navuh0d0n0s0r

Едят здесь много, но как-то без особых изысков и разбора: совсем, как живут—с готовностью прерваться в любой момент, без особого интереса, без куража, что ли. Вот в Сальвадоре и Гватемале меня поразило, что улицы буквально заполонили толстяки. Это легко разъяснилось: тут едят, лопают, трамбуют в себя курятину самого худшего разбора. Причем такую, чтобы жир тек, а промасленная панировка хрустела. И, конечно, всюду лепешки-тортийяс—и начинка должна сочиться, капать, а лицо и руки—лосниться.

Нет, конечно, высшие классы вечно упражняются в чего-нибудь изощренного приготовлении и в утонченном потом поедании. И да, впрямь существуют в Латине три кухни: мексиканская—где много авокадо, зелени, чили, оливкового масла; перуанская—картоха, маис, горное зверье, речная рыба, лимон; аргентинская—мясное мясо фаршированное мясом и политое мясным соусом. Про аргентинскую у меня было, потому возьмемся за перуанскую.

Севиче—это благорастворение воздусей, благоволение в человецех и утробно обретаемое блаженство. Сырая рыба, полежавшая в лимонном соке—средство безбрежно расширить горизонты сознания лучшее, чем каннабис, кокаин и ЛСД вместе взятые. В разных перуанских кабаках туда добавляют то картошку, то испеченную кукурузу, то какой-нибудь авокадо. Это лишнее, мне кажется: для прихода довольно ферментированной рыбы, лука, помидоров и малой толики соли.

Эта зависимость становится вечной, а привыкание наступает даже не после первой ложки, а после первого взгляда. Потом вы станете требовать этот салат всюду: в дорогом кабаке города Лимы—том самом, который уродует вид на океан со стороны Мирафлореса;

и в прибрежной обжорке на Панамерикане, где только севиче, наверное, не выжаривают в прогорклом масле. Даже в горном Куско или боливийском Ла-Пасе просите его смело: происхождением рыбы лучше не интересоваться, конечно, когда до океана сутки автомобильного пути, но если не отравитесь—блаженство вас не минет.

Странное дело, но его невозможно испортить. В сушарне Денпасара балийская тетка нызывала этот салат «сЕвиш»: в нем, по-моему, только и были, что рыба да лимон, но вкус оказался тот же, ни с чем не спутаешь. Включая обязательные ингредиенты, которые не упоминаются поварами, но легко распознаются едоком, как то: морской бриз, впрыскиваемый прямо в жилы; звездная ночь над океанским прибоем; рыжее закатное солнце, утопшее в ряби штиля. Севиче—это как Париж: одного раза хватает, чтобы жизнь была прожита не зря.

А вот что брать с ним в Перу не стоит никогда—так это куя. По-английски эту зверушку зовут «гвинейская свинья», как наших хомяков. Но все-таки перуанцы едят не вполне хомяков: этот скот будет крупнее, мускулистее, крысообразнее. Вот он, в естественной среде обитания—то есть, в клетке, дожидающийся пока его освежуют и насадят на вертел.

В Куско, рядом с городским рынком, есть специальные куёвые магазины: они выглядят чумным моргом, из которого Босх сейчас станет тягать себе натурщиков и скрючивать их как придется.

Все костехранилища, катакомбы, кладбища планеты—зрелище менее жуткое, чем штабеля освежеванных горных морских свинок. Еще менее съедобными их делает общая перуанская неряшливость: даже на тарелке, пропеченный до коричневой корочки, куй обязательно сохранит пару шерстин или вибрисс. Вот знаешь, вроде, что не крыса, но покойник под нее все равно старательно маскируется:

У кечуа в горах он не только еда, но элемент и объект культа. Вот, тут официант нам с экскурсами в национальную мифологию разъясняет, что в черепе у куя есть такая специальная косточка: она—вместилище-обиталище божка, который свинке что-то нашептывает. И потому этот горный хомяк может пророчить будущее и беречь индейское семейство от бед. Ага, конечно, сберечь, чтобы быть съеденным: я бы на месте кечуа поинтересовался—а не божественный ли ку й виноват, что здесь, в горах, столько смертоносных аварий, землетрясений, наводнений, партизанских войн?

Вид и вкус свинки находятся в гармонии: няша нет ни в одном, ни в другом. Усатая оскаленная зверушка и должна быть жестковатой и непредсказуемой. В неподходящих местах у нее вечно обнаруживаются кости, хрящи, суставы: грызешь, как в лотерею играешь—старайся-не старайся, приза не будет; может рубль только, в данном случае—пара мясных волокон. В общем, не трапеза, а какая-то постная молитва: утомительно, странно, неочевидна польза. В общем, если занесет в Анды, с севиче и куем обязательно сведайтесь. Остальное - факультативно. 

Но в любой стране, где был, ищу первым делом нумизматов: накупить у них туземных денежек—да подревнее, да поредкостнее, да из драгметаллов, если получится. Я такой не один и хворающим тем же могу сказать: в Непале купить древнюю монету именно для того, чтобы нажиться, является невероятной глупостью. Может сперва показаться, что это не так.

Древние монеты доступны в Непале и в количестве, и в качестве. Во-первых, мужик средь монетного развала сидит прямо на приступке одного из храмов Дурбар-сквер, в центре столицы—то есть, там куда приезжий, хочет-не хочет, обязательно наведается. Есть у нумизматического мужика всё, чего только можно захотеть в Непале по монетной части. Появилась здесь цивилизованная государственная жизнь полторы тысячи лет тому назад—и начиная с тогдашних полуторатысячелетних медяков у этого торговца есть любой связанный с монетным обращением объект, какой только можно себе вообразить.

В средние века тут начали пихать один другого локтями и границами индуистские царьки: то одно княжество сообща затюкают до почти полного исчезновения, то вдруг оно с союзниками перейдет в наступление и от других оставит только клок—кастрюлю поставить некуда, пяткой не топнуть. Ну, и все эти мимолетные державы имели свой монетный чекан.

Черт его знает, какие тайны написаны тибетскими кракозябрами по дрянной меди: легенду не прочесть, имя великого царя—потрясателя вселенной и да живет он вечно!—не узнать.

Сам Катманду лежит в горах, на высоте в 2 километра: места бедные, с драгоценными металлами туго—не пресыщенная сокровищами Индия, где золото чеканили любые царьки. В общем, проще всего найти здесь медь. Если аборигенное, тибетское серебро—то лишь последних 2 веков, когда во всем мире сильвер к голде серьезно так подешевел. Из золотишка—только вот это: и если даже у дурбарского мужика больше нет ничего—значит, в природе нет; ведь он, насколько можно судить, единственный непальский нумизмат.

Кроме площади Дурбар, наборы монет продаются в каждом киоске. По правде говоря, с коллекционной точки зрения, это сугубый мусор. Металлические кружки обычно наклеены на картон, фактически, испорчены—это раз; во вторых, это монеты из обращения—то есть, заурядные и тысячами пальцев щупанные. Короче говоря, эти нгултрумы все в потертостях и клей с них ничем не содрать.

Еще одна проблема: на непальских монетах номиналы и даты начали чеканить арабской цифирью только при короле Махендре, полвека тому назад. В соседнем Бутане—и того позже. Представьте: купили вы монету и вам даже повезло—серебряную. По всем приметам, лет 100 ей или даже полтораста. И как определять это сокровище? Ну, найти в интернете таблицу непальских (тибетских) чисел можно. Но у них же, чертей гималайских, и летосчисление собственное! Надо определить короля-монетария, узнать дату начала его правления и приплюсовать к ней найденную цифру: чесслово, проще самостоятельно ацтекскую письменность дешифровать. С монетами Бутана аналогичная беда.

Но самое трагическое для искателя лотерейного выигрыша в игре с антиквариатом—на монетную тибетчину спрос невелик. Каталожные цены не говорят ровным счетом ни о чем. Аукционные проходы «ибея» с реальной жизнью в подлунном мире не пересекаются никак. А если ваш подлунный мир—это Евразийское экономическое сообщество, то, блин, ибей достоверен настолько же, насколько достоверны хрущевские прогнозы о построении коммунизма к 80-му году. Но ведь нумизмат не инвестирует, правда? Он не доходов ждет, а душевного покоя и тихой радости? А на это никаких денег не жалко.

И еще. Непал—он рядом с Китаем, а Китай—главная фабрика планеты по производству древностей, которые ничем не хуже настоящих. Ничем, кроме того, что они липовые. В нумизматике ханьцы, кажется, только древнегреческие монеты делают хуже древних греков. А, скажем, талеры и пражские гроши уже получаются получше, чем у когдатошних немцев и пражан. Азиатские монеты китайцы подделывают все. Есть надежный тест: уроните что-нибудь и если за уроненным нагнуться не лень—значит, китайцы это уже подделывают. В общем, привезенные из Непала монеты могут оказаться урожденными в Шанхае, едва после чекана остывшими.

Короче, купленные в Гималаях древности лучше специалистам не показывайте и продать не пытайтесь: перебирайте, ласкайте, шепчите им «моя прелесть», но из рук не выпускайте, иначе станут прахом и пылью. Тем более, что надежда есть: Непал, и Тибет вообще, еще недавно банков не знали и все сокровища хранились в звонкой монете. Может, как раз вам и удалось зачерпнуть из осыпей, что сошли с денежных, тусклого блеска гор?

Я вечно обнаруживал мясные забегаловки даже в каких-то полуслепых проулках Буэнос-Айреса: в таких, куда и днем сунуться либо страшно, либо оскорбленное обоняние не велит. Удивлялся я недолго. Мы все мучимы иногда то большой, то малой нуждой, а у аргентинцев есть, помимо этих двух, нужда неукротимая и всепобеждающая—мясная похоть. Звучит неаппетитно, но видали бы вы—где и как готовят асадо, парижжя, бондиола, чорипан!

Хотя, конечно, готовят так, что про окружающий мир, сколь угодно испакощенный, тут же забываешь. За гриль-фаст-фуд туземным жителям все простится—что ледащие, хамоватые, высокомерные, что ксенофобы и что в городах у них опасно: за один-единственный чорипан простится все. Представьте: посреди городской улицы, причем, обычно невидной и второстепенной, стоит сарай на колесах. Внутри адским пламенем и жаром пышет жаровня, а на решетке-парижже шепчут-обольщают человеков языком кипящего жира колбаса, пласт мяса, коровья диафрагма, говяжьи ребра, что-то там еще.

Дьявол-искуситель в белом когда-то фартуке хватает лихо булку, полосует ее ножом, льет в нее острое- горькое-кетчупное, укладывает на это благовонное ложе чьи-то мяса— просто ветхозаветная картина, Суламифь и «Песнь песней». Или что-то новозаветное—интересно, применялось это оружие во время знаменитого искушения в пустыне? Вряд ли, подобное даже для врага рода человеческого слишком—испытывать Сына человеческого вожделением совершенно запредельной мощи. Короче, запах от такого чорипана расползается по, скажем, речной набережной на пару сотен метров, даже автовыхлопом этот аромат не забьешь: глаза у публики стеклянеют, руки крючатся впереди зомбиклешнями—и сползаются едоки, тянут дьяволу в переднике свои мятые десятки, вгрызаются урча в булки…

Название «чорипан», как я понимаю, происходит от испанского «колбаса и хлеб», «чорисо-и-пан». Таким потчуют, однако, в мобильном фаст-фуде. Но полным-полно в Буэнос-Айресе также обжорок стационарных. В самом центре, на туристической Сан-Тельмо, готовят с размахом: отрубы килограммов по двадцать укладывают на огонь кряхтя, а потом—отпиливают от них мясные брикеты размером с лапоть. Мясу, пока жарят, устраивают лимонный душ, давя цитрон за цитроном. Потом—снова хлеб, снова горчица-кетчуп-табаско: вот и вышла «бондиола». Район хоть и туристический, а стоит такой объект доллара полтора-два в пересчете.

Чуть дальше от туристических троп обжорки теряют всякий лоск: да кому он, по правде говоря, нужен? Мясо в Аргентине—как наркотик: кокаин можно, конечно, через Франклина нюхать или серебряной лопаткой в ноздрю класть—но это все пижонство, главное—соединить порошок с организмом. То же и карне асадо с чорипаном: их, бывает, едят с белых скатертей, церемонно срезая кусочки, но эту перверсию аргентинцы оставляют чужакам, настоящему «портеньо» нужны к мясу только хлеб да рукав, чтоб потом утереться. Кстати, насчет «карне асадо»--это такой гриль-комплекс, одинаковый в дорогих заведениях Байреса, куда еще не всякого пустят, и в харчевне на съезде с федерального шоссе.

Комплекс включает в себя пять, наверное, разновидностей мяса, изъятых из разных частей коровьей туши: жирное-постное, мясное-с соединительной тканью, мышцы-че-то из требухи. Стоит по разному: запомнилось мне асадо в пыльном депрессивном городке в полутора сотнях км к юго-западу от Байреса. Сарай-времянка, доски все в сучках и задоринках, но мясо какое-то совершенно особенное даже по аргентинским меркам: за пять гринбэксов в пересчете можно было повторять-повторять-повторять подходы… Я остановился, когда втиснул в брюхо эдак с полкоровы: но у меня—сила воли; уверен, были те, кто остановиться не смог и колышется над ними теперь ковыль пампы, если удалось собрать для похорон хоть с пригоршню плоти несомненно человеческой, а не коровьей.

А лучший «асадо»--он все равно у гаучо, хотя сами эти полулюди-полукони давно уже не прежние дикари, а простая обслуга тур-аттракционов. Но мускульная память, встроенный в ДНК жителей пампасов особый гриль-код, степная дурман-трава, которая пьянит правильным, «мясным» манером—в общем, гаучо надо только говядину в огонь бросать, остальное происходит помимо их воли. Я пробовал у них асадо—это перезвон небесных сфер, нектар с амброзией, это поцелуй ангела, хоть и засаленными губами.

И знаете—что самое дивное в аргентинском гриле? Что нет в нем никаких хитростей и тайн. Это просто мясо, поперченное-посоленное, брошенное на огонь и вовремя, чтоб не сгорело, снятое. Да, коров выпасают в пампе—ну, так много где выпасают на лугах, и у нас такие отрубы встречаются. А где асадо? Где бондиола и чорипан? Где карне а ла парижжя? Нету! Ни в Нью-Йорке, ни в Рио, ни в Москве и Лондоне! Нет парижжи и в Париже. Единственно, лимонным соком мясо на огне только тут обильно поливают—может, потому оно таким выходит?

Выяснять—как готовят такое блюдо?—дело совершенно зряшное. Его ингридиенты—это в последнюю очередь мясо, а в первую—просторы пампы, портовый дух Байреса, немного Перона, чуть Борхеса, приправить танго и подавать горячим. Кстати, полное название этого города—Сьюдад-де-ла-сантиссима-тринидад-и-пуэрто-де-ла-нуэстра-сеньора-Санта-Мария-де-ла-Буэнос-Айрес. А вы спрашиваете—можно ли такое мясо исполнить где-либо еще?

Мачу-Пикчу—это перуанское всё, это туземный Пушкин. Если бы его не нашли, город этот пришлось бы придумать. Из соображений индейской патриотизма, он попросту неизбежен. Латинская Америка—это регион торжествующего расизма. Краснокожие автохтоны-чоло у белых тут на положении «прислуги за все»—те, кого называют «креойос», наследники колонизаторов, контролируют здесь богатства и власть.

Возникает вопрос: а что переменилось после ухода испанцев? На это вопрос ответом и является Мачу-Пикчу: «Мы свято бережем индейское наследие; именно оно всему у нас основой, а не рухлядь испанских традиций». Ага-ага, вот только списки самых богатых семейств уже лет триста не меняются—что в Перу, что по всей остальной Латине.

А с гениально сконструированного культурного мифа еще и кормиться получается—тому самому расистскому государству и немножко индейцам. В мифе этом, как раз в пропорцию, правды и героических выдумок, присоленных-поперченных мистикой. О городе люди узнали какие-то 100 лет тому назад.

Письменных источников, понятно, нет, с иными тоже туго: мотивы древних пытаются угадывать. Считают, что Пачакутек построился здесь потому, что было вдосталь воды, а единственную дорогу легко удерживал самый пустяковый гарнизон. Убедительно, да—вот только сам Пачакутек полумифичен.

ЮНЕСКО требует, чтобы в день заброшенный город посещало не более 2 с половиной тысяч человек. Значит, в каждый конкретный миг народу здесь будет поменьше—и, однако, толчея тут совершенно невероятная.

По всему выходит, что первоначальных жителей тут было много меньше 25 сотен—иначе бы просто не протолкнуться, каждый локоть утоплен в печени соседа, как по утрам в метро. Но если жителей мало, откуда монументальность тутошних сооружений?

Ученые, однако, на этот счет имеют гипотезу. Город являлся священным, в нем едва насчитывалась тысяча обитателей и была это инкская аристократия, которая здесь кутила и молилась. А из простецов жила в Мачу Пикчу только прислуга подай-принеси.

Царство Пачакутека простиралось от Тихого океана до джунглей Амазонии: вот уж, наверное, задачкой было отсюда управляться Великому Инке с хозяйством, если даже сотню км. к людям, по звериным-то тропам, неделю топать.

Считается, что съезжались сюда аристократы в ноябре-декабре, когда в Южном полушарии теплынь, а на сезон дождей уматывали: Мачу-Пикчу и до сих пор наводнениями постоянно отрезает от остального мира.

Картина, которую рисуют опекуны и смотрители города, удивительно подробна—тем более удивительно, что первооткрыватель Мачу-Пикчу Хирам Бингхэм поработал здесь на совесть. Ученым позднее и изучать-то оставалось только голые, разбросанные там-сям камни. Будь сто лет тому назад бульдозеры—первооткрыватель ими бы сгребал артефакты да вагонами и вывозил.

Относительно ритуалов в ученых рассуждениях и построениях та же достоверность. Здесь, вроде бы, почитали Бога Солнца и матерь всего сущего Пачамаму.

Жизнь, будь то растительная или животная, как считали инки, сошла в долины с заснеженных пиков, где указанная Пачамама и обитает. Жертвы ей приносили, но и сельхозсезоны считать умели: на бога надейся, а сам не плошай

Знали они 4 времени года, которые отсчитывались от равноденствий и солнцестояний. Календарь у них был монументальный: тень вот этого камешка указывала—скоро истечет зябкое лето? Когда ласточка осенняя в сени прилетит?

Ну, без шаманов-шарлатанов, известное дело, и сейчас не обходится. Вот, например, лечат некоего американца, исполосованного хирургами вдоль и поперек. Камешек над пропастью—это «лекарство последней надежды», скала исполнения желаний. Если она не поможет, претензии предъявлять будет некому.

Честно говоря, хрустальный перезвон надмирных сфер, за которым сюда все едут, так и не услышал. Но умиротворяет Мачу Пикчу волшебно—ну, то есть, не волшебно, а психотерапевтично и гипнотично.

Кстати, где-то в недрах Мачу-Пикчу будто бы спит индейский Поток-богатырь, который когда-нибудь восстанет и тогда…Потока не видел, а то ли зайца, то ли тушканчика наблюдал. Он был милый и исполненный высокого мистицизма.

И еще. Заповедей на самом деле было не 10, а 11—просто одна касалась лишь перуанцев, а остальные земляне ее начисто за ненадобностью забыли. Звучит она так: «Блажен муж иже не ходит на Мачу-Пикчу в шортах, ибо не заест его мошкА».

Не мог господь всеведущий и всеблагой забыть предупредить людей об этой напасти. Насекомые размером с булавочную головку сбривают тут на лету жвалами кожу и волдыри потом не сходят неделями, сопровождаясь изнурительным зудом. Стыдливость и хороший вкус не позволяют мне показать вам этот ужас. Вот вам лучше ущелья да вершины—глядите себе.

Держат лавки китайцы, как я понял—местные заниматься чем-либо, кроме нефти, брезгуют. А вот пара полезных советов: для въезда в страну нужна виза и получить ее можно, из всей Восточной Европы, только в Москве. Ну, как получить: скорее, провозиться с этим месяц и остаться без нее. Но есть другой путь—кривой, но надежный: через Бандар можно проследовать транзитом. Но! Прилететь надо только «Брунейскими авиалиниями»--в столичном аэропорту их клерк должен выйти из офиса в транзитной зоне и выступить формальным поручителем за вас перед пограничным офицером.

Улетать из Брунея можно любой компанией, но, во-первых, в третью страну—не в ту, из которой прилетел; а, во вторых, не позже, чем через 4 дня. Это правило действует и для безвизового транзита через Сингапур—куда прилетать можно, понятно, не «брунейцами». Иностранец не имеет права ввозить в султанат спиртное: 200 граммов, как будто, можно, но лучше не рисковать. В газетах рубрика «Происшествия» только и рассказывает про иностранных граждан, которые ввозили алкоголь контрабандой—их, вроде, не расстреливают, а просто лишают вида на жительство, что, как я понял, будет для большинства горше казни.

Гостиниц здесь всего пара-тройка, стоят они под сотню долларов за ночь и расположены у черта на куличках: чтоб добраться до центра, лучше взять такси, а можно попытаться поймать маршрутку—стоит она лишь здешний доллар, но ходит неведомо когда, куда и откуда. В общем, экономно побрунеить никак не получится, бекпекерам тут не рады. Хотя небогатого люда в султанате хватает: вечерами, особенно в пятницу, вокруг стадиона и у главной мечети роится публика, грызет жаренные куриные жопки на шпажках и гогочет над чем-то своим: может, Майкла Джексона ждет, не зная, что он помер, а султан оскудел?

Гулять здесь безопасно в любой час дня и ночи, но зачем? Торговый центр закрывается в 9, да и там—пять азиатских фаст-фудов, да китайские шматьё с электроникой. В столице только и есть, что мечеть за миллиард, самая роскошная в Юго-Восточной Азии—и никаких других достопримечательностей. За столичной околицей начинаются мангровые заросли. Туда из деревни на сваях вас свозят за 20 бруней-баксов: ну, за час углядите пташек-бабочек, да обезьяну-носача где-то в верхушках деревьев.

Чудес не ждите, но вольного калимантанского ветра наглотаетесь—горячего, влажного, ураганного. Говорят, в дремучих лесах Брунея можно отыскать и карликовых слонов, и полудикие племена—в любом случае, это не про вас, въехавших в султанат на 4 дня, без алкоголя и маломальских прав. А ведь в глуши еще водится и знаменитая «раффлезия»--самый крупный цветок планеты: распускается он, правда, чуть не раз в год и на несколько часов. В общем, Бруней хорош, чтобы галочку поставить: был, топтал остров Калимантан в той части, где этот остров называют Борнео. Там, кстати, даже попляжиться не выйдет—у соседей-малайцев хотя бы город Кучинг с окрестными пансионатами, а в султанате совсем тухло. Местные, наверное, несмотря на шариат, где-то бултыхаются и плещутся, визжа: мусульманские женщины наглухо упакованными в черное—такой костюм ни надеть-ни снять запросто, нужны капитальные раздевалки… Хотя берег у брунейцев не для баловства, а для нефтедобычи—в общем, они прекрасно без публичных купаний обходятся. Для этих целей им на лоукостере в Малайзию махнуть—20 баксов и там: а у малайцев, в сравнении со строгими брунейскими нравами—разврат, грехопадение и дым кутежей коромыслом. Там даже женщин с нагими лицами и босыми головами увидеть можно!

А, кстати, вот первая часть, если кому понадобится:

Султан является представителем династии, которая правит то ли 7, то ли 8 столетий—из каковых столетий пара-тройка точно придумана, потому что летописных источников о средневековой истории региона не существует: тут до 18-го века жили счастливой бесписьменной жизнью. Хассанал, которому сейчас чутка за 70, долгое время был самым богатым человеком планеты: его состояние оценивалось в полсотни миллиардов долларов. Потом правящий дом рухнул в пучину нищеты и безденежья. Правда, не на самое дно, а до отметки в 10 миллиардов. Виной этому бедствию—проворовавшийся братец султана Джеффри: отец нации ему безраздельно доверял, а тот внаглую тырил деньги на строительных и военных подрядах. Когда казнокрада разоблачили, он был сослан послом Брунея в Лондон—не башку же ему рубить, в самом деле?

Хотя у султанов местных есть изрядный арсенал мер дисциплинарного воздействия на подданных. Когда я был в Бандар-Сери-Бегаване, столице страны, там как раз опубликовали историческое исследование в журнале туземных династических штудий. Брунейский профессор неопровержимо доказал, что один из пращуров Хассанала в 16-м веке умел превращать людей в овощи и фрукты нескольких разновидностей—впасть в немилость и стать артишоком здесь было так же просто, как во Франции излечиться от золотухи наложением монарших рук

В столице, кстати, есть два музея, которые рассказывают о деяниях тутошних государей: по правде говоря, больше просто не о чем, поскольку Бруней—одно из самых благополучных и, пожалуй, скучных мест на земле. В первом музее хранятся подношения султану—золота здесь столько, что хватило бы на цепи в палец толщиной всему СНГ-шному бычью, да еще на американских рэперов достало б. Вообще же, конечно, Хассанал саморазорению тоже предавался вовсю, не доверял это дело только лишь вороватому братцу.

Султан живет во дворце на 2 тысячи комнат. У него коллекция из 7 тысяч авто, в которой 600 «роллс-ройсов» и 500 «феррари»: зачем столько, когда афедрон только один? В 90-е Хассанал любил устроить подданным праздник: на площадях двух-трех местных городов, которые в других местах и за деревни не очень бы сошли, давали концерты Майкл Джексон, Мадонна, Уитни Хьюстон. Раз в год султан распахивает ворота дворца и любой может прошаркать по сотне-другой здешних комнат: Хассанал кивает гостям и раздает рукопожатия—и никого, кстати, не отпускает без подарка. Я там, впрочем, не был, мед-пиво не пил и знаю об этом только по чужим рассказам. Быть гражданином Брунея—заветная мечта любого азиата, но шансов на это нет ни у кого: дорогу к заветному паспорту не открывает даже брак—мне говорили, что не меньше семи поколений семейства должны прожить в стране, прежде чем его члены получат право просить султана о гражданстве.

Полноправный брунеец имеет право на бесплатное лечение и образование—и даже в любой стране по своему выбору. С него не дерут налоги. Ему бесплатно выделят жилье в столице—если он согласится жить в доме на сваях: тут правительство тоже озабочено сбережением фофудий. В Бандар-Сери-Бегаване, через реку от даун-тауна, раскинулось привольно скопление дощатых халуп, где живи - ни за что не плати, только соблюдай вековечные традиции. Как я понял, сельский базар у подножия небоскребов—он именно традиционалистами обустроен и для себя же самих. Понаехавшие деревенские провоняли здесь все дурианом, и столбовой столичный житель сюда наведываться брезгуют-с

продолжение следует