sterblich

Лебор. Базельская башня. Увлекательная история Банка Международных Расчётов, специализирующегося на скрытных финансовых манипуляциях центробанков.

Дартнелл. Первоистоки. Как внешние обстоятельства планеты обитания сформировали прошлое, настоящее и будущее Homo sapiens.

Даймонд. Переворот. Попытка анализа кризисных ситуаций, в которые попадали разные страны. Разумеется, не без обобщений и рецептов на будущее.

Холланд. Доминион. История формирования западного мировоззрения, начиная с античных времён. Идеи, которыми гордятся европейцы, не возникли в одночасье. Они выросли на навозе христианства. Хотите заглянуть в душу европейцу - почитайте апостола Павла.

Гребер, Уэнгроу. Начало всего. Последняя книга Дэвида Гребера, знаменитого антрополога и анархиста. Глубокий взгляд в историю человечества с целью донести до нас мысль о том, что человек был способен сказать "нет" иерархиям и и просто жить, опираясь на сотрудничество с равными.

Томпсон. Беспорядок. Финансы, энергетика, политика - глубокий анализ недавнего прошлого цивилизации. Как мы пришли туда, где находимся сейчас.

Дант. Как быть либералом. История либерального мировоззрения. Почему либерализм сегодня в кризисе и как этот кризис преодолеть.

Маунтин. Прошлые ошибки. Разбор нескольких исторических мифов и мистификаций. Не без политики, но в меру. Автор изучал национализм и хорошо разбирается в вопросе.

Миллер. Микросхемная война. Обзор индустрии микроэлектроники с момента её появления и до сегодняшних дней. Рост и падение гигантов, шансы на будущее - очень толковая книга, написанная знакомым с "нужными" людьми неспециалистом.

Перлрот. Так кончится этот мир. Кибертерроризм и всё, что с ним связано. Попытка взглянуть на малопрозрачный мир эксплойтов, атак и кибершпионажа. Написано журналюгой "Нью-Йорк Таймс", и этим всё сказано.

Экономика

Чанг. 23 вещи. Разбор кучи вещей, о которых у обывателя порой неправильное мнение. Развенчиваются популярные мифы. Автор раскрывает глаза на суть современного капитализма.
Чанг. Как работает экономика. Популярное изложение главных школ современной экономической мысли. Непредвзято.
Чанг. Съедобная экономика. На примере разной еды обсуждаются важные экономические вещи. Много познавательного и пищи для ума.

Шарма. Взлёты и падения. Попытка оценить будущее ведущих экономик мира при помощи оригинальных критериев автора.

Рикардс. Валютные войны. Обзор финансовых военных действий, начиная с Великой Депрессии. Мировой бестселлер.
Рикардс. Смерть денег. Что не так в мировых финансах и чем это нам грозит.
Рикардс. Дорога к краху. Скоро (в 2018 году) грянет страшный кризис или так дальше жить нельзя.
Рикардс. Последствия. Как будет протекать и чем закончится экономический Армагеддон. И, конечно, как пережить его с наименьшими потерями.
Рикардс. Новая Великая Депрессия. Ух! Коронавирус! Годная критика мер по борьбе с пандемией, предположение об искусственном происхождении вируса, а также попытка предсказать последствия для экономики (см. название книги).
Рикардс. Распродано. Мировая логистика пытается выдержать удары, не разваливаясь. На волне перебоев с поставками автор в очередной раз пророчит кризис.

Хадсон. Убивая носителя. Анализ мировой экономики с точки зрения критика финансового капитализма. Всему виной паразиты, которые жонглируют финансами, страховками и недвижимостью. Надо бы их прижучить и раскулачить.
Хадсон. Судьба цивилизации. Серия лекций с описанием исторических сложившихся современных схем эксплуатации, мешающих развиваться мировой экономике. Есть рецепты по изменению ситуации.

Вейк, Фридрих. Капитальные ошибки. Описание сути современной экономической системы с предложениями по исправлению ситуации (спойлер: нужно перестроить финансы).

Кригер. Денежный базар. Старая, но интересная книга о работе мировых финансовых рынков, написанная известным валютным спекулянтом. Исторические экскурсы о том, как объединились рынки капиталов.

Шайдель. Великий уравнитель. Мировое неравенство и что на его влияет. Прогноз неутешительный: уменьшается оно как правило после войн и катастроф разного рода, но не в результате реформ.

Банерджи, Дюфло. Хорошая экономика для трудных времён. Типично левый анализ мировой экономики от нобелевского лауреата с типично левыми предложениями по её улучшению. Обложим всех паразитов налогами, и наступит благоденствие.

Майер. Призрак инфляции. История денег и их непрестанного обесценивания. Нас тоже не минёт чаша сия. Взгляд экономиста австрийской школы.

Политика

Маршалл. Узники географии. Десять карт, рассказывающие всё, что нужно знать о глобальной политике.
Маршалл. Сила географии. Десять карт, раскрывающие будущее мира. По следам успеха первой книги, но тоже годно.

Шульте. Под внешним влиянием. Как Германия страдает под американской пятой. Немцам не стоит стесняться своего прошлого. Залог процветания - дружба с Россией.

Баллог. Страна денег. Офшоры, олигархи и тому подобное. Как ведутся тёмные делишки мировой экономики.

Пури. Великое имперское похмелье. Рассказ о величайших империях мира с приложением к современной ситуации.

Вагенкнехт. Самоуверенные. Что мы имеем сегодня в лагере левых и как выйти из этой незавидной ситуации.

Доддз. Пограничные войны. Границы и всё, что с ними связано в контексте геополитики.

Ханна. Будущее принадлежит Азии. Оглянитесь - и увидите: иного и быть не может. Азиаты уже догнали Европу и не собираются останавливаться на достигнутом.

Мюррей. Безумие толпы. Точно и ясно о "повесточке" с гендером, расами и прочим. Кто-то должен был это написать, и одним из первых был Мюррей.
Мюррей. Война против Запада. Как современные борцы за равноправие рушат страны, их вскормившие.

Ричел. Вскрытие пандемии. Как мировые политики под предлогом борьбы с коронавирусом проворачивают свои делишки, а коронаскептики не верят в очевидные вещи.

Росс. Неистовые двадцатые. Нехорошая ситуация сложилась на Западе и в целом в мире. Надо что-то делать, иначе будет ой-ой-ой. Традиционные левые рецепты по обузданию мировой олигархии. Удивительно, но этот человек работал на Хиллари Клинтон.

Дэвис. Нервные состояния. Одна из книг, написать которую заставили победы популистов (Брекзит, Трамп). Как они добиваются успеха и как им противостоять (их же оружием: разжигать страсти).

Ергин. Новая карта. Недавняя история геополитических событий с упором на энергию и энергоносители. Какие вызовы стоят перед нами и какими инновациями мы можем воспользоваться.

Плакроуз, Линдси. Циничные теории. Подробный обзор новомодных левацких течений, начиная с постколониалистов и кончая трансгендерами. Их мир надо знать, чтобы уметь ответить.

Голдман. Вас ассимилируют. Как Китай собирается без единого выстрела завоевать мир. Автор знает, о чём пишет и заставляет задуматься.

Блэттман. Почему мы дерёмся. Война - очень плохая вещь, но снова и снова их развязывают. Почему? Потому что стремятся получить больше, чем потеряют. А потом оказывается, что не так это просто, как казалось. Но назад дороги нет, и приходится искать дорогу к миру. Находят не все и далеко не сразу.

Эял. Бунты. Хорошая ж вещь - глобализация, или? Надо просто исправить то плохое, что в ней есть. Взгляд из Израиля.

Брегман. Утопия для реалистов. К чему стоило бы стремиться современному человеку. Идеи из левого лагеря.

Научпоп

Брегман. Добрые внутри. Каков человек по природе - добр или зол? Автор голосует за первую опцию.

Хейр, Вудс. Оригинальный взгляд на эволюцию человека, согласно которому человек развился в общественное животное, склонное к кооперации.

Морлан. Людской прилив. Прошлое, настоящее и будущее в контексте демографии.

Граймс. Неразумная обезьяна. Дезинформация, конспирология, пропаганда - мы все падки на это. Почему это так и как этому противостоять.

Лоутон. Эта книга могла бы спасти вам жизнь. Как жить дольше и лучше. Обзор современного состояния науки о здоровье с критикой хайпа и отбором действительно полезных вещей.

Ридли. Как работает инновация. Рассмотрение истории появления разных прорывных вещей с попыткой анализа того, что продвигает, а что тормозит инновацию.

Пинкер. Рациональность. Почему мы принимаем решения не всегда на основе логического анализа. Написано с претензией, но получилось не очень.

Макмиллан. Война. Рассмотрение феномена войны и его влияние на человека. Есть многое, о чём забывается в мирное время. Но которое всегда остаётся с нами. Очень интересный взгляд на разные аспекты войны и всего, что с ней связано.

Чан, Ридли. Вирус. Пандемия Covid-19. Результаты расследования интернет-активистов об искусственном происхождении вируса.

Кукушкин. Хлопок одной ладонью. Человеческая эволюция в популярном изложении учёного-биолога.

Ричи. Научные вымыслы. Халтура, подлог, мухлёж - всего этого навалом в современной науке. Потому её авторитет оказывается иногда подорван. Есть предложения по исправлению ситуации. Как по мне - недостаточные.

Левитин. Счастливое старение. Процесс старения глазами нейробиолога. Много ценных советов о том, как успешно провести осень жизни. Не всё так мрачно, как видится.

Филлипс, Элледж. Заговор. Рассказ о конспирологии и конспирологах. Хороший обзор всяких бредовых теорий. Доставляет.

Мюллер. Верь малому. Как читать современную прессу и не попасться на удочку пропаганды.

Мемуары

Зомари. Воспоминания. Его называли "цюрихским вороном" - так точно он предсказывал мрачные события. Он же был умнейшим человеком и очень способным банкиром, блестяще прошедшим все передряги неспокойной эпохи. Много деталей, объясняющих те события и раскрывающих угол зрения людей тех лет.

Шахт. 76 лет моей жизни. Воспоминания банкира, обеспечившего взлёт Третьего Рейха. Этот хитрый лис вовремя спрыгнул и избежал наказания, попав на скамью подсудимых в Нюрнберге. Пару-тройку лет он всё-таки отсидел, и, я думаю, не зря.

Ирвинг. Война Гитлера. Фюрер надеялся, что когда-нибудь появится британец, который напишет историю Третьего Рейха так, как бы сделал он сам. И он появился, этот британец, который перевернул кучу документов и описал шаг за шагом историю этой неоднозначной персоны. Куча интересных нигде не упоминаемых фактов.

Всякое-разное

Джеффрис. Всё, всегда, повсюду. Постмодерн - как он появился, вырос и умер. А может, не умер? И кому он был нужен?

The Economist. Интересные факты и истории со страниц всемирно известного журнала.

Наварро. Я вижу, о чём вы думаете. Язык тела и как его истолковывать. В жизни пригодится!

Глаудуэлл. Разговор с незнакомцем. Журналюга надёргал жареных историй и пытается сделать из них многозначительный вывод: мы плохо знаем людей.

Восс. Никаких компромиссов. Искусство ведения переговоров. Главный секрет: поменьше уступать и стоять на своём. Неудивительно, ведь автор общался в основном с террористами.

Что увидел Алоис Не успела окончиться Вторая, как один немец увидел Третью мировую.

Вообще, число 150 соответствует лишь одной степени близости, в то время как их много. У нас есть самые тесные партнёры, так вот их, как правило, один-два. Далее – близкие друзья, которых в среднем пятеро. И так далее.

Фрактальная структура личных социальных сетей.

Люди, с которыми мы вместе идём по жизни, перемещаются внутри этой структуры, дрейфуя с уровня на уровень. Мы можем с кем-то тесно подружиться, потом долго не видеться и совсем потерять из виду. Тесная дружба требует постоянных затрат времени.

Всю нашу эволюционную историю мы жили в племенах. Племя, как правило, было не монолитным, а состояло из мобильных групп из 30-50 человек, которые представляли собой расширенные семьи. Можно не иметь родственников в другой группе, но факт, что они были как минимум знакомы между собой. Вплоть до Промышленной революции размер стабильной общины, где все друг друга знают, не превышал, как правило, 150 человек.

Что интересно: размер религиозной общины часто превышает число Данбара. Религия каким-то образом позволяет уживаться вместе большему числу людей. И всё же логика знакомства и сплочённости работает и там. Природу не обманешь. Оптимальный размер общины – всё те же 150 человек. Однако, в отличие от нерелигиозных общин, эти 150 человек не имеют, как правило, внутренней иерархии. Только предстоятель.

Если размер общины продолжает расти, то центробежные силы начинают работать на раскол. Те, кто дальше от центра, чувствуют отчуждение, а центр чувствует утерю контроля. Причина одна: трудно поддерживать отношения с плохо знакомыми людьми.

Мы – коллективные животные, как и приматы. И у нас, и у них, есть задача удержания себя в рамках коллектива. На физиологическом уровне это обеспечивается выделением эндорфинов в мозгу во время коллективных действий. Обезьяны вычёсывают друг у друга шерсть. Люди – поют, смеются, едят, пьют вместе. А также участвуют в религиозных ритуалах. Исследования показывают, что чувства, которые переживаются в определённом религиозном контексте, очень похожи на романтические переживания. В общем-то, не удивляет в свете многочисленных признаний в любви к Господу со стороны верующих. Можно ли полюбить нечто невидимое? Можно. Мы и партнёра любим не «наяву», то есть таким, как есть, а в своём представлении, неизбежно при этом идеализируя.

Помимо эндорфинов, на поддержание коллектива работает и дополнительный, сознательный механизм. Мы доверяем тем, кто похож на нас в силу определённых признаков. Эти признаки автор называет Семью Столпами дружбы: язык, место рождения, образовательный путь, хобби и интересы, мировоззрение, музыкальные вкусы и чувство юмора. Знакомясь с кем-то, мы выясняем степень общности с нами и начинаем доверять, если он действительно близок к нам по языку и т.д. Наш ближний, то есть. Христос, призывая возлюбить, имел в виду именно близость мировоззрения (включая религию), а не только племени. Столпы действуют неодинаково. Что-то сильнее, что-то слабее. Автор тестировал чувство эмоциональной близости к незнакомцам в рамках своих экспериментов, пытаясь расставить весовые коэффициенты. Вот, что у него получилось:

Коэффициенты симпатичности

Как видим, сильнее всего сближают религия и мораль. Разумеется, чем больше общих столпов – тем сильнее узы дружбы. Не зря в особенных случаях мы обращаемся друг к другу: «Братья и сёстры» и называем дружеские организации «братствами».

Биология ограничивает наши мыслительные способности. Одной из главнейших является эмоциональная восприимчивость или ментализация. Чем она выше, тем более адекватную картину мира мы способны выстроить и тем лучше мы понимаем других. Дэниел Деннетт предположил, что наш мозг понимает мир с точки зрения намерений. Мы, имея собственные намерения, взаимодействуем с другими, у которых тоже есть намерения. И мы осознаём чужие намерения. «Я думаю, что он думает» - порядок намеренности 2. Может ли быть более высокий порядок? Может: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Но в эти игры нельзя играть бесконечно. Предел лежит где-то в районе пятого порядка, то есть мы можем представить себе состояния разума максимум четырёх других человек одновременно. Большего наш мозг не выдерживает. Это важно, ведь порядок намеренности определяет ключевые аспекты нашего социального поведения. Например, от него зависит наша возможность понимания структуры предложения.

И он же является фундаментальным для появления религии. Каждая из форм религии соответствует своему порядку намеренности. Религия появляется только с третьего порядка, когда «я верю, что ты думаешь, что Бог существует». И только с пятого порядка возможны современные общественные религии: «я верю, что ты думаешь, что мы оба знаем, что Бог существует и намерен наказать нас». Лично у меня возникает сомнения в толковании этого заумного предложения. Вряд ли необходимо думать обо всём одновременно: и о Боге, и о его намерениях.

Религиозные верования в зависимости от порядка намеренности

Исследования влияния ментализации на верования привели к нескольким результатам. Оказалось, вера может быть разной природы. Мы можем иметь видение, а можем и размышлять о Боге в его трансцедентном мире. Те же, кому недостаёт ментализации (например, аутисты), оказываются менее религиозными. Ты можешь иметь сколь угодно высокий IQ, но тебе это не поможет уверовать. Играет роль способность влезть в шкуру других. Что ещё интересно: особенно способны к религиозному чувству женщины. Это всё не просто так. Автор считает, что религия не возникает в вакууме, она базируется на активации определённых нейронных цепей в мозгу.

Выше уже было сказано, что эндорфины сближают нас. Для их выделения обезьяны ловят блох друг у друга, а люди участвуют в совместных действиях и ритуалах. Ритуалы выражают чувство принадлежности: зная, как и что должно происходить, ты демонстрируешь, что являешься членом общества. Есть ещё одно объяснение: после того, как уже потрачено немало сил, чтобы стать членом коммуны, жалко потом выходить из проекта. Есть и другие теории, объясняющие привлекательность ритуала. В любом случае, эксперименты показывают, что пение, танец и эмоциональные рассказы повышают эндорфин и скрепляют коллектив. В этом направлении работают и совместные страдания, да и вообще физические упражнения. Приход в церкви сплачивается не столько от уровня религиозности, сколько от совместного посещения служб. При этом связи между мужчинами базируются на совместных занятиях, а между женщинами – на разговоре.

Усиливает эффект простая синхронность действий на благо общей цели: гребля в одной лодке, хождение в строю, хоровое пение. Играет роль и смысл действий. Важность синхронности для религиозных ритуалов была продемонстрирована экспериментально. Доверие и кооперация оказались наибольшими у тех, кто чётко согласован друг с другом (группа йогов, членов буддистских и индуистских песнопений). Простые певцы и барабанщики были менее солидарны, а асинхронные группы (игроков в покер или бегунов) оказались в сравнении на последнем месте. Пение вообще интересно в этом смысле. Есть обоснованное предположение, что разница в октаву между мужским и женским голосом обеспечивает дополнительную возможность связи между теми и другими в больших группах. Голос каждой группы становится различим в общем хоре.

Подытожим: делаете что-то вместе – хорошо, делаете разом – ещё лучше, делаете со смыслом – лучше всего. Станете сплочённым коллективом.

Число Данбара – не новость в общественной психологии. На нём уже успели оттоптаться многие исследователи, кроме Гребера и Уэнгроу: слишком много исключений, слишком трудно обоснование, выходящее за рамки простой статистики. Но последние исследования автора дают больше пищи к размышлению и оснований для гипотезы социального мозга. Эта гипотеза в свою очередь позволяет поставить вопрос возникновения религии в контекст эволюции. Об этом – в последующем изложении.

Избирательность и подтасовку фактов автор ставит в упрёк и современным историкам, в числе которых находится Дэвид Ирвинг, получивший скандальную известность своим отрицанием Холокоста. С ранних лет он отличался симпатиями к Гитлеру и попросил вручить ему «Майн кампф» в качестве приза за победу в школьном соревновании. Получил вместо этого немецко-русский технический словарь. Он бросил университет, где учился на экономиста и отправился на работу в ФРГ, где выучил язык и узнал о бомбёжке Дрездена. Про неё он и написал свою первую книгу. Книга получила широкую известность. Так он стал историком-самоучкой. Последовали другие труды, которых накопилось около тридцати. Они выставляли историю Второй мировой войны в более благоприятном для фашистов свете. И, надо сказать, хорошо продавались. Они содержат и прекрасные исследования, и «плохую историю». Материал выстроен так, чтобы оправдать Гитлера и приуменьшить Холокост. Это привело к тому, что его перестали называть историком вообще. Автор справедливо спрашивает, чем принципиально он отличается от Геродота с Цезарем, работавщих подобными методами. Лишь тем, что имеет неугодные убеждения?

Ирвинг уже давно издал первых два тома своей трилогии о Черчилле. Он нещадно критикует этого «великого британца» за то, что тот профукал империю. Конечно, эта критика не добавляет ему популярности на родине. В прошлом году, являясь уже глубоким стариком, он смог дописать третий том, охватывающий период Второй мировой. Всё было готово к изданию, но неожиданно он утратил часть текста. Пришлось начинать всё сначала. Переписал по-новой – появилась новая проблема: не берутся издавать. Ни один издатель в Британии. Нужно печатать на свои. Своих средств, однако, не хватает, и Ирвинг пошёл по миру с протянутой рукой. Сомневаюсь, что у него получится.

Ревизионизм цветёт и пахнет в Японии, страдающей от «комплекса жертвы». Некоторые её историки отрицают сам факт Нанкинской резни. Печатаются альтернативные учебники истории. Ревизионисты открыто заявляют:

История – это не только что-то, что включает обнаружение и интерпретацию фактов. Она также что-то, что должно быть переписано в соответствии с изменяющимися реалиями настоящего.

Прав был академик Покровский, ох прав. Ревизионисты поощряют патриотизм самообманом. Кого удивит, что японцы не осудили ни одного своего военного преступника? В феврале 2007 года премьер-министр Абэ заявил об отсутствии доказательств, что власть отправляла в солдатские бордели женщин на захваченных территориях. Прошли годы, Абэ потерял пост и снова занял его, и ему пришлось извиняться, а государству – платить компенсацию немногим оставшимся в живых.

Но, положа руку на сердце, можно ли вообще назвать страну, которая бы не «чистила» свою историю? Автор пишет, что это нехорошо, что жизнь с фальшивым прошлым до добра не доведёт. Эх, коли так, то всем нам каюк... Джордж Оруэлл сокрушался, что в наше время оказалась оставленной даже идея о том, что прошлое вообще может быть правдиво описано. Главными виновниками для него были Ленин со Сталиным. При Сталине иметь неугодное мнение было всё равно, что играть со смертью. Сталинских историков Коэн сравнивает с крысиным королём. Оказывается, такое на самом деле бывает: крысы переплетаются хвостами и продолжают жить и здравствовать долгое время в таком состоянии. После смерти Сталина наступила Хрущёвская оттепель, стало можно критиковать вождя, но по-прежнему нельзя было критиковать линию партии. А потом и оттепель закончилась с отставкой Хрущёва. Историю писали не в архивах и университетах, а на партийных конференциях.

Перестройка положила этому конец. Историки, писавшие в стол, показали свой настоящий цвет. Особенно усердствовал Волкогонов, который оттоптался на всех красных вождях. Западным историкам позволили работать в российских архивах. Их книги издают в России, но не без проблем. Их снабжают нужными предисловиями и делают менее доступными для широкой публики. Особенно это касается книг Энтони Бивора, писавшего о «зверствах советских войск». Подвергаются преследованию организации, изображающие историю страны в невыгодном свете, например общество Мемориал. Школьные программы вычищаются от альтернативных учебников, хоть на бумаге конкуренция на рынке присутствует. Учителям выдаются методички с предпочтительными оценками Сталина (хороший), Хрущёва (плохой), Брежнева (хороший) и прочих вождей. Всё это говорит о возрождении контроля власти над историей. Почему? На фоне путинской ностальгии по Советскому Союзу просматривается желание возродить у народа гордость за свою страну. Именно в этом духе учитель должен рассказывать историю, а не мазать Родину грязью.

Автор считает, что у Путина не выйдет и подтверждает свой тезис фактом из биографии самого Путина, который в свою бытность офицером КГБ сжигал в срочном порядке документы о шпионской деятельности своей организации в ГДР. Бумаг было так много, что не выдержала и вышла из строя сама печь. Пришлось резать и рвать, и всё равно окончательно уничтожить не удалось. Многое смогли восстановить при новой немецкой власти, в том числе с помощью компьютера, который собирает обрывки воедино.

Манипуляции с фактами особенно наглядны в случае фотографий. С них могут стереть неудобные персонажи (как Ежова рядом со Сталиным). Могут не стереть, а просто отодвинуть (как спутников Мао). Или переснять без них (как Эйзенхауэра без любовницы).

Сталин с Ежовым и без

На переднем крае истории находятся те, кто её создают. Люди пишут дневники, журналисты сообщают о событиях. Пресса выросла из новостных сообщений частных лиц и правительств и служила для многих инструментом влияния на политику, а не средством информирования публики. Она стала массовым продуктом с появлением автомобилей и универмагов, нуждавшихся в рекламе. Если раньше о зарубежных новостях рассказывали письма из-за рубежа, то в девятнадцатом веке появились специальные корреспонденты. В число журналистов, которых особо выделяет автор, вошли Уильям Говард Рассел, рассказывавший на страницах «Таймс» о Крымской войне, уже упомянутый выше Оруэлл, воевавший в Испании и вещавший по радио Би-Би-Си, а также Светлана Алексиевич, которую он называет «устным историком». Достижения последней называются «экстраординарными». Её документальные свидетельства трудно читать, но она фильтрует их таким образом, что добавляет эмоций и поэзию в текст. Можно ли её назвать писателем, а не журналистом? Можно, на Западе всё можно: и писателем, и историком, и Нобеля за литературу вручить.

Последняя глава в книге посвящена телевидению. Традиция рассказывать об истории с телеэкрана появилась уже в 1957 году с появления Алана Тейлора на британском телевидении. Со временем внимание рассказчиков переключилось с королей, президентов, войн и бедствий на социальную историю. Внимание американцев приковывают сегодня Дэвид Старки и Кен Бёрнс, британцев – Саймон Шама. Признаться, я не очень внимательно прочитал главу, поскольку она посвящена исключительно англоязычным историческим трансляциям, которые я не смотрел и не смотрю. Интересным образом в ней всплыл Нил Фергюсон, о последней книге которого «Площадь и башня» я рассказывал. Нил любит набрасывать на вентилятор своими провокационными взглядами и ниспровержениями признанных допущений. Большим плюсом его является сведущесть в экономике и финансах, правда об этой сведущести говорит чаще всего он сам. Критики у него хватает, и от историков, и от экономистов.

В послесловии автор заключает, что история всё-таки продвинулась за последнее время вперёд, как в плане качества, так и охвате, и в новом знании. Но знание это находится в осаде со стороны невежд и манипуляторов, нашедших новые средства для распространения своих взглядов. И всё же современная техника идёт на пользу и добросовестным исследователям тоже. Книгу завершает цитата из Уильяма Прескотта, перечисляющего, какими качествами должен обладать историк. Автор приписывает ещё кое-что от себя и заключает:

Вряд ли необходимо добавить, что подобного монстра никогда не было и не будет.

Не был монстром и Ричард Коэн, написавший эту книгу. Ему не хватило, на мой взгляд, объективности, кругозора, краткости, а также увлекательности. Мне жаль времени, потраченного на «освоение» семи сотен страниц. Предвзятости у автора – хоть отбавляй. Да он и предупреждает заранее. Самые значительные историки у него – родные англосаксы, а у русских, кроме Толстого, уважения заслуживают лишь «чернушники» типа Солженицына или Алексиевич, которой дали Нобеля за произведения, списанных с магнитофонных интервью. Разумеется, публиковались самые гадости. В этом и был её труд, как писателя. Если бы она публиковала всё подряд, то это стало бы «чистым журнализмом», по её же словам. А так – писатель...

Но я отвлекаюсь. Автору милы свои писатели, он немногословен, описывая историков из других стран. За исключением древних, конечно. Но и у англосаксов хватает своих трупов в подвале. Империя давно почила в бозе, но только лишь в последние десятилетия набрали силу антирасистсткие и антиколониальные исследования. «Чёрную» историю ему пришлось включить в книгу после того, как её отказались издавать в США (и всё равно потом не издали). С антиколониализмом – по-другому, он американцам не столь интересен, и потому можно «не заметить». Можно задуматься о причине подобной слепоты. Быть может, он желает сохранить патриотизм в народе? Тогда зачем было катить бочку на Путина, у которого такая же задача?

Книга слишком длинна. Больше пишется о биографиях конкретных историков, чем о том, что они дали миру. Делается это слишком многословно и нудно. Мне трудно понять цель автора. Хочешь писать хронику – пиши академически. Хочешь развлечь читателя – пиши интересно и сжато. А то – ни то, ни сё получилось. Без конъюнктурных реверансов («чёрная», женская, «инвалидная» главы) вышло бы и короче, и адекватнее. Главы о Библии и «плохой» истории – хороши, но их всего две из 22. Уложился бы автор в триста страниц – было бы лучше.

Стоит ли читать предвзятую историю? Стоит, потому что другой просто нет. Все мы люди. У каждого своя картина мира, которая неизбежно накладывается на его произведения. Этим тезисом начинает и этим заканчивает автор. И если мы хотим, чтобы наше собственное мировоззрение было более адекватным, надо читать. Надо читать всех, потому что хоть в «каждой игрушке свои погремушки», выбирать из которых нам придётся самим.

Ещё одним историком позднего Средневековья был Шекспир. Ну а почему нет, если свыше половины его пьес – о ней, об истории? Да, он искажал факты в угоду зрелищности. Он сделал из Ричарда Третьего чудовище. Но его пьесы, пусть кишашие неточностями и анахронизмами, всё же популяризировали историю в широких массах. Его театр был по сути учреждением массового образования, а история становилась «новой теологией страны». Он также показал, что на прошлое можно смотреть с разных перспектив и анализировать психологию действующих лиц с невиданной доселе глубиной. Конечно, не без отрицательных моментов: неслыханные манипуляция источниками и вымысел вошли в арсенал историков.

В ряды историков наш автор записывает и Вольтера, язвившего налево и направо, и дописавшегося до бегства и ссылок. Его эпоха стала развенчанием мифов. Прошлое, как и будущее, перестали быть частью божественного плана. И потому каждый волен их описывать на своё усмотрение. Сам Вольтер старался писать с философских позиций, а также указывал, что настоящий историк должен учитывать кучу разных факторов, начиная с обычаев и заканчивая населением. Таким образом, с традицией упора на военных и дипломатов предлагалось покончить. Историческая наука будет наиболее эффективна, если её соединить с техническими изобретениями и прогрессом других наук. Разумеется, главным препятствием на пути прогресса он считал церковь.

С ним был согласен ещё один историк по ту сторону Ла-Манша: Эдуард Гиббон. В своей нашумевшей многотомной Истории упадка и разрушения Римской империи он утверждал, что не что иное, как христианство, разрушило Рим. В чём-то он был прав: после того, как католичество стало преобладать, была открыта дорога нетерпимости, что в свою очередь подорвало милитаристскую культуру державы. Последствия были катастрофическими: тысячелетие тёмных веков.

Наступающая эра массовой грамотности породила рынок для Гиббона и ему подобных, кто зарабатывал хлеб насущный историческими произведениями. Бурное развитие техник исследования дало им в руки новые инструменты. Ситуацией воспользовался Томас Маколей, написавший свой увлекательный пятитомник истории Англии. Он сколотил капитал на правлении в Индии и считал возможным уничтожение масс «диких» ирландцев и «нецивилизованных» индусов во имя высшего блага. Но в то же время он приложил руку к просвещению Индии и написанию её законов, перед которыми, как он считал, должны быть равны и местные, и колонизаторы. Единое образование на английском языке можно тоже поставить ему в заслугу. Историю Маколей писал с точки зрения вигов, то есть либеральной оппозиции. Отличительной чертой в их отношении к предмету являлась привязка к современным событиям. Всё, что случилось в прошлом, должно быть соотнесено с тем, что есть здесь и сейчас.

Выдающимся исследователем, внедрившим научный подход в историю, был официальный историограф Пруссии Леопольд фон Ранке. Свидетель может приврать в силу своей предвзятости или просто заблуждаться. Это продемонстрировал ещё Фукидид. Но кто не врёт? Не врут документы: правительственные декреты, бюрократические записи, дипломатические депеши. Ну, почти не врут. И потому фон Ранке справедливо рассудил, что на них современный историк и должен концентрироваться. Он излазил ватиканские архивы при написании своей истории папства. Своей приверженностью научному подходу он сделал модным среди историков не судить о прошлом с сегодняшних моральных позиций. Как сказал позднее Эйнштейн, великая наука всегда безлична. То, что недоделал историк, должен завершать политик, к инструментарию которого относится и война. Фон Ранке видел войну высшим моментом проявления нации.

И всё же для написания исторических текстов необходимо воображение, которое было в достатке у романистов того времени. Фон Ранке не смог простить Вальтера Скотта за его вольности в обращении с фактами. Но именно Скотт побудил его стать историком. Поместив своих героев в исторические декорации, английский писатель воспользовался шансом истолковать прошлое, а также чему-то научить читателя. Ну и, конечно, развлечь его. Выбор средств – дело вторичное. Не беда, что Робина Гуда не существовало: колоритный персонаж ещё не помешал ни одному писателю. Семя упало на плодородную почву, и вот уже Стивенсон расчехляет своё перо, Байрон вдохновляется прозой Скотта, Пушкин пишет «Капитанскую дочку», Дюма – «Трёх мушкетёров», а Толстой – «Войну и мир». Фактология рассказов плавала, но приоритет отдавался добротности сюжета. Зато, по словам Эдгара Доктороу:

Историк расскажет вам, что произошло, а писатель – как при этом чувствовалось.

Кстати, о Толстом. Великий писатель не разделял теорию «великих людей». Главные события, по его мнению, чаще являются результатом малозаметных изменений, порождаемых тысячами обыкновенных простых смертных.

Не личность делает историю, а делают её народные массы.

Современные авторы открыли новый жанр альтернативной истории. Одним из пионеров «магического историзма» был Владимир Шаров. Фантазия и изобретательность не знают пределов. Тони Моррисон соединила в своих произведениях «историю, социологию, фольклор, кошмар, и музыку». Смотреть на историю, как на кошмар, научился Александр Солженицын. Его правдорубство довело до эмиграции, из которой он триумфально вернулся десятилетиями спустя. Государство откатило назад хотя бы частично: в 2010 году «Архипелаг ГУЛАГ» стали читать в школах, но для учителей в методичках написали, что Сталин действовал в интересах страны.

Можно долго спорить о ценности писателя как историка. Владимир Набоков указывал, что великие повествования являются великими сказками. Джилл Лепор и Хилари Мантел, что история – это неотъемлемый двойник рассказа. Последняя выразилась ясно на этот счёт:

Настоящая задача писателя – не быть историком низшего сорта, а пересоздавать ткань живого опыта: включать чувства и углублять переживания читателя посредством эмоций… Если мы хотим добавить ценность – чтобы представить не только то, каким было прошлое, но и как жилось в нём – мы берём в руки роман.

Люди пишут о прошлом из-за денег. Или из карьерных соображений. Или записать то, что случилось (порой, чтобы исправить кого-то). Какие-то эпизоды столь важны, что к ним возвращаются снова и снова. Одним из таких эпизодов стала Гражданская война в США. Написаны горы книг, и конца-края не видно. Одна из теорий, популярная в своё время на Юге, представляла эту войну как почётную борьбу за независимость, в то же время принижая роль рабства. Северяне упирали как раз на стремление отменить рабство как причину войны. Хижина дяди Тома конкурировала с Унесёнными ветром. Расизм долгие годы оставался в обществе: спустя полвека после окончания войны на торжественную церемонию было приглашено 50 тысяч ветеранов, из них около девяти тысяч – со стороны Конфедерации. Сколько было приглашено чёрных солдат? Ноль.

Честно говоря, в первый год войны официальная политика даже северян приводила единственной причиной восстановление единства страны: слишком чувствительной была тема рабства, слишком разделяла она людей даже по одну сторону фронта. Лишь в 1963 году Линкольн объявил о свободе всем невольникам. С этого момента борьба Севера приобрела моральное измерение. Но даже после завершения войны точка зрения южан преобладала в дебатах. Война кончилась, а расизм никуда не делся.

Историки получили тогда в свои руки новый ценный инструмент: фотокамеру. Огромный спрос на фото породили миллионы солдат, хотевшие запечатлеть себя на память для родных, а потом погибавшие на полях сражений с фотокарточкой семьи в посиневших пальцах. Фотография помогла донести жуткие впечатления об этой бойне до мирной публики.

После сражения при Энтитеме.

Двадцатый век ознаменовался внушительным прогрессом науки и техники, без которых стало немыслимо развитие исторической науки. Междисциплинарный подход пропагандировали издатели знаменитого научного журнала Анналы, французские историки Марк Блок и Люсьен Февр. Первый собирал для своих исследований самый широкий материал и стал известен как «отец исторической антропологии». Он боролся против фашистов в рядах Сопротивления и был расстрелян в 1944 году гестаповцами. Февр смог продолжить издание журнала, передав после войны эстафетную палочку Фернану Броделю, который выжил в плену у нацистов. Бродель стал известен своей категорией исторического времени. Он мыслил его тремя уровнями: короткое время смены событий, среднее – до года и длинное – десятки, сотни лет. Историю, он считал, «делают» не только короткие времена, а в первую очередь долгие естественные и социальные факторы. Так, начиная с середины восемнадцатого века судьбу европейского континента определяла его демография. Прогресс генетики, лингвистики и археологии сделал учёных менее европоцентричными. Издатели «Анналов» стремились в своём универсализме охватить всю планету. Обитатели её оказались намного теснее связаны, чем думали раньше. Постепенно из узкого клуба историков и экономистов «Анналы» превратились в явление мирового масштаба. Сегодня сотрудничество историков и экспертов иных дисциплин общепринято.

Заговорив об истории как науке, трудно обойтись без Маркса. Современные историки признают, что он придал предмету новую организующую философию в самое нужное для этого время. Правда, при жизни он не пользовался популярностью. На его похороны пришли всего 11 человек. Взгляды Маркса претерпели значительную эволюцию. Всемирно известный Манифест Коммунистической партии в интеллектуальном отношении представляет себя нагромождение разнородных идей. Касательно коммунизма как строя будущего, теоретики не имели твёрдого представления о том, как он должен выглядеть. Что уж говорить, если термины «коммунизм» и «социализм» Маркс и его товарищи употребляли попеременно! Сама идея бесклассового общества была не нова и появилась ещё в Древней Греции. Маркс с Энгельсом лишь дали ей новое определение и разнесли её по миру.

Вообще, противоречивость была свойственна Марксу. Как-то в одной из своих речей он обрушился на свою же центральную идею диктатуры пролетариата, назвав её «нонсенсом». Иногда он порывался бросить экономическое барахло «Капитала» и сесть написать приличную биографию Бальзака. Сам труд он хотел посвятить Дарвину, от чьих идей борьбы за существование он был в восторге. Жаль, Дарвин отказался от этой чести.

На смену теоретикам коммунизма пришли практики. Кое-кто из них писал исторические труды, как например Троцкий. Свою Историю русской революции он написал, находясь в стеснённых условиях в Турции. Он написал в предисловии, что старался быть объективным, не претендуя, однако на «бесстрастность» изложения. Книга получила широкую известность, её издают до сих пор. Тон её эпичен, действие заканчивается в момент кульминации: революция служит оправданием большевистскому мифу.

Из позднейших историков марксистского толка автор выделяет венгра Дьёрдя Лукача, франкфуртскую школу (Фромм, Маркузе) и родных сердцу британцев: Томпсон, Хилл, Хилтон и Хобсбаум. Труды последнего получили высокую оценку. До конца своих дней он оставался горячим марксистом и считал, что миллионы жизней советских граждан были бы оправданной ценой, если бы в результате было построено подлинное коммунистическое общество. Западные правительства тоже не миндальничали с коммунистами, особенно в разгар Холодной войны. За ними велась слежка, дорогу в СМИ им закрывали, а при маккартизме сотни оказались за решёткой, а десятки тысяч потеряли работу.

Троцкий был не первым и не последним, кто описывал историю, как очевидец. Но он хотя бы обосновывал свои выводы документами. Большинство мемуаристов, однако, не утруждается этим. Они пишут воспоминания не только для просвещения потомства, но и в иных целях, главной из которых, как правило, является приукрашивание своей роли в событиях. Так Юлий Цезарь старался выставить себя в нужном свете в своих «Комментариях». Поучительным является то, о чём он не пишет. Он прекрасно понимал, на что идёт, пересекая Рубикон, но, тем не менее, не упомянул об этом. Так и Наполеон «продавал» себя своему народу, давая своим битвам и кампаниям благоприятное описание в своих мемуарах. Он писал письма о победах даже после поражений, жульничал в картах, короче, любил выигрывать во всём любой ценой.

И Цезарь, и Наполеон писали о себе в третьем лице, пытаясь создать у читателя впечатления объективности. Генерал Грант такой ерундой не страдал. Этот бравый вояка и простая душа просто нуждался в деньгах. Поучительна история про то, как в восьмилетнем возрасте он очень хотел купить у соседа кольт, который тот не соглашался отдать дешевле 25 долларов. Отец же считал, что он не стоит дороже двадцатки и, дав сыну 25 долларов, наказал поторговаться, начав с двадцати же. Маленький Улисс вскочил на лошадь, поскакал к соседу, которому выложил первым делом всё отцовскую стратегию начистоту. Излишне будет упоминать, сколько он отдал за кольт. Во взрослой жизни Грант прослыл смелым и отчаянным военным, прекрасно разбирался в картах и на местности. Он проявил себя с лучшей стороны во время мексиканской войны, а вот после неё запил, впал в депрессию и ушёл из армии. Долго мыкался на гражданке, но Гражданская война вознесла его сообразно способностям. Он дошёл до специально созданного для него звания генерала армии, после чего два срока оттарабанил на президентском посту. А потом, на вольных хлебах, вложился в пирамиду и остался в долгах. Ну не был он комменсантом. Написать мемуары его уговорил Марк Твен, который и выпустил книгу. С долгами удалось расплатиться, остался в плюсе, но тяжёлая болезнь, рак горла, стала серьёзным препятствием для продолжения работы. Не имея больше возможности диктовать, он стал писать, и делал это с упрямой настойчивостью. Закончил – и через пять дней умер. До Цезаря с Наполеоном ему в плане самолюбования было далеко, но и он «забыл» рассказать о нескольких неудобных для него эпизодах.

Способным писателем показал себя Черчилль. Он был самым высокооплачиваемым британским журналистом, когда писал с полей сражений. При этом не стеснялся позаимствовать эффектное выражение. «Железный занавес», например, он взял из геббельсовской пропаганды заката Третьего рейха. Его история Первой мировой, вышедшаяя под заголовком «Мировой кризис», служила, среди всего прочего, оправданию своей собственной роли в ней, особенно в Галлиполийском сражении, стоившему ему поста первого лорда Адмиралтейства.

Книги Черчилля, по меткому выражению одного из современников, наполнены «правдами, полуправдами и сомнительными утверждениями». Но их раскупали и читали с удовольствием. Хитом стала «История англоязычных народов». Конечно, он не писал их, а надиктовывал. Он мог диктовать всюду: в поезде, автомобиле, лифте, но лучше всего поздно ночью у себя в апартаментах. Он был профессиональным писателем, но не историком, и потому сгружал основные исследования и даже написание черновиков на помощников. К концу жизни написание книг стало похожим на что-то вроде конструкторского бюро, где автор был «генеральным конструктором», ведущим разработку продукта командой из пятнадцати специалистов. Они даже называли себя «синдикатом». Так что черчиллевские мемуары, по словам Дэвида Рейнольдса, «не всецело его работа, и не просто мемуары».

Прошли годы, и позднейшие исследователи пришли к выводу, что книги Черчилля «безмерно» исказили историографию Второй мировой. Главная цель – самооправдание – наложила свою печать. Он хотел оказаться прав: преувеличивал свою поддержку высадки в Нормандии, когда на самом деле он долгие годы был против неё, о Сталинградской битве упоминает вскользь, а о блокаде Ленинграда – в своей трёхтомной «Второй мировой войне» совсем не упоминает. Да и вообще Красная армия была ему не очень интересна. Дальний Восток тоже особо не интересовал. Во втором томе о нём – ни слова. Зачем распространяться о позорной сдаче Сингапура японцам? Зачем упоминать о подкупе генералов Франко, чтобы те уговорили босса не блокироваться с фюрером? Зачем вытаскивать на свет Божий свою роль в бенгальском голоде с тремя миллионами погибших? Ведь он ненавидел индийцев. О разрушительной бомбардировке Дрездена – одной строкой. Его тщеславие стоило империи серьёзных издержек. Он опубликовал перехваченные и расшифрованные телеграммы Москвы, в обоснование разрыва дипломатических отношений между странами в 1927 году – и Москва сменила шифр, который не удавалось взломать до 1944 года. Он знал заранее о Перл-Харборе, но предпочёл смолчать, втянув Штаты в войну на своей стороне. Список претензий велик. В конце главы автор подытоживает, что надеяться на непредвзятое изложение событий их участниками – пустая задача.

Я не стану рассказывать о междусобойных дрязгах Тейлора и Тревор-Ропера. Это неинтересно. Интересно лишь, что у именитого Тревор-Ропера вышел весь яд, после того, как он признал фальшивые дневники Гитлера за подлинник. Не буду писать о Джоне Кигане и историках-феминистках. Хилари Мантел хорошо выразилась на этот счёт:

Часто, если хочется писать о женщинах в истории, приходится искажать историю, чтобы делать это, или заменять факты фантазией; приходится притворяться, что отдельные женщины были более важны, чем на самом деле, или что мы знаем о них больше, чем по факту.

Автор добавляет, что и замалчивание женщин – тоже не повод для подражания, и я с ним согласен. Последнее время дало нам несколько ярких представительниц исторической профессии, среди которых были Барбара Такман и Мэри Бирд. Последняя написала интересную книжку о Древнем Риме. Я вертел её в руках, но мне она показалась простоватой.

Есть глава и о чернокожих историках, вполне в духе времени – от Джорджа Уильямса до Ибрама X Кенди. У них – своя история, история угнетения. Автор пишет, что угнетают многих – латиносов, азиатов, индейцев, но в настоящих дебатах исключительное внимание получили именно чёрные. Нашёл отражение и скандальный Проект 1619, «очерняющий» американскую историю как пропитанную насквозь расизмом. Однако по сути Ханна-Джонс была права, когда писала, что авторы Декларация Независимости 1776 года не имели в виду чёрных, когда писали о равенстве всех людей перед богом. Куда клонят идеологи BLM – вполне ясно: белые должны платить и каяться. Платить за четыре столетия грабежа. Уже называются конкретные суммы: 1,7 триллиона долларов. Неплохо так. Ибрам Х Кенди неумолим в своём радикализме: если вы не делаете ничего для равноправия рас в существующей ситуации, вы – расист.

Конечно, подобные воззрения встречают отпор. «Черных» идеологов упрекают в нарциссизме. Их призывают объединиться с другими угнетёнными для совместной борьбы. Но эти призывы вызывают у них возмущение. Ведь так принижается их борьба. Да и что греха таить – белый рабочий класс в Штатах с самого начала не отличался интернационализмом. Вот и сегодня чёрные не хотят таскать каштаны из огня для таких же угнетённых, но белых. Память у них долгая.

Не знаю, как насчёт феминисток, но главу о чёрных историках наш автор вставил по настоянию американского издателя. И всё равно это ему не помогло: печатать в Штатах не стали. Что ж, пришлось ему почувствовать на своей шкуре избирательность трактовки истории. Сталинских историков пинать можно, а вот о чёрных – только с уважением. И никакой иронии.

Субстратом для увеличения числа радикалов являются наивные граждане. От них можно отличить умеренных, которые ценят мир и порядок и являются сдерживающей силой. Число радикалов не растёт беспредельно. Наивный, пройдя радикализацию, может остепениться и превратиться в умеренного. Особенно помогает образумиться время, прожитое в турбулентных условиях. Чем дольше – тем больше хочется порядка.

Динамика представлена в модели посредством индекса политического стресса (PSI), который комбинирует в себе обнищание масс и перепроизводство элит. Для его вычисления используется медианный доход домохозяйства как процент ВВП и количество элитариев (включая претендентов) как процент населения. Чем выше PSI – тем вероятнее процесс трансформации наивных в радикалов, это понятно.

Автор прогнал свою модель общества США на периоде, начиная с 1960 года. К 2020 году PSI достиг очень высокого уровня, а кривая радикализации, оставаясь на нуле до 2010 года, начала расти и в двадцатых годах практически взрывается. Нестабильность станет настолько высокой, что она начнёт сокращать численность элит. Это в модели – циферки, а в жизни – человеческие судьбы. Сокращение численности может быть и физическим. Этот процесс неизбежно снизит PSI и радикализацию. Последняя достигнет минимума в 2030-х годах. Но ядро процесса, а именно работающий насос богатства, никуда не денется. Пройдёт ещё полвека – и жди очередную итерацию.

Альтернативы есть? Конечно. Если хорошо сработает аппарат принуждения, открытого гражданского конфликта удастся избежать. Но кривая радикализации не уляжется, ведь радикалы не увидят насилия и не превратятся в умеренных. Система на неопределённое время зависнет в состоянии массовой нищеты, конфликта элит и радикализации.

Так не должно быть. Насос должен быть выключен. Если поднять зарплаты (и налоги), то это, хоть и не предотвратит полностью бедствия двадцатых и породит контр-элиты, но после беспокойного десятилетия у системы есть шанс быстро прийти в равновесие с минимальным PSI и низкой радикализацией. Короче, в этом случае тоже будет больно, но относительно недолго.

Вы уже, наверное, поняли главный вывод: слишком поздно предотвращать грядущий кризис, он неизбежен. Но надо заботиться о спокойном будущем после него.

Турчин накладывает свои теоретические выводы на текущую политическую ситуацию в Штатах. Правящий класс включает в себя богатейший 1% и образованных 10%. В последние десятилетия корпоративная элита фрагментировалась. Экономические лидеры стали менее умерены и не готовы делиться с обществом. Выросли пожертвования фондам, поддерживающим радикальные идеологические повестки дня. Это снизило доверие к общественным организациям и сотрудничество в обществе. Но, несмотря на разногласия, правящий класс продолжает весьма эффективно продвигать свои ограниченные кратковременные интересы: снижать налоги и зарплаты, а также убирать препоны, мешающие влиянию денег на политику. По этому поводу никакого раздрая между плутократами не было и нет. Как не будет и экзистенциальной угрозы своему существованию из их рядов.

Угроза может исходить только извне, и не от кого попало, а от сплочённой и организованной революционной партии с широкой поддержкой народа. Но где та молодая шпана, что сотрёт их с лица Земли? Крайне левые безнадёжно разобщены, крайне правые в этом отношении не благополучнее. До половины радикальных организаций составляют агенты ФБР, которые, порой, и подбивают их на действие. Между центром и краями, однако могут найтись лица, критически относящиеся к системе власти, но неготовые использовать криминальные действия для изменения ситуации. Автор называет их «диссидентами» (сам он, кстати, сын советского диссидента). На некоторых их них просто не обращают внимание. Ярким примером служит Ноам Хомский. Они остаются маргиналами. А вот правые диссиденты способны сделать из республиканской партии революционное орудие пролетариата. Даже былой стратег Трампа Стив Бэннон считает себя в определённом смысле ленинистом.

Но самой интересной фигурой является, несомненно, Такер Карлсон. Его взгляды близки к общей идеологии правых и в то же время содержат элементы, нравящиеся широким массам: указание на то, что демократы из народной партии стали партией богатых, критика иммиграционной политики государства, антивоенная риторика, защита свободы слова и, не в последнюю, очередь критика налогового режима, потворствующего крупному капиталу. Автор называет Карлсона очень опасным человеком. Три его главные темы – это правящий класс, разрушение общества и замена (replacement). Его обвиняют в стремлении разрушить страну, хотя на самом деле он хотел бы сбросить правящую элиту. Мёрдоку следовало бы внять предупреждениям и снять его, но Карлсон приносит ему слишком много денег, чтобы можно было от него легко отказаться. Мы уже знаем, что в апреле, когда книга уже была в печати, Карлсона всё-таки сняли. Но он осел в Твиттере под крылом Маска.

Такер Карлсон в Твиттере (Х)

Первое сражение в идущей революционной войне осталось за правящим классом. Демократы остаются партией богатейших 10%, куда входит и верхний 1%. А вот республиканцы выползают в своём популизме из-под «своего» 1%. В их рядах, помимо новых правых, есть и национальные консерваторы (NatCons) с восходящими звёздами Джеймсом Вэнсом и Блейком Мастерсом. Мы пока не знаем, кто получит контроль над Республиканской партией, и получит ли вообще. Но фактом является то, что сегодня многие простые американцы не поддерживают больше свои элиты, в то время, как множество неудачников с высшим образованием не находят приличного трудоустройства и служат бульоном для выращивания контр-элиты. Элита же реальная не стремится чем-то делиться в интересах стабильности. Данное положение вещей автор называет революционной ситуацией. Ну почти по-ленински.

Чем всё это кончится? У Петра Валентиновича для нас двенадцать сценариев на будущее, которые он получил в результате анализа событий прошлого. Половина вариантов включает в себя сокращение населения, две трети – сокращение элиты. В двух сценариях часть элиты физически уничтожается. В пяти – убивается лидер. Девять сценариев привели к гражданским войнам, которые длились иногда сто лет и больше. Семь исходов привели к уничтожению государства в той форме, в которой оно существовало до кризиса.

Картина мрачная, конечно. И всё же вероятность благоприятного исхода существует. Неспокойную середину девятнадцатого века, которую называют веком революций, две империи – Британская и Российская – прошли вполне благополучно. Хотя предпосылки для кризиса они имели. В Британии массовое обнищание привело к снижению среднего роста населения. С протестами жестоко расправились. Тем временем индустриализация ускорила экономический рост и размножила элиту. Росло число студентов. Середина девятнадцатого века была несомненно временем стресса для Британии. Но обошлось. Почему? Часть объяснения лежит в изобилии ресурсов, поступающих из разных концов империи. Но главная причина – это реформы общественных институтов: расширение избирательных прав, постепенное отстранение земельной аристократии от власти, поддержка самых обездоленных. В результате средние зарплаты, впервые за сотню лет, пошли вверх, всё быстрее и быстрее.

России жизнь тоже была не сахар. Бурный рост населения стал причиной сокращения наделов, которое не предотвратила территориальная экспансия. Средний рост рекрутов упал на четыре сантиметра в восемнадцатом веке. Множилась и элита, ещё быстрее, чем крестьяне. Росли её аппетиты, которые удовлетворялись усилением эксплуатации крепостных. Это не осталось без реакции: число крестьянских бунтов выросло с десятка в год в начале века до 423 в 1858 году. Александру Второму нужно было реагировать, и он отреагировал отменой крепостного права. Эта реформа, хоть и мало кого осчастливила, но в совокупности с дальнейшими мерами коренным образом трансформировала общество. Большинство старой элиты было вынуждено медленно сойти с пьедестала. Многие пополнили ряды народников и прочих группировок контр-элит. И всё же реформы были успешными в том смысле, что ослабили давление. Революция была предотвращена на полвека.

Вот так две совсем разные империи смогли совладать с ситуацией. Помогла возможность вывоза населения на присоединённые территории, повезло и с компетенцией правителей. Ну и экзистенциональная угроза в лице межимперской конкуренции подстегнула. Российская империя всё же рухнула, спустя полвека, под грузом перепроизводства элиты и геополитическим давлением. Британия же, несмотря на победу в Первой мировой, проиграла экономическую гонку Германии и США и начала деградировать уже в межвоенный период. Вторая мировая лишь ускорила развал империи. Сегодня даже выход Шотландии из союза может не удивить многих. Все империи рано или поздно распадаются, и Британская не стала исключением.

Эти немногие истории успеха наводят на размышления. Сбалансированная социальная система с выключенным насосом богатства находится в неустойчивом равновесии и требует постоянных усилий для его поддержания – как при езде на велосипеде. Эта нестабильность вызвана «железным законом олигархии»: как только одна из группировок дорывается до власти, она начинает использовать её себе во благо. Продолжительный период выравнивания доходов в западных демократиях окончен. Экономическое неравенство растёт, а потенциальные элитарии поступают в университеты во всё большем количестве. Политические партии бросают население на холоде и соревнуются в том, кто полнее удовлетворит хотелки элит. Это фамильная черта демократии: несмотря на все преимущества, данная система наиболее подвержена к сползанию в де-факто плутократию. Идеология является в ней ключевым инструментом власти. Олигархат покупает средства массовой информации и продвигает через них свою повестку. А есть ещё куча других способов оказать влияние. Деньги – главное топливо, движущее организациями, на голом энтузиазме долго не протянешь.

Будущее США, мы убедились, не выглядит для автора радужным. Более оптимистично он смотрит в сторону Европы, которая не так поляризована. Ядро Евросоюза – Франция и Германия – не отличается единством курсов правящих элит. Это достаточно увидеть на разных траекториях развития неравенства. В Германии оно растёт гораздо более высокими темпами. Подобным образом различаются траектории Австрии и Дании. Эти расхождения благоприятны для исследователя, «тестирующего» различные варианты. Мы явно вошли в особенно турбулентный период мировой истории на фоне изменения климата, пандемии, экономических проблем, иммиграции и межгосударственных конфликтов. Поможет ли низкий уровень неравенства лучше справиться с этим – покажет время.

Напоследок автор напоминает нам, что мы как вид уже имеем за плечами долгую историю и смогли выработать замечательные технологии, включая социальные, которые облегчают нам жизнь. Но потенциал их не исчерпан до конца, что видно по развитию разных стран. Одни живут более-менее ровно, в других элиты подгребают под себя всё, что могут. История всё расставит по своим местам. От элит не нужно избавляться. Они необходимы в сложных обществах. Трюк лишь состоит в том, чтобы сдержать их таким образом, чтобы они действовали и для общего блага.

В целом читалось очень легко и быстро. Наверное, потому, что автор вырос в СССР и мыслит «нашими» понятиями и категориями. Много знакомых исторических примеров, причём без неприязни к коммунистам и к русским, проглядывающей в сочинениях некоторых западных авторов.

Похвально стремление автора привнести статистические методы в историческую науку. Но мы находимся лишь в начале пути. Куда он приведёт нас – неизвестно, но безоглядно полагаться сегодня на выводы Петра Валентиновича я бы не стал. Можно построить модель, можно её верифицировать. И всё равно будущее она может не предсказать. У нас есть достаточно примеров перед глазами. Проблема в том, что человеческое общество – не воздушные массы, а люди – не молекулы. У каждого своя сложная мотивация, которая к тому же изменяется со временем. Далее, у нас нет таких хороших средств контроля, как у метеорологов. Да есть статистика, но она неполная, а также содержит субъективный фактор оценки. Экономисты давно уже зубы обломали на предсказаниях кризисов. Иногда кому-то удаётся угадать, но вот случается следующий «стабилизец» – и опять он застаёт врасплох. А ведь у них первоклассная статистика, не то, что у историков. Попробуй-ка подсчитай число элитариев, и не только действительных, но и потенциальных! То-то.

Что не всё нормально в «доме Облонских» – сегодня ясно уже многим. Я уже рассказывал о книге, которая даже называется словами из лексикона Турчина – Неистовые двадцатые. Другое дело – удастся ли что-то организованно изменить. Что-то подсказывает мне, что вряд ли.

Современным примером милитократии может служить Египет. Долгие века мамлюки правили этой страной, избегая перепроизводства элит. Это им удавалось с помощью запрета наследования должностей. Мухаммед Али Египетский перебил уже в девятнадцатом веке мамлюкскую элиту и стал править один с опорой тоже на военных. Его династия перестала существовать тоже в результате военного переворота. Страной стали править генералы: Нагиб, Насер, Садат, Мубарак... А потом пришла арабская весна. Расширение системы образования и демографический взрыв породили ту самую гремучую смесь из обнищания масс и перепроизводства элит. К тому же Мубарак стал прочить на свой пост своего сына. Армии это не понравилось, и её поддержки он не получил. Режим пал, но ненадолго. Прошло пару лет – и страной снова правят военные.

Ещё одной страной, которая традиционно опирается на один из видов власти, является Китай. Им тысячелетиями правят бюрократы. Мандарины, а также их коммунистические наследники, держали и держат торговый класс на коротком поводке. Поднебесную автор называет архетипичным примером бюрократической империи. Опора на администраторов – типичная черта большинства государств. Есть ли другие примеры? Есть, но они редки: теократии Папского государства и Ирана. Или плутократии Венеции, Генуи и Нидерландов.

Лучшим примером современной плутократии являются Соединённые Штаты Америки. Гражданская война девятнадцатого века сменила элиты: рабовладельцам с Юга пришли на смену бизнесмены с Севера. К концу века, когда умами завладела идея о пагубности неограниченной конкуренции, власть бизнеса только укрепилась. Парой десятилетий спустя сформировалась «сеть планирования политики» из организаций, в которых корпоративные лидеры, а также члены высших классов занимаются обсуждением политических проблем и поиском решений. Эти все фонды, аналитические центры и дискуссионные группы финансировались корпоративным сообществом, чьи члены занимали посты в попечительских советах. Таким образом, через полвека после окончания Гражданской войны северный бизнес и политические элиты объединились в высшее общество национального масштаба.

На вершине пирамиды власти в стране находится корпоративное сообщество. Это сообщество правит косвенным образом: посредством лоббирования, финансирования избирательных кампаний и участия бизнесменов в работе правительственных органов. Порою, человек несколько раз меняет государственный пост на корпоративную должность и обратно. По факту обе сети – административная и экономическая – работают весьма слаженно, но доминантной является последняя. Под контролем бизнеса находится и идеологическая основа власти. Это делается посредством владения СМИ и сетью планирования, состоящей из аналитических бюро, частных фондов и дискуссионных клубов. Остающийся источник власти – военные – основательным образом подчинены политической сети. Так сложилось исторически: будущие офицеры воспитываются в культуре подчинения политическим лидерам, а генералы с адмиралами спят и видят себя на пенсии в каком-нибудь тихом совете директоров компании, сидящей на госконтрактах.

Конспирология? Ничуть. Конспирологические теории, как правило, оставляют нас в неведении касательно мотивов закулисного сговора элит. Потом, они исходят из нечеловеческих знаний и ума заговорщиков. Далее, власть предполагается в руках узкого круга. И, наконец, преступные планы элиты обязательно должны быть тайными. Научная теория, которую формулирует наш автор, выглядит совсем иначе. Мотивы плутократов ясны: сохранять и приумножать богатства. Механизмы доминирования корпоративного сектора в политике верифицируются опытным путём. Ни для кого не секрет, что лоббисты пишут законы для принятия в парламенте. Далее, какого-то узкого единого центра нет. Вместо него есть целая сеть, в которую попадают из элитных школ и колледжей. Секретность сочетается с прозрачностью. Положим, определённые планы не разглашаются. Но данные, которые социологи используют для изучения работы правящего класса – они документируются. Наконец, самое главное отличие конспирологии от науки в том, что последняя позволяет сделать прогноз и проверить его данными.

Правят плутократы не в интересах простого народа. Политолог Мартин Гиленс собрал внушительный набор данных о принятых политических решениях в период с 1981 по 2002 годы. Каждое из порядка двух тысяч решений сравнивалось на предмет соответствия чаяниям бедняков и середняков. Статистический анализ показал, что желания бедноты совершенно не влияли на решения политиков. В принципе, это ожидалось. Но неожиданным оказалось и то, что и средний американец тоже не влияет на политику. Это не значит, что середняк всегда проигрывает: его интересы иногда совпадают с интересами имущего класса. Но в противных случаях то выигрывает всегда богач. Это исследование занималось лишь так называемым «первым лицом власти». «Второе лицо», а именно формирование политической повестки, тоже находится под контролем элит. А есть ещё и «третье лицо». Это способность идеологических элит формировать предпочтения публики. Любимым примером автора в этой связи является ярлык «налог на смерть», так прочно приклеенный к обсуждаемому налогообложению наследования сверхбогатств, что против этой инициативы массово выступали те, кого он не касался – простой люд.

Наглядным образом положение вещей иллюстрируется дебатами по поводу иммиграции. Левые в своей защите несчастных иммигрантов заходят настолько далеко, что начинают защищать машину, основанную на их эксплуатации. Экономика вопроса проста: мигранты являются источником рабочей силы и потому приносят пользу потребителям их труда, капиталистам, а вред – своим конкурентам, трудящимся. Да, они обогащают страну, но не настолько, насколько они же смещают баланс власти. Это заметил уже Карл Маркс, анализируя приток ирландцев на английский рынок труда.

Открытые границы и массовая иммиграция – это победа для боссов.

Даже если долговременная польза экономике компенсирует кратковременный вред из-за конкуренции за рабочие места, постоянная эмиграция делает этот кратковременный вред долговременным. Эндрью Карнеги сравнивал иммиграцию с золотым потоком, текущим в страну, и этот поток пошёл на пользу прежде всего крупному капиталу.

Взглянув на вещи с высоты птичьего полёта, автор вместе Энджелой Нэйгл приходит к выводу, что глобализация используется правящими элитами в целях укрепления своей власти за счёт всех остальных. Это ещё одна форма «насоса богатства».

Учёные, подобные Гиленсу или Нейгл, занимаются, казалось бы, неблагодарным занятием. Они демонстрируют язвы демократии. Но на самом деле они за демократию. Ведь единственным способом улучшить систему является понимание её работы. Очевидно, конечно. Но говорить об этом надо. Потому что тех, кто приносит плохие вести, слишком часто наказывают, как наказали Галилея и Джордано Бруно. Вот и сегодня исследователи рискуют навлечь на себя гнев классовых воинов.

Но почему Америка – плутократия со столь ярко выраженным неравенством? В этом смысле она сильно отличается от других западных демократий. Этому есть объяснения, важнейшие из которых – расизм и геополитика. Плутократия была обычным явлением в Европе средних веков. Но потом порох и мореходство совершили революцию в военном деле. Условия интенсивных военных действий способствуют большим монолитным государствам. Феодал больше не мог отсидеться за стенами своего замка, которые легко пробивались артиллерией врага. Как результат, плутократиям пришли на смену милитократии, а число государств заметно уменьшилось. Далее произошла революция в управленчестве и финансах. Ведь деньги – это мышцы войны. Средневековые милитократии эволюционировали в правящие классы, состоящие из военных и администраторов. Плутократии почти нигде не устояли. Лишь Венеция долго держалась, да Нидерланды сохранились до наших дней. Видимо потому, что обилие рек делает эту страну трудной для завоевания.

Но была ещё одна страна, ещё более трудная для завоевания – Англия. После того, как тамошние военные завоевали весь остров, необходимость в крупной армии отпала. Правящий класс постепенно потерял свой милитаристский характер, и всё, что экономилось на войне, вбухивалось во флот. Великобританией стали править элиты преимущественно экономической и административной направленности. Соединённые Штаты унаследовали плутократию как часть «культурного генотипа». Им, конечно, пришлось повоевать, но довольно быстро они достигли Тихого океана и избавились от серьёзных конкурентов на континенте. Остатки американской милитократии были зачищены в Гражданской войне, в которой офицерство воевало главным образом на стороне южан.

Как видим, американская плутократия встала на ноги благодаря геополитическим обстоятельствам. Но её укрепление и расцвет обязаны второму фактору – расе и этничности. Если сравнивать американскую модель с европейской, то можно увидеть, что в обеих ключевой чертой является сотрудничество между бизнесом, трудящимися и правительством. В США эта сделка стала воплощаться в жизнь в тридцатых годах. Однако был нюанс. Чёрные были исключены из неё. Это было уступкой Рузвельта южным элитам. Без них трудно было добиться успеха. Успех пришёл: устойчивый экономический рост поднял все лодки, но со временем чувство национального единства побудило обеспечить равноправие. Расширение социального контракта пришлось, однако, не по душе отдельным плутократам. Они стали продвигать свою повестку дня, ориентированную на демонтаж европейской модели с высокими налогами на капитал и защитой трудящихся через республиканскую партию. Они апеллировали, прежде всего, к белому рабочему классу. Где-нибудь в Дании у них не было бы шансов на успех, но на американском Юге – был. Рабочий класс удалось расколоть по расовому, половому и прочим признакам. Конкуренция между демографическими группами была изначально характерна для США, но их расслоение – обеспечил работодатель.

Не стоит винить элиты. Они, конечно, эгоисты, но способны иногда пойти на компромисс, чтобы сохранить стабильность в обществе. Что и произошло в тридцатые годы прошлого века, когда белые элиты согласились поделиться с белым рабочим классом. Чёрные получили законы Джима Кроу и прочую дискриминацию. Этот компромисс дорого стоил элитам. Если в 1912 году Джон Рокфеллер имел состояние, равное 2,6 миллионам среднегодовым зарплатам по стране, то семью десятилетиями спустя богатейший американец имел всего 93 тысячи средних зарплат. Но всё же они пошли на это, в том числе и по убеждению, что это справедливо. Потому автор надеется, что и в этот раз при обострении ситуации разум возьмёт верх над эгоизмом. Кое-кто из состоятельных людей и сегодня финансируют крайне левых, как это когда-то делал Савва Морозов. Это на его деньги Ленин издавал свою Искру. Вот только ни Mорозов, ни его современные последователи, не понимают до конца, что они сеют ветер, а пожнут бурю. Это нормально. Подавляющее большинство элит в преддверии катастроф совершенно не подозревает о своей жалкой судьбе несколькими годами спустя.

Лично меня авторское объяснение того, каким образом случилось повторное включение насоса богатства, не удовлетворило. Все, ну просто все авторы левого толка полностью забывают, что Рейган не появился на пустом месте. Он пришёл к власти на фоне стагфляции семидесятых, когда росли цены, но не росла экономика. Причиной этой стагфляции многие называют нефтяной шок, но я считаю, что не стоит забывать прежде всего о нарастающей конкуренции из Европы и Юго-Восточной Азии, которая сделала существенный сегмент американского бизнеса убыточным. Для того, чтобы вернуть рентабельность, был предложен путь неоконсерваторов: снизить налоги на бизнес, а также разобщить трудящихся. Это на время, но помогло. Правда, не всем. Трудоёмкие производства отчалили из страны, но услуги (в первую очередь – финансовые) и хайтек чувствовали себя хорошо. Одним словом, элиты поняли, что если они будут продолжать делиться, то рискуют потерять базу своего господства – экономический рост. Поэтому решили отцепить балласт и сохранить рост, а также монополизировать его плоды.

Император Нерон на исходе своего правления был покинут всеми. Слуги украли даже яд, которым он хотел отравиться. Лишь четвёрка самых верных выкопала ему могилу и помогла ему зарезать себя кинжалом. Хотите сказать, что такая судьба не ждёт современные западные элиты? Не факт.

Ещё вчера мы занимали отдельное купе,
Через окно обозревали простор.
Казалось, всё вокруг на свете
Дышало вечной весной.
А только вдруг на рассвете стук в дверь:
Это к вам идёт общественный контролёр.
Как вы могли не заметить,
Что кончился ваш проездной?

Развал общества анализируют, как правило, с точки зрения психологии или социологии. Социологи задаются вопросом о том, кто виноват. Психологи – что было сделано неправильно. Автор берётся за первый подход, хоть и признаёт, что ход мыслей исторических личностей способен оказать влияние на историю. Нужно сначала разобраться, как работают структуры власти.

Турчин не первый стремится предсказать кризис. Этот вопрос интересует многих, например ЦРУ, которое профинансировало наиболее влиятельное исследование на этот счёт, получившее название PITF – Political Instability Task Force. Их модель могла предсказать нестабильность в стране с вероятностью в восемьдесят процентов! При этом не надо было много знать: достаточно несколько параметров: тип режима (по шкале демократия-автократия), поляризация общества, а также такие вещи, как детская смертность, конфликты в соседних странах и репрессии против меньшинств. Самые опасные – режимы, совершающие переход от демократии к автократии или обратно. Поляризация в условиях, когда одна из этнических групп ощущает угрозу своему положению в обществе со стороны государства, добавляет стресса в обществе. Финальным фактором являются интернет и социальные сети.

Это, конечно, хорошо, но не внутриэлитный ли конфликт вызывает поляризацию и трансформацию режима? PITF находит нестабильность там, где она уже, по сути, есть. Временной интервал их исследований начинается с 1955 года – маловато для мировой истории! Их предсказания хорошо легли в период с 1995 по 2004 годы, но плохо сошлись с тем, что случилось в последующее десятилетие. Они полностью не заметили Арабскую весну. Вот тебе и чудеса статистики. Пётр Валентинович не устаёт повторять в этой связи, что нельзя понять социальный катаклизм без глубокого анализа структур власти в обществе. Не народы или граждане свергают власть. Это делают всегда организации. Причины успеха революций нужно исследовать, начиная с перечисления групп по интересам, выяснения их силы и сплочённости, а также способов организации коллективных действий.

Автор проводит структурный анализ на примере славянских республик бывшего Советского Союза. После развала страны заводы и фабрики попали, главным образом, руки бывшего советского директората. В преддверии выборов 1996 года Ельцин вынужден был пойти на сотрудничество с олигархатом, чтобы не проиграть Зюганову. Взамен на их помощь он пообещал не пересматривать итоги приватизации. Так Россия стала экстремальной плутократией. Но в стране была ещё одна элита: альянс военных и бюрократов, который и победил в схватке. Олигархов погубила их разобщённость. Так страна вернулась на круги своя. Преемники Березовского и Гусинского, хоть и оказались порядочно вороваты и коррумпированы, но всё же смогли запустить государственную машину. Разобрались с Чечнёй, восстановили рост. Пусть рост забуксовал, но остальные параметры качества жизни продолжали улучшаться. Протесты, начавшиеся в 2011 году, не смогли поколебать режим Путина.

На Беларуси олигархи никогда не приходили к власти. Там быстро набрал популярность Лукашенко, который не стал бросать страну в оргию приватизации, предотвратив, таким образом, рост плутократов. Протесты 2020 года были подавлены при помощи военных, с которыми у Лукашенко полные гармония и взаимопонимание. Режим устоял, перебежчиков из военной элиты не было. Противников пересажали (кто не успел сбежать).

На Украине в девяностых ситуация развивалась по российскому сценарию, но после пути разошлись. Украинские экономические элиты получили абсолютную власть. Простые граждане впали в жалкую бедность. У Беларуси нет чернозёма и выхода к морю, но ВВП в 2013 году был 16100 долларов на душу населения, а на Украине – всего 7400. Несмотря на своё безраздельное господство, украинские олигархи не стали монолитным классом, они постоянно ссорятся между собой. После каждых выборов происходило перераспределение собственности в пользу спонсоров победителя. Раздрай усугубился расколом страны на Восток и Запад. Олигархи апеллировали к разным электоратам обоих половин, но в реальности все они ориентированы на Запад – туда, где у них сложены капиталы.

Мы знаем уже, что главных факторов нестабильности два. Но всего их четыре, и в случае с Украиной сыграл один из альтернативных: геополитика. Влиятельный сегмент американских элит считает сильную Россию угрозой американской гегемонии (опасней, чем даже китайская). А днепровский, донецкий, киевский и волынский олигархические кланы все без исключения уязвимы перед Западом. Поэтому все тридцать лет независимости структуры власти в стране были выстроены вокруг треугольника: народ-олигархи-американские наместники. Народу позволялось голосовать, но и только. Навстречу его чаяниям никто идти не собирался, отсюда постоянные скандалы. В ходе одного из них Янукович потерял поддержку существенной части донецких, а в конце и Ахметова с Фирташем, так что его судьба могла бы повторить судьбу Нерона, не будь возможности сбежать в Россию. Наиболее катастрофическим результатом Евромайдана стала гражданская война на Донбассе, где местные вооружённые формирования с помощью России противостояли украинской армии и неонацистским бригадам. Уже до начала открытого вмешательства России насчитывалось свыше 14 тысяч жертв. Неизвестно, чем кончится текущая война, но опыт истории говорит, что этот конфликт станет концом для украинской плутократии. Страна стоит перед выбором: или прекратить существовать, или трансформироваться в милитократию.

Развал государства случается во все времена, и наиболее частой его причиной является крах правящих структур. Фидель Кастро на Кубе, Талибан в Афганистане, большевики в России – все пришли к власти, войдя в опустевшие дворцы, из которых бежали прежние правители. Политический режим может развалиться и после массовых протестов, как на Украине. Контраст с Беларусью особенно поучителен в этой связи: главный фактор, влияющий на исход ситуации – это природа правящей группы. В Беларуси не было ни насоса богатства, ни олигархов, ни внутриэлитных конфликтов. Не случилось и развала государства.

Человеческое общество – сложная система с большой степенью нелинейности. Оно ведёт себя хаотически и непредсказуемо. Отличительная особенность подобных систем – зависимость от начальных условий. Про погоду говорят, что взмах крыльев бабочки способен вызвать торнадо. Что-то похожее может быть и с историческим процессом. «Единица – вздор, единица – ноль», – писал поэт. И ошибался. Пусть подавляющее большинство из нас не повлияет на ход истории, но кто-то непременно окажется в нужное время на нужном месте. Историк сможет проанализировать его действия на фоне движений революционных масс, как метеоролог отслеживает зарождение урагана в спокойной атмосфере. И тот, и другой пользуются при этом уравнениями для описания связей в своей модели.

Ещё в Первую мировую Осипов и Ланчестер сформулировали первые математические основы для моделирования военных действий, которые мы знаем сегодня как законы Осипова-Ланчестера. Они использовали такие факторы, как размер армии и качество вооружений. Можно дополнить модель включением других переменных, таких, как темп мобилизации, логистика и боевой дух. Обсчёт модели на примере Гражданской войны в США дал автору схожие с действительным исходом результаты.

Подход к истории как к объекту моделирования автор назвал клиодинамикой. Предмет её, несмотря на роль личности в истории, противоположен культу героев Томаса Карлейля. Клиодинамика занимается, прежде всего, крупными коллективами и безличными социальными силами. Автор, начав заниматься подобными делами, не был уверен в своём успехе. Но он, подобно историческому деятелю, оказался в нужном времени. Наше время предоставило исходный материал для исследования – данные. Их автор складывает в особой базе данных под названием Seshat. Что за данные? В основном, косвенные параметры, позволяющие судить о каком-нибудь феномене. Так состав пыльцы в донных отложениях озёр позволяет судить о населённости местности и об экологии региона. Расположение колец давно срубленного дерева расскажет нам о темпе строительства и росте населения. Осколки от керамики сохраняются вечно. Их можно датировать и сосчитать – и узнать, сколько народу жило в определённую эпоху. Человеческие останки – кладезь информации. По ним можно узнать рост и другие параметры здоровья, характеризующие жизнь людей. Можно узнать даже уровень насилия: чем больше переломов левого запястья (которым защищаются от ударов дубинкой) – тем опаснее жилось. Церковные записи дают уже прямые данные о населении и его составе.

Всё это великолепие хранится и анализируется с помощью современных компьютерных технологий. Однако в первую очередь его нужно внести в базы данных, и для этого нужны специалисты, начиная с простых ассистентов и заканчивая учёными-общественниками. Они кодируют информацию в аналоговые и бинарные переменные и осуществляют контроль их качества. До недавних пор главным мотивом сбора данных было желание исследователей ответить на Большой Вопрос: чем была вызвана и как происходила Великая трансформация голоцена, при которой люди стали использовать земледелие и животноводство, жить в городах и продолжать совершенствовать технологии? Seshat позволила внести ясность в этот вопрос, а также опровергнуть некоторые современные теории на этот счёт. Потом возник новый Большой Вопрос: почему сложные общества периодически испытывают трудности? Для ответа на него данные стали складывать в отдельную базу под названием CrisisDB.

Каким образом анализ сложных систем работает на практике? Во-первых, нужно проанализировать структуру системы: из каких элементов она состоит, и как они соотносятся между собой. Общества делятся на группы, которые марксисты называли бы классами. Эти группы не имеют прямого отношения к средствам производства, но объединены общими интересами. Каждое общество имеет правящий класс, а также другие группы. Сила и влияние конкретной группы зависит от её сплочения и организации.

Во-вторых, следует заняться динамикой: как взаимодействие групп скажется на системе в процессе её развития? Как развиваются интересы и относительные способности групп? На этот вопрос математика нам не даст ответ. Здесь нужна история. Ключом к ответу служит понимание интересов каждой из групп. Если группа достаточно велика, то влияние отдельных типажей взаимно компенсируется. Группы имеют каналы связи, по которым они согласовывают общие цели. В результате они приходят к консенсусу на основе материальных интересов.

Хватит теории, перейдём к практике. Что порождает нестабильность в обществе США? Проблема номер один – низы не могут жить по-старому. Да, второй признак революционной ситуации по Ленину. Ясно, Пётр Валентинович в курсе идей классика. Он же учился в советской школе.

На самом ли деле жизнь американцев ухудшается? Ведь средний реальный (т.е. очищенный от инфляции) доход домохозяйств, начиная с 1976 года, вырос на солидные 45%. Но средний доход – так себе мера. У меня с миллионером высокий средний доход, но мне как-то от этого не легче. Потому лучше брать не средний доход, а медиану. То есть данные из середины шеренги, нас ведь интересует большинство населения, а не «экстремалы». Медиана подросла на 21%. Если же смотреть на зарплаты, то цифра сжимается до 10% за сорок лет. Нежирно, скажем прямо. Если исследовать зарплаты отдельных социальных групп, то американцы без высшего образования (64% населения) в зарплате вообще потеряли. И это если взять за основание официальные цифры инфляции, которые подвержены манипуляциям и которые правительство заинтересовано занижать, чтобы показывать экономический рост. Если посмотреть на элементы в потребительской корзине, которые определяют качество жизни среднего класса (образование, недвижимость и здравоохранение), то следует признать, что их цена намного обогнали инфляцию. Колледж стал более, чем втрое дороже, дома – на 40%. Куда там угнаться зарплате с её жалкими десятью процентами роста!

Здоровье тоже не блещет. Автор пользуется средним ростом населения как косвенным параметром для его оценки. Начиная с 1960 года рождения, средний рост американцев больше не увеличивается (в отличие от других стран). А это значит, что с середины семидесятых внешние условия, главными из которых являются зарплаты родителей, больше не способствуют вытягиванию американских подростков. Ещё один важный параметр – ожидаемая продолжительность жизни при рождении. Она падает. Американцы потеряли 1,6 года всего за каких-то шесть лет, и процесс начался задолго до ковида.

Ожидаемая продолжительность жизни в США

Рабочий класс вымирает. Главные причины роста смертности – самоубийства, алкоголь, наркотики.

Сотню лет назад жизнь простого народа улучшалась. Результатом Нового курса Рузвельта стал неписаный социальный контракт между бизнесом, рабочим классом и государством, который предоставил трудящимся право организованно защищать свои интересы, а также обеспечил им свою долю в экономическом росте страны. Нужно заметить, что рабочий класс в этой сделке был белым. Но об этом позже. Сейчас заметим, что это привело к тому, что «насос богатства» стал работать сверху вниз. Доля крупнейших доходов просела, а главным выгодополучателем стал средний класс.

Но пришли восьмидесятые – и всё изменилось. Появилось новое поколение элит. Идея кооперации между трудящимися и бизнесом оказалась похоронена. Вывод производства за рубеж, появление женщин на рынке труда, иммиграция и автоматизация стали давить на зарплаты. Изменилось и отношение в обществе к низкоквалифицированному труду. Минимальная зарплата стала отставать от инфляции. Многие исследователи доказывают, что проседание зарплат случилось главным образом из-за изменения баланса власти, а не из-за технологий.

Ухудшение экономических условий для менее образованных сопровождается деградацией институций, которые питали их социальную жизнь и кооперацию: семьи, церкви, профсоюзов, школ. Разумеется, настроение это не улучшает. Выросли коррозивные идеологии, работающие по принципу «каждый сам за себя», поднялась меритократия: победившие ставят свои успехи себе в заслугу, в то время, как проигравшие жалуются, что их обманули или даже пораженчески заключают о своей неспособности.

Снова работает «насос богатства». Относительные зарплаты (как доля ВВП) упали за сорок лет на 30%. Вряд ли это укрепляет стабильность общества. Скорее, наоборот: подрывается легитимность государственных учреждений, повышается потенциал мобилизации масс.

При этом число элитариев растёт, и это – ещё более опасный фактор. Потенциальная элита непрерывно производится системой образования страны. Когда-то университетская степень давала неплохую гарантию благополучного трудоустройства. Но только лишь в шестидесятые годы число свежеиспечённых докторов наук утроилось, достигнув 30 тысяч. Но число стульев-то ограничено! Как пел классик:

Нет зубным врачам пути –
Слишком много просятся.
Где на всех зубов найти?
Значит, безработица.

Конечно, определённое количество позиций добавилось по мере международной экспансии американского капитала, но всему есть предел. Тогда как число студентов-юристов за два десятилетия, начиная с 1955 года, утроилось. Дисбаланс наиболее выражен среди «лириков», то есть в гуманитарных профессиях, но и у «физиков» тоже проблемы с занятостью. Богатые тоже плачут.

История учит нас, что именно такие вот разочаровавшиеся претенденты на элитные места – и есть самый опасный класс. Знаменитые революционеры происходили из него, и особенный риск представляет не получивший должности юрист. Такими были Робеспьер и Ленин, Кастро и Ганди. И Линкольн тоже. Если мы посмотрим на распределение зарплат свежеиспечённых юристов, то увидим, что оно далеко от нормального:

Распределение зарплат выпускников-юристов в США

Если попал в большую успешную фирму – считай, вытащил счастливый билет. Это – правый пик. Если нет – пытайся изо всех сил свести концы с концами и выплатить кредит за обучение. Это – левый пик. Но есть ещё третий пик – если не нашёл работу вообще. Таковых в США в 2018 году было 3800 человек.

При таких обстоятельствах не стоит удивляться культуре обмана, царящей в американском обществе. Никого давно уже не удивляют корпоративные скандалы, допинг, плагиат и списывание на экзамене. Экстремальная конкуренция не приводит к выбору лучших кандидатов: люди начинают пытаться изменить правила игры, вслед за этим меняются социальные нормы и учреждения. Кооперация разрушается, над морем неудачников парят немногие герои дня. При этом некоторые из неудачников пополняют ряды контр-элиты, стремящейся разрушить тот порядок, который взрастил их.

До сих пор мы видели, как работают структурные факторы. Цель клиодинамики – объединить все действующие силы в единую картину, каковы бы они ни были: демографические ли, экономические, социальные, культурные или идеологические. Если мы обратимся к идеологии, то придём к выводу, что послевоенный консенсус пятидесятых остался в истории. Его такие культурные черты, как традиционная семья с мужчиной-добытчиком и женщиной-хранительницей очага, неприкосновенностью тела, расизмом, религиозностью и либерализмом больше не являются общепринятыми в обществе. Экономика перестаёт иметь социал-демократический характер: профсоюзы в упадке, минимальная зарплата в погребе, налоговая шкала уплощается, а иммиграция нарастает. На смену всем этим потерям не пришло ничего нового, что разделялось бы большинством населения и элит. Общество поляризовано. Новой единой идеологии не видно, взамен этого – многообразие радикальных идей. Левые хотят двинуть общество ещё дальше от послевоенного консенсуса, а традиционалисты и консерваторы хотят вернуть всё обратно, что является в настоящих условиях ещё большим радикализмом. Притом эти лагеря сами по себе чрезвычайно фрагментированы. Доходит до того, что и крайне правые, и крайне левые называют себя революционерами и апеллируют к рабочему классу схожими идеями. Левые имеют численный перевес, но правым легче достучаться до сердец простых трудящихся. Этот потенциал мобилизации масс уже много раз проявлялся в истории.

Сегодня ситуация такова, что любая искра в виде перспективного лидера может возгореться в пламя народной поддержки. Общество переходит в фазу борьбы за первенство между многочисленными конкурентами. Элиты в раздоре. Многие возмущены господствующей культурой отмены, но это – нормально. Революция всегда пожирает своих детей. Обычно это случалось посредством физического уничтожения, тюрьмы, эмиграции или низвержения в самые низы. Так что современный остракизм – вполне ещё мягкий.