? – он посмотрел на часы. - Сейчас я на работе, обед кончается, да и книг с собой нет, но вечером…

Гаврилов задумался, вспоминая свои планы. Посидеть за компьютером, потом посмотреть телевизор и, возможно, прикончить в одиночестве ещё одну бутылку дешёвого рома. Тоска, да и только. Выйти куда-нибудь проветриться – неплохая, в сущности, идея.

- Да, почему бы и нет, - кивнул Рем. – Приносите, я подпишу.

- Давайте в «Бухте», часов в десять?

Гаврилов замялся.

- Наверное, нет. Я поиздержался, поэтому сейчас не до баров.

- Ай, да бросьте, - широко и как-то торжествующе улыбнулся Обухов. – Считайте, что это моя благодарность за хорошее чтиво.

Вечером того же дня они встретились в оговоренном заранее месте. «Бухта» представляла собой небольшую, но уютную забегаловку в пиратском стиле. Она располагалась на небольшом отдалении от местного «бродвея», на одной из поперечных улиц, расположенных параллельно побережью, поэтому тут было на удивление тихо. Летняя веранда была выстроена из бамбука и крыта листьями пальм, нарочито грубо обработанные деревянные столы и стулья, маски аборигенских божеств, пиратский флаг и целая коллекция макетов оружия добавляли местечку колорита.

Народу почти не было – всего лишь один столик оказался занят. За ним сидел, время от времени задрёмывая, толстый мужик с красной мордой. Десять часов вечера – это ещё слишком рано для масштабных гуляний, но он, похоже, торчал тут уже давно.

Обухов сменил строгий костюм на широкие шорты, из которых торчали худые бледные ноги и цветастую рубашку. Гаврилов был одет точно так же.

- Бутылку рома и фруктовую нарезку, por favor, - сказал он сонной официантке, по-видимому, ещё до конца не отдохнувшей от прошлой смены.

Заказ принесли быстро - где-то через пару минут. Официантка выставила бутылку золотого рома, стаканы и большое блюдо с фруктами. Обухов поблагодарил и проводил взглядом сочный зад, которым девушка специально покачивала.

- Как, а? – ухмыльнулся он, кивая в сторону удалившейся красотки.

- Отлично, - растянул губы в улыбке Гаврилов.

- Давайте за знакомство, - Обухов наполнил рюмки.

Чокнулись, ром привычно ожёг горло, оставив приятное послевкусие. Рем взял с блюда дольку апельсина, но не съел, а раздавил языком во рту сочную мякоть, выжимая из неё сок.

Тёплый ветерок со стороны океана пах морской солью, пылью дорог и горькими водорослями. Он же приносил с собой звуки какой-то клубной мелодии с «Бродвея».

«Хорошо», - Гаврилов зажмурился от удовольствия.

- Спасибо, что согласились прийти сюда, - сказал Обухов. - Остров у нас, конечно, небольшой, но я почему-то не думал, что можно будет вот так запросто с вами познакомиться. Было ощущение, что вы живёте где-то в другом измерении, - он засмеялся: слишком громко и тонко для того, чтобы это понравилось Гаврилову.

- Пустяки, - отмахнулся он, непроизвольно кривясь.

- Простите, - смутился Обухов. – У меня ужасный смех.

- Нет-нет, всё нормально, - Рему стало ужасно стыдно.

- Ай, да бросьте. Я прекрасно понимаю, какое впечатление произвожу на людей. И тут ничего не попишешь, - развёл он руками. – Я такой, какой есть. Дурацкая внешность не даёт произвести нормальное первое впечатление. А из-за этого возникают проблемы в общении, что не даёт произвести второе, - он засмеялся снова, в этот раз тише, сдерживаясь. – Ах да, книга. Сейчас.

Новый знакомый полез в увесистую кожаную сумку, висевшую на спинке стула.

Солнце село очень быстро, как всегда в этих широтах и Гаврилов обнаружил, что на улице, оказывается, кромешная тьма, озаряемая только искусственными факелами. Понемногу собирался народ – теперь, помимо давешнего пьяного красномордого мужика, было ещё несколько человек. Туристы – видно сразу же, по поведению, манере одеваться и облезшим носам. Включили музыку – что-то залихватское, сразу же навевавшее ассоциации с пиратами. Это было хорошо – Гаврилов не любил, когда в стильных заведениях, оформленных в каком-то определённом стиле, играла неподходящая музыка. Именно поэтому и не ходил в знаменитый на всё побережье «Замок Иф» - сочетание современной поп-музыки и средневекового интерьера вызывало разочарование.

Обухов закончил рыться в сумке и протянул Гаврилову ручку и книгу. Ей оказалась старая повесть «Кровь на рукояти» - псевдоисторический роман про приключения непотопляемого итальянского виконта Мазини, любимца и любителя женщин, завсегдатая трактиров, мастера фехтования и просто хорошего парня.

- Что писать? – спросил Гаврилов, открывая книгу и в первый момент даже не сообразил, что оттуда, с серого от времени форзаца на него смотрят крупные буквы, складывавшиеся в слова: «Внимание! Не показывайте вида, что нашли записку».

Рем едва не подскочил на месте, увидев это, но затем понял, что автор записки хотел от него ровно противоположного. Поэтому Гаврилов поднял взгляд на Обухова, который изо всех сил старался не выдать напряжения – вроде как ничего не изменилось, он сидел в той же расслабленной позе, но в глазах сверкали молнии.

- Что вам написать?

Обухов расслабился и, тихонько выдохнув, словно обмяк на стуле.

- Да это не особенно важно. Можно что-нибудь стандартное. «Сергею Обухову от автора». И подпись.

- Сейчас подумаю… - сказал Гаврилов и, уставившись в книгу, жадно пробежал глазами остальной текст, записанный на маленьком белом листке. Обухов, кивнув, достал из кармана сигару и коробок спичек, придвинул пепельницу поближе.

«Вам грозит опасность. Агентство получило приказ арестовать вас. Скорее всего, это произойдёт уже сегодня ночью. Возможна подстава. Не соглашайтесь на сотрудничество, ничего не подписывайте. Молчите. Пить сегодня больше не советую. Помните, что бы ни случилось, чем бы вам ни угрожали - ничего не бойтесь. Мы вытащим вас».

Писателя словно ударили по голове – тут же бросило в жар, кровь застучала в висках, колени предательски задрожали. Словно во сне Рем написал текст, продиктованный Обуховым и, закрыв книгу, передал обратно. Новый знакомый взял её и раскрыл над пепельницей, где горела спичка. Листок выпал и сразу же занялся пламенем.

- Ой! – натурально вскрикнул Обухов.

- Что это? – подыграл Гаврилов, подняв брови и присмотревшись к тому, как в пепельнице горит листочек бумаги. Осталось только самое страшное на острове слово «арестовать», но и его постепенно пожирало пламя.

Писатель схватил трясущимися руками бутыку, под неодобрительным взглядом Обухова наполнил обе рюмки и махнул, не чувствуя ни вкуса ни жжения – как воду выпил.

Новый знакомый, беззаботно улыбаясь, последовал его примеру, но Рем видел, какие у него были глаза – колючие, холодные, серьёзные.

- Скажите, - Обухов, покачав головой, налил выбитому из колеи писателю ещё, - Сцена с арестом героя вашего романа... Она выдумана?

- От начала и до конца, - Гаврилов изо всех сил старался держаться, но получалось у него так себе. Казалось, что все гости смотрят на него и отодвигаются, как от прокажённого. Агентство запросто могло внести в список неблагонадёжных людей, просто оказавшихся свидетелями ареста. Случались и бесследные исчезновения друзей и близких родственников. Никто не сомневался, что искать их надо было либо на дне океана, либо на «Сахарной горке»: огромной плантации на дикой половине острова. Огромная территория была огорожена несколькими рядами заборов с колючей проволокой, а за попытку подойти к ней ближе, чем следовало, можно было получить возможность обстоятельно изучить её изнутри – правда, без возможности потом рассказать об увиденном.

- Очень достоверно получилось, - кивнул Обухов.

От этого намёка стало лишь хуже. Поучаствовать лично в чём-то похожем Гаврилову не хотелось – его героя избивали, пытали и ломали психологически.

Маленькая забегаловка наполнялась народом. Появились первые жрицы любви – аппетитные аборигенки, слишком ярко накрашенные и броско одетые для того, чтобы выглядеть красиво. К ним уже присматривались два пьяных туриста – небритые, в майках, шортах и шлёпанцах, с выхлопом, ощутимым за несколько метров и красными глазами с сеткой вен. Вели себя они странновато – видимо, помимо алкоголя у них в крови были ещё какие-то веселящие вещества.

- Но достоверно лишь отчасти, - продолжил Обухов. – Если хотите, могу дать совет по этому поводу.

Гаврилов заинтересованно взглянул на собеседника и кивнул.

Со стороны соседнего столика раздался пьяный гогот и женский визг – один из туристов шлёпнул официантку по заду и громко ржал, показывая крупные, как у лошади, жёлтые зубы.

- Разумеется, читатели, незнакомые с подноготной Агентства Республиканской Безопасности примут всё за чистую монету, поскольку описано у вас всё достаточно реалистично. Но я нашёл нестыковку. Поведение следователей – вот, в чём проблема. А оно может очень о многом рассказать. Например, - Обухов поднял указательный палец, - Если они начали бить – значит, против подозреваемого есть все улики и постановление о заключении под стражу уже выдано. Он полностью в их руках и нужно только подписать признание. Вот его и стараются, обычно, выбить. И выбивают, будьте уверены.

Краем глаза Гаврилов заметил, как поднялся из-за столика огромный пьяный мужик, который сидел тут ещё до их прихода – мокрая подмышками выцветшая футболка открывала вид на покрытую светлыми волосами красную грудь. Обухов тоже это заметил и подмигнул Гаврилову, продолжая говорить:

- Если на ваш счёт сомневаются, то будут долгие допросы. Но без, - новый знакомый неопределённо хмыкнул, – или почти без рукоприкладства. В любом случае это не будет иметь ничего общего с первым случаем. Могут пугать – например, что посадят в камеру к аборигенам, которые вас изнасилуют. Могут угрожать семье, могут для острастки стукнуть пару раз по не особенно заметным местам – но без фанатизма. Если они неуверены, то сами боятся.

Гаврилов несмело улыбнулся.

- Да-да, - продолжил приободрённый такой реакцией Обухов. – Президент, конечно, сам воспитал всю эту шайку, но это лишь полдела. Он сам боится их, поэтому провал следствия может запустить очередную чистку. В этом и есть самая забавная часть нашего режима. Все боятся. Мы боимся президента и силовиков, силовики боятся президента и нас, а президент боится собственных цепных псов и народа, который может его скинуть.

Рем скривился:

- Да бросьте. Абсурд. Я не верю в то, что…

Он не успел договорить. Огромная туша, воняющая потом и перегаром, сметая со стола бутылки, рюмки, блюдо с фруктами и пепельницу с сигарой, навалилась на Гаврилова и опрокинула на пол вместе со стулом. Писатель запаниковал, вскрикнул и принялся отбиваться, но через пару мгновений понял, что это не соколы из Агентства на него набросились. Всё оказалось гораздо прозаичнее – пьяный амбал, направлявшийся неровной походкой к выходу, запнулся и упал, попытавшись схватиться хоть за что-нибудь.

- Братан! Бл-лин… Братан, прости, - он еле ворочал языком. Гаврилов выбрался из-под огромной вонючей туши. Его трясло от пережитого испуга.

- Я, короче, это… - пьяный забормотал что-то неразборчивое, то ли прося прощения, то ли ругаясь.

Обухов оказался рядом – бледный, перепуганный. Он стиснул предплечье Гаврилова так сильно, что тот вскрикнул от боли.

- Немедленно уходите! Быстрей! – его лицо было перекошено от едва сдерживаемого ужаса.

Гаврилов кивнул, пробурчал: «До свидания», сделал два шага в сторону выхода и обмер. В дверях стояла троица полицейских. Местные – крепкие загорелые мужики в белых рубашках с коротким рукавом, белых фуражках с восьмилучевой звездой. Дубинками в руках, кобуры с пистолетами расстёгнуты.

Внезапно стало тихо-тихо. Разговоры прекратились, смех стих, словно и не было в «Бухте» двух десятков людей, исподтишка глядевших на происходящее и делавших вид, что ничего не происходит.

Рем понял, что нужно сделать хоть что-нибудь, но ужас, сковавший все мышцы, включая язык, был сильнее. Писателя словно заморозили и он наблюдал – отстранённо, с затуманенным сознанием, как троица приближается к нему, поигрывая дубинками.

- Роман Гаврилов? – спросил один из них, судя по погонам, капитан.

В горле пересохло, поэтому ответ дался не сразу.

- Д… - пришлось откашляться. – Да. Это я.

Двое полицейских тут же подскочили к Рему и заломили руки. Писатель вскрикнул от боли. Чья-то ладонь залезла в карман шорт и, вывернув его, передала капитану содержимое – ключи от дома, старый мобильный телефон, мелочь и небольшой полиэтиленовый пакет с белым порошком.

Капитан презрительно взял пакет и, показав его Гаврилову, приказал:

- В машину.

- Стойте! – вскрикнул Обухов и Рем удивился тому, как уверенно звучал голос. – Что здесь происходит? Кто вы такой? Ваше удостоверение! На каком основании происходит задержание? Почему обыск проводился без понятых?..

Гаврилов уже не видел, что происходило – на запястьях защёлкнулись наручники, его развернули и подталкивали к машине. Он видел лишь грязные доски пола и слышал, как вместо ответа что-то клацнуло и упало. Зазвенело стекло, Обухов вскрикнул.

Перед тем, как на голову Гаврилову натянули чёрный мешок, он увидел, как от бара по тускло освещённой жёлтыми лампами улице, уходит поваливший его красномордый мужик.

Он шёл твёрдой походкой и был совершенно трезв.

- И как тебе? – спросил Гаврилов после того, как стукнул рюмкой о столешницу. Ещё пять секунд назад в ней плескался душистый коньяк – личный презент главного редактора издательства «Мост».

- Гениально, - собутыльник Гаврилова, Давид Герштейн, взял с тарелки кусок сыра, понюхал его и, одобрительно хмыкнув, отправил в рот.

- Его не будут издавать.

Герштейн словно и не слышал этого. Прожевал старательно кусочек, смакуя ощущения, снова хмыкнул, протянул руку для того, чтобы взять ещё, но передумал. И только после этого поднял голову и удивлённо взглянул на Гаврилова, который сидел, напряжённо всматриваясь в собеседника, и ждал реакции.

- Что? – спросил Давид, приподнимая седые брови, над которыми возвышалась густая шапка кудрявых волос, наполовину белых.

- Я говорю, издавать роман не будут.

- Ну да, это я слышал, - кивнул Герштейн и Гаврилов понял, что он играет. – И что с того? Ты ждёшь моего: «Ах, я же тебе говорил»? Не дождётесь.

Гаврилов потянулся к пузатой бутылке и наполнил рюмки по новой, стараясь делать максимально оскорблённое выражение лица.

- А вообще, я не удивлён, - Герштейн, не поднимаясь, полез в холодильник для того, чтобы подрезать колбасы на тарелку с закуской. – Я говорил, что этот роман не для нашего города. Слишком заумный.

Гаврилов усмехнулся:

- Редактор сказал то же самое.

Герштейн пожал плечами:

- А я тебя ещё во время написания предупреждал: бросай ты его нафиг. Дело гиблое. Но нет, ты не послушал. Решил в гения поиграть. Так что сиди теперь без денег и не строй оскорблённую невинность.

- Да не в деньгах дело! – поспешно отмахнулся Гаврилов. - Обидно просто.

Он перевёл взгляд в окно. Солнце уже скрылось за горизонтом и теперь город расцветал целыми галактиками огоньков. На длинных прямых и широких проспектах загорались жёлтые фонари, в квартирах включали свет, формируя на каждой многоэтажке неповторимое созвездие. Мчались по дорогам машины – открытые яркие кабриолеты, сверкающие фарами.

А дальше: за бескрайним частным сектором и бесчисленными пансионатами, за тополями, каштанами, вишнями и абрикосовыми деревьями, за барами, клубами и кафе, аппетитно пахнущими шашлыком, медленно ворочался океан. Словно огромный кит, он пытался выбросить свою солёную тушу на песчаные пляжи, огромные валуны, набережные и волнорезы – безуспешно кидался грудью на берег, но неизменно разбивался и отступал.

Там, за окном, вовсю кипела жизнь. Вечер пятницы, вечное тропическое лето, а значит, снова музыка, смех, алкоголь, жареное мясо и совокупляющиеся парочки на диких пляжах.

А здесь на кухне сидят популярный писатель и директор непопулярного музея, пьют дорогущий коньяк, заедая сырокопчёной колбасой, и жалуются друг другу на судьбу-злодейку.

- Будь проще, Гаврилов, – после еще одной стопки сказал раскрасневшийся Герштейн, - Как бы ужасно эта фраза не звучала. Ты пока молодой, горячий, но… Не надо. Это не тот город, в котором кто-то поймет твою жажду лучшего мира, пусть и приправленную бластерами и космическими принцессами. Ты же пишешь любовные романы, детективы и фантастику, вот и пиши дальше. А то, что ты натворил – это…

- Плевок в рожу?.. – усмехнулся Гаврилов.

- Нет, - решительно замотал головой Герштейн. - Если б ты просто в рожу плюнул, то утёрлись бы и забыли. Мол, что с бесноватого взять? Тут всё хуже. Да, ты, вроде как, говоришь правду. Неприятную и некрасивую. Изобличаешь, стало быть. И почему-то… - Давид заговорил медленней, жестикулируя рюмкой и заостряя внимание на нелепости поведения Гаврилова, - …Ждёшь признания. Ждёшь, что тебя прочтут, посыпят голову пеплом и побегут меняться к лучшему.

Писатель плотно сжал губы, опустил взгляд и уставился на хлебные крошки, обильно усыпавшие белую столешницу. Его щёки раскалились от стыда, а не видевший этого Герштейн продолжал:

- Глупо, дорогой мой, очень глупо. Да, правда. Всё правда, что ты написал и все недостатки выписаны очень метко. Но выглядит это как излишнее морализаторство. Мол, у нас вокруг практически конец света, вы все говно, режим фашистский, кругом моральное разложение, а я один умный в белом пальто стою красивый. Так что надо либо тоньше, либо про принцесс и бластеры. Впрочем, я что-то заболтался. Давай-ка…

Дали.

- Ты бы поаккуратнее про режим-то, - вкрадчиво сказал Гаврилов, зачем-то осматриваясь вокруг.

- Ай, да брось. Наш великий фюрер прекрасно понимает, что хулы шибко умных неудачников ничего не стоят, - ответил Герштейн после соблюдения всех положенных ритуалов – громкого кряхтения, осторожного вдоха и закусывания. Они всегда брюзжат. Совесть нации изображают…Так вот! О шибко умных. Я понял, что к чему, где-то через полгода после того, как стал директором краеведческого. Я ж сперва выставки всякие организовывал, таланты искал, поддерживал. Художники, скульпторы, рукоделы всякие. Но на такие выставки никто, кроме как по синей лавочке, не ходил, а во-вторых, положа руку на сердце, среди аборигенов талантов – ноль целых, хрен десятых. Слепят глиняную свистульку, нарисуют на ней письку и нате - музыкальный инструмент для обрядов богу плодородия. Продам за десять тыщ. Что ты смеёшься? Приходилось покупать, потому как совсем нечего показывать было. Никакого веселья - такими темпами я музей почти что до банкротства довёл. Уже всякие дельцы ходили здание осматривали: в аренду взять хотели под офис. А я их поганой метлой гонял. Ну и вот, чтобы выправить положение, организовал выставку. «Сексуальные игрушки, устройства и приспособления». Мол, последняя попытка и увольняюсь к едрене фене. И что ты думаешь? Даже почти без рекламы в первый день у меня толпа народу была. Весь музей забили, экскурсоводов чуть на части не порвали! Мне тогда пришлось выставку продлить на два месяца. А уж сколько я потом выручил с продажи экспонатов – о-о-о… - Герштейн нарочито протянул своё «о» подольше. - Второй музей можно было построить рядом. В натуральную величину. Тогда-то я и просветлел. И понял, что мэрия меня с должностью директора музея просто кинула. Дала невыполнимую, понимаешь, задачу. Лучше б я директором борделя был. Там-то прибыль растет без всяких проблем и влияния извне.

Гаврилов слушал и смеялся – Герштейн был хорошим рассказчиком. С лёгкой картавостью (которая, как подозревал писатель, была нарочитой), острыми выражениями и специфическим чувством юмора его речь была похожа на звонкий ручей, бегущий по камням – задорный, холодный, с мелкими острыми камешками на дне. А уж как уморительно у него звучали вышедшие ныне из моды анекдоты об Одессе…

- Ладно, к чёрту. Пошли в «Гавану». Развеемся. Проникнемся атмосферой грязных баров и борделей, снимем девиц. А потом ты напишешь очередную сагу про крутого парня с квадратной челюстью. Или детектив для домохозяек. Второе даже лучше.

«Гавана» была помесью бара и борделя. Небольшое и ничем особо не примечательное заведение располагалось далеко от океана и поэтому не было заполнено туристами. За это его и любили горячо Гаврилов и Герштейн.

Для того, чтобы отыскать клуб, требовалось пройти совсем немного по оживлённой городской улице – пальмы, тенты и летние веранды, много неоновых вывесок, мотоциклов, аборигенов-рикш и ярко-красных кабриолетов, завидя которые, наученные горьким опытом местные предпочитали постоять на тротуаре, а не переходить дорогу.

Затем нужно было свернуть в неприметный переулок, заметный лишь потому, что от неоновой вывески (стилизованные пальмы и женщина, лежащая на надписи «Havana») на асфальт падал красный отсвет. Рядом с дверью стояли группки по два-три человека – курили, громко смеялись, разговаривали, выразительно жестикулируя, а сам вход сторожил мрачный хмырь, целиком состоящий из мускулов – даже лысая и гладкая, как бильярдный шар голова могла набить кому-нибудь морду. Герштейн кивнул ему и громила зеркально отразил этот жест, пропуская мужчин внутрь.

Небольшая комнатка с зеркалом, гардеробом, пальмами в кадках и закрытым окошком кассы – сколько Гаврилов себя помнил, оно всегда было заперто. Вход сюда был бесплатным, но пускали только своих. В этом свете знакомство с Герштейном, способным пролезть и протащить родственников даже в НСДАП, было бесценным. Стены и пол вибрировали от громкой музыки, доносившейся из главного зала.

Мужчины, о чём-то перешучиваясь, стремительно миновали холл, распахнули двери и сразу же очутились в центре карнавала.

В полутёмном помещении, прорезаемом кислотно-яркими лазерными лучами, танцевали несколько человек. В свете стробоскопа их движения выглядели резкими и дёргаными – словно роботы. Нехитрая музыка орала и визжала дьявольски громко, заставляя вибрировать все внутренности.

Десяток столиков, диваны у стен, барная стойка, подиум, на котором красиво и динамично танцевали сочные и смуглые девицы. Народу было не так много, но количество с лихвой компенсировалось масштабом гуляний.

К гостям подошли две аборигенки в псевдонациональных костюмах – что-то вроде набедренной повязки из листьев. Лифчиков они не носили, дабы мотивировать гостей воспользоваться дополнительными услугами «Гаваны». Они, улыбаясь, протянули меню, но Герштейн сходу их обнял и, завопив:

- Ура-а-а! – устремился к ближайшему дивану. - Девочки, мне сегодня хочется пить, и очень холодно!

Те в ответ захихикали и принялись Герштейна лапать, но тот запротестовал:

- Нет-нет! – кричал он, хохоча и уворачиваясь. - Сперва пить и танцевать! Давайте сюда виски и подружку для моего визави.

Гаврилов был уверен, что слово «визави» поняли только они с Герштейном.

Мужчины плюхнулись на мягкие диваны, которые обволакивали всё тело. Вскоре появился алкоголь и настроение начало выправляться.

У девушки, которую Гаврилов купил на сегодняшнюю ночь, был выдающийся бюст с красивыми коричневыми сосками на смуглой от загара коже. Писатель исследовал податливое горячее женское тело ладонями, много пил, много смеялся над шутками Герштейна – уже не вымученно, а вполне искренне и что-то пытался рассказывать сам. Время бежало вперёд, алкоголь лился рекой и в один прекрасный момент Гаврилов понял, что реальность превратилась в набор слайдов – как будто он смотрит фотографии с этой вечеринки, но совершенно не знает, что было между заснятыми моментами.

Вот они с Герштейном и официантками сидят на диване. На столике рядом – пустая литровая бутылка виски (и когда только успели столько выжрать?). Герштейн лапает девушек, запускает им ладони в трусики и что-то рассказывает о сексуальных игрушках. Девочки раскраснелись, хихикают и закатывают глаза, а старый развратник выглядит, как кот, увидевший, что хозяйка забыла убрать со стола сметану.

Вот Гаврилов уже в номере: лежит на кровати и смотрит в потолок. Красотка-аборигенка вовсю отрабатывает жалование: скачет, громко и натурально стонет, а у Гаврилова в голове всего одна мысль: «Боже, как же укачивает».

Потом Гаврилов и Герштейн снова в зале, где какая-то компания курит огромные вонючие сигары. Скорее всего, не местные. Неугомонный директор музея говорит, что сейчас со всем разберётся – и действительно уходит разбираться.

- Ребята, а может вы будете курить что-нибудь, не воняющее горелым говном?..

Скандал, психующие курильщики, возмущённый Герштейн, пылающий праведным гневом и явно собирающийся строить из себя супермена:

- Что-о? Куда вы меня послали? Кстати, а вы знаете, что Фрейд говорил про сигары? Так может вы не будете сублимировать, а найдёте пару аборигенов и сделаете им хорошо?

Следующий слайд – улица рядом с «Гаваной». Гаврилов стоит в телефонной будке, набирает номер и смотрит, как снаружи Герштейн пытается прислониться фингалом к холодному стеклу, и бормочет что-то про антисемитизм.

- Алло! – уверенным, но слегка заплетающимся голосом говорит он, дождавшись ответа, - В клубе «Гавана» одна компания ведет себя безобразно! Шумят, курят, принимают наркотики, кричат гадости про Президента! Да! Я не собираюсь это повторять, у меня язык не повернется! Как это: «Кто говорит»? Возмущённый гражданин говорит! Прекратите это немедленно! Да, клуб «Гавана»!

Слайд следующий, он же финальный. Неприметный серый микроавтобус, из которого вышли два человека в костюмах, оставив за рулем водителя. Минуту они пробыли в клубе, а затем объявились вновь, уводя прочь ту самую компанию любителей сигар – только теперь не наглых и самоуверенных, а напуганных и закованных в наручники. Охранник, тот самый, с головой-бильярдным шаром отводит взгляд.

Герштейн, наблюдает за всем этим, держась за водосточную трубу. Глядит то на процессию, то на своего визави.

- А вы ведь сволочь, Виктор Романович Гаврилов… - говорит он, как-то странно глядя на него. - Гений. Но сволочь. Дориан, мать твою, Грей…

Виктора Романовича Гаврилова шумно тошнит на асфальт.

Воспоминания обрываются.

Занавес.

Владимира Александровича забрали под утро.

Сквозь сон он сперва и не понял, что в дверь звонят – спящий мозг превратил мелодию в элемент сновидения и лишь когда по стальному чудовищу, которое подошло бы больше для сейфа, чем для квартиры, начали барабанить кулаками, он подскочил на кровати, перепугав жену.

- Кто это? – её затрясло. Валентина прекрасно помнила девяностые и сразу же сообразила, что ничего хорошего в столь позднем (или раннем?) визите не может быть.

Владимир Александрович и сам поначалу испугался, но, пока надевал халат и шёл по длинному, как палуба авианосца, коридору, успел вспомнить, кто он такой и преисполнился решимости дать отпор кому бы то ни было.

За дверью его ожидали три человека – подтянутый майор в армейской форме и троица полицейских, вооруженных автоматами. Хозяин квартиры, увидев это, отчего-то вспомнил рассказы деда про тридцать седьмой год и мгновенно покрылся холодным потом.

- Коротков Вэ А? – спросил майор, бросив короткий взгляд на папку со списком. Один из милиционеров подошёл поближе к двери, дабы «Вэ А» её не захлопнул.

- Д-да, - в горле отчего-то пересохло. Былая прыть и желание орать куда-то улетучились.

- Пройдёмте с нами.

В подъезде раздался какой-то шум и Владимир Александрович, вытянув голову, увидел, как ещё одна троица полицейских в сопровождении военного тащит под руки чьё-то крупное тело. Халат, белые-белые дряблые ноги, дурацкие тапки и бессильно болтающаяся голова, на которую был надет холщовый мешок.

Майор, заметив, что Короткова Вэ А эта картина проняла, ухмыльнулся и сказал:

- Давайте-давайте. Обувайтесь и идём. Только без глупостей, - взглядом военного можно было замораживать воду.

Хлопочущего хозяина квартиры в халате и ботинках на босу ногу вывели во двор и усадили в старый, словно расстрелянный пятнами ржавчины по бортам, уазик-«буханку». Разумеется, не на переднее сиденье, а в кузов, который надёжно запирался. Он оказался переполнен людьми: сонными, напуганными, одетыми так же, как и он – халаты, пижамы, трусы и майки. Кто-то валялся без сознания, у кого-то было разбито лицо.

«Что же это?»: едва сдерживая панику повторял про себя Владимир Александрович до тех пор, пока ему в голову не пришла замечательная идея. Надо позвонить. Куда угодно – но позвонить и сказать, что его забрали какие-то странные люди и везут непонятно куда. Пусть свяжутся… Да с кем угодно свяжутся! Знакомых хватает. Хотя бы с его соседом – заместителем министра… Стоп.

Потрясённый Владимир Александрович понял, что пропал – заместитель министра сидел как раз рядом с ним и держался за разбитый лоб.

Всё пропало. Если и ТАКИХ людей забрали, то делать было уже нечего – оставалось лишь надеяться, что их не отвезут в лес и не шлёпнут без суда и следствия по приговору какой-нибудь «тройки»...

Вскоре «буханка» остановилась, заскрипев древними тормозами. Открылись двери и всю толпу полуголых людей выгнали в прохладное летнее утро на плац какой-то воинской части. Занимался рассвет и первые лучи солнца, в которых клубился туман, пробивались через ветви огромных голубых елей.

Машин было множество и людей из них высыпало немереное количество. Это был хаос – но его очень быстро упорядочивали гориллоподобные сержанты в голубых беретах. Вскоре вся толпа, в которой окончательно потерялся Владимир Александрович, выстроилась неровным прямоугольником перед несколькими офицерами, старшим из которых был генерал, осматривавший стоявших перед ним людей с мрачным удовлетворением. Гладко выбритое морщинистое лицо с пронзительно-синими глазами сияло торжеством.

Он что-то сказал офицеру из его свиты, и тот рявкнул «Тишина!»

Крик, словно эхо, отразился от сержантов, которые драли глотки с намного большим усердием, чем носители погон со звёздами.

- Товарищи! – тихо, но так, что его услышали все, заговорил генерал, - Через двадцать четыре часа начнётся крупнейшая со времён Великой Отечественной Войны войсковая операция. Детали раскрывать не буду, но наша боевая задача состоит в том, чтобы форсировать приграничную реку, захватить плацдарм и отвлекать внимание противника от направления главного удара столько, сколько возможно.

В животе у Владимира Александровича что-то оторвалось.

- Задача трудная, практически невыполнимая. Многие не вернутся живыми, и поэтому нам нужна помощь настоящих патриотов. Таких, как вы.

Установилось абсолютное молчание, как будто и не было тысячи человек – все затаили дыхание и ожидали, что выйдет Валдис Пельш и скажет, что это розыгрыш. Но проклятый ведущий почему-то медлил.

- Вопросы есть?..

- Какого чёрта вообще тут происходит?! – взорвался кто-то, стоявший недалеко от Владимира Александровича.

- Я уже объяснил. Вы, как настоящие патриоты, пойдёте в бой.

- Я не могу! – Вэ А не видел говорившего, но старался рассмотреть через непроницаемую стену людей, - Какой бой? Какая война? Какие плацдармы? Я даже в армии не служил! У меня астма!

- Не переживайте, бегать вам не придётся, - военный, словно топором, перерубил поток словоизлияний. - Ещё вопросы?

- Товарищ генерал! – а вот этот голос был известен. Говорил сосед. – Произошла какая-то ошибка. Я заместитель министра!..

- Отлично! – обрадовался вояка, - Ваша просьба пойти в первых рядах будет удовлетворена. Горжусь такими людьми, как вы, - сосед замолк, шокированный, но заговорили разом ещё несколько десятков человек. Они пытались докричаться, образовался бардак и никто никого не слышал до тех пор, пока сержанты снова не навели порядок.

- Что не так, товарищи? – спросил генерал, даже не старавшийся скрыть собственного злорадства. – Вот у вас, э-э-э, - он посмотрел в любезно поданную подполковником папку, - Сергей Сергеич. В недавнем выступлении на заседании депутатского собрания города Н. вы заявляли, что Европейские продукты надо раздавить бульдозерами, а саму Европу танками. Заявляли? Заявляли. Отлично, поддерживаю. А у вас, Павел Юрьевич? Что вы говорили о Турции? Куда и что надо засунуть Эрдогану? И с этим я тоже согласен. А по Украине и Прибалтике сколько мнений? Правильных мнений, товарищи! Нам нужны люди с вашим настроем! Только такие люди смогут помочь нам построить светлое будущее. Кстати, есть тут некто Баринов В. И?

Над строем робко поднялась пухлая рука с массивной золотой печаткой.

- У вас на хаммере была замечена наклейка «хочу в СССР». Мы решили пойти навстречу и Ваш бизнес будет национализирован. Кстати, о наклейках, у кого ещё были вопросы? Вы? – генерал ткнул пальцем в строй. – У вас наклейка «Обама – чмо». Вперёд, сможете сказать ему это лично. А у вас? «1941-1945, можем повторить»? Вот и повторите. А то нехорошо получается. Кроме вас повторить-то и некому. Нету больше таких сознательных людей. Ещё вопросы?..

Строй молчал. Молчал и Владимир Александрович, чувствовавший, что у него уже начинает кружиться голова и подкашиваются ноги.

- Товарищ генерал, разрешите обратиться? «Покупатели» уже тут, - сказал подполковник, до этого подсовывавший генералу папку. – Куда их? В какие войска?

- Какие-какие... – передразнил его генерал и вдруг громко и сочно заржал, спугнув сидящую на дереве ворону. – В диванные!