krupsky

Первые месяцы вегетарианства дались Льву Николаевичу нелегко. Любая книга, взятая наугад, непременно открывалась на описании обильного ужина. Начало казаться, что газеты заполнены исключительно отчётами о званых обедах и кулинарными рецептами. А стоило графу задремать, как начинали сниться исходящие жиром котлеты или ломти нежнейшей ветчины. Обоняние графа обострилось и стало напоминать волчье.

— Щи с говядиной, — шептал он, принюхиваясь к проходящему мимо мужику.

— Чесночная колбаса, — бормотал, раскланиваясь с повстречавшимся батюшкой.

— Солянка с курятиной, — гладил по голове крестьянского ребёнка.

***

Возвращаясь с утренней прогулки, Лев Николаевич заметил стоящую у ворот усадьбы пролётку со знакомым кучером.

- Здравствуй, голубчик, - кивнул граф. – Со станции кого привёз?

- Доброго здоровья, - поклонился тот. – Важного господина доставил. С саквояжем.

- Что ж, пойду, взгляну, - ответил Толстой. И, поведя носом в сторону кучера, отметил про себя, - Пирог с паслёном.

Он поднялся по ступеням крыльца, вошёл в дом и остановился у гостиной из которой доносились голоса. Принюхался.

- Кулебяка или расстегай. Скоромные. Не пойму, но, похоже, что со свининой. Или с говядиной?

Толстой открыл дверь, и пронёсшийся сквозняк немедленно развеял сомнения.

- Конечно же, кулебяка со свининой. Ещё грибы и картошка.

- А, вот и Лев Николаевич, - объявила Софья Андреевна. – Изволь познакомиться с гостем из Петербурга.

Плотный, розовощёкий господин в дорожном костюме, вскочил с кресла и, прижав ладони к груди, поклонился.

- Позвольте представиться, Ваша Светлость. Пётр Петрович Кнопп, служащий издательского дома Глазунова. Не могу выразить словами…

Толстой, сделал несколько шагов навстречу.

- Недавно совсем откушал, - граф рассеянно покивал гостю. – На станции у торговок купил. Бабы там в рядок стоят и подле каждой корзина с кулебяками. Что б тепло сохранить холстиной накрывают. Есть ещё старичок с рыбными пирогами, да он не в счёт. Тут дух такой, что не ошибёшься. Грибы, несомненно, лисички. На сливочном масле.

-…поверьте, всем издательством испытали истинный восторг, читая Вашу «Азбуку», но, - Пётр Петрович просиял, - «Новая Азбука» просто покорила. Убила, что называется, наповал!

Лев Николаевич мягко улыбнулся, продолжая рассуждать про себя, - Кулебяками со свининой и в три яруса только две бабы на станции торгуют. Одна тощая с поджатыми губами. Та на масло скупая, зато до слоёного теста изрядная мастерица. А, вот вторая, хохотушка, пощедрее будет. Анфиса? Анна? Кажется Анна. У этой тесто потолще, зато начинка так и тает, потому, как для грибов и картошечки сметаны не жалеет. У которой же ты, мерзавец, купил?

Толстой, сделал жест рукой, приглашая гостя сесть. Взяв стул, устроился напротив.

- …величайшая услуга российскому школьному делу, - восторженно восклицал гость. – Каждый раздел одновременно прост и изящен.

Лев Николаевич чуть подался вперёд.

- Без сомнения Аннушкина стряпня! Тощая фарш крутит и с репчатым луком обжаривает. Хохотушка же, свининку подкопчённую берёт. Режет мелко-мелко, затем в кипящее масло бросает. И такие у неё расчудесные кубики получаются. Нежные, да сочные. Летом же не репчатый, а зелёный лук кладёт. Петрушечки корень. Сейчас-сейчас…

Толстой придвинул стул так близко к гостю, что тот смущённо замолчал.

- Губы-то у негодяя масляные, - чуть было вслух не простонал Лев Николаевич. – Принял от Аннушки кулебяку, в пергаментную бумагу завёрнутую, кликнул извозчика и покатил. По дороге развернул. Наяву вижу, как он, подлец, довольно головой кивает. Хороша, мол. И давай уплетать!

Толстой так громко сглотнул, что Софья Андреевна, тотчас догадавшись о причине странного поведения мужа, зарделась и нарочито кашлянула

Граф очнулся. Натянуто улыбаясь, встал и повернулся к супруге. По его щеке катилась слеза, губы дрожали.

- Дорогой мой, - Софья Андреевна обняла Толстого.

- На станции…, Анна…, со свининкой…, нет сил…, - горестно подвывая, шептал Лев Николаевич.

- Пойдём. Давай, отведу тебя в кабинет, - графиня взяла мужа под руку и оба покинули гостиную.

Пётр Петрович, потрясённый произошедшим, подавленно молчал.

- Прошу нас простить, - в дверях появилась Софья Андреевна. – Лев Николаевич сейчас трудится над новым романом. Право слово, сам измучался и всех извёл.

- Новый роман? – лицо гостя от волнения пошло пятнами. – Бог мой! О чём? Умоляю, хоть намекните. Я, право слово, не нарочно, услышал имя «Анна» и «станция».

- Экий вы, - притворно строго погрозила пальцем графиня. – Всему своё время. Что же касается издания «Новой Азбуки», то навестите нас дня через два. Тогда всё и обсудим.

Она на мгновение задумалась.

- И, вот ещё что. Непременно приезжайте на голодный желудок. Запомните? Будем обедать, а Лев Николаевич не терпит сытых гостей за столом.

Узнав, что муж собирается побывать на знаменитом Святом озере, Софья Андреевна убедила его навестить дальних родственников в Шиловском имении.

- Остановишься у них, - наставляла Софья Андреевна. – Отдохнёшь с дороги, а потом Пётр Григорьевич на озеро и отвезёт. Человек он замечательный, а, главное, твой большой поклонник. Вот увидишь.

***

- Не устаю радоваться своему везению! - перекрывая грохот и скрип брички, кричал Пётр Григорьевич. – Ведь расскажу кому, не поверят, что с самим графом Толстым на Святое озеро ездил. А я расскажу! И дети, и внуки, и, дай Бог, правнуки пусть знают, что предок их с Львом Николаевичем знаком был. Беседовал! Heures de loisir (Часы досуга), можно сказать, проводил!

Толстой, утомлённый долгой дорогой, устало кивал.

- Бричку эту, - хозяин стукнул кулаком сиденью, - на вечную стоянку определю. Что б в поместье стояла и за ворота больше ни-ни. Табличку медную приколочу!

Он, обмахнул разгорячённое лицо панамой и счастливо рассмеялся.

- Эй! Как там тебя? – Пётр Григорьевич пхнул кучера в спину, - Понимаешь, простая душа, кого везёшь?

- Право слово, - нахмурился Толстой, - ну, нельзя же так. Все мы люди, а звание человека уже выше всех званий.

- Запишу! – прямо-таки взвизгнул Пётр Григорьевич. – Позвольте записать, не то непременно забуду!

Он полез было в карман за блокнотом, но в это время кучер, обернувшись, указал кнутом, - Вон, озеро-то. Приехали, барин.

За сосновыми стволами блеснула вода. Потянуло прохладой, прелой травой и медово-пьянящим ароматом белозора.

- На дым правь, - привстав, скомандовал Пётр Григорьевич. – Видишь, где дым? Там нас Егорыч поджидает.

Он радостно потёр ладони.

- Я его ещё вчера сюда отправил. Bivouac (Бивуак), армейским языком выражаясь, разбить.

И, действительно, не прошло и нескольких минут, как бричка подкатила к просторному, человек на пять-шесть, шалашу из которого вынырнул крепкий пегобородый мужик. Двое мальчишек, сидевших чуть поодаль у костра, вскочили и, скинув шапки, поклонились.

- Егорыч! – радостно закричал Пётр Григорьевич, спрыгнув на землю и помогая спуститься Льву Николаевичу. – Голубчик! Встречай гостей.

- Милости просим, - солидно ответил тот, с любопытством косясь на Толстого.

- Ах, какие хоромы отстроил, - всплеснул руками Пётр Григорьевич, разглядывая шалаш. – Уважил, ей Богу, уважил. А уху сготовил? Страсть, как ушицы хочется.

- Помилосердствуй, барин, - застонал Егорыч, - уж сколько раз говорено…

И оба перешли на громкий шёпот.

Толстой постоял, прислушиваясь к долетавшим обрывкам фраз: «отродясь не водилось», «бреднем бы прошёлся», «всяк подтвердит», «моей хозяйке вот таких щук привозили», «врут, сукины дети». Заскучав, подошёл к сидящим у костра мальчикам. Те вновь встали, настороженно глядя на гостя.

- Нравится на озере?

Ребята неуверенно покивали.

- Славно. Славно, - Лев Николаевич, не зная, что сказать ещё, развернувшись, пошёл к озеру. Опустившись на корточки, попробовал рукой неожиданно холодную, воду.

- Пожалуй, пройдусь, - громко, ни к кому не обращаясь, объявил он.

- Нет-нет, - немедленно подскочил Пётр Григорьевич. – Для подобных целей наличествует особый человек. А именно, лодочник! Нечто вроде экскурсовода. В праздничные дни народ сюда со всей губернии съезжается. Кто воды набрать, кто помолиться, кто просто целебным воздухом подышать. Богомольцы, опять же. Вот наш лодочник за копеечку и катает народ. А зимой в монастырь перебирается. Так и живёт. Егорыч, давай-ка, кликни его.

- Герасим! - сложив ладони рупором, взревел Егорыч. – Герасим! Уснул что ли?!

На противоположном берегу плеснуло, и из камышей вышла плоскодонка с одиноким гребцом.

- Герасим, как у Ивана Тургенева, - хохотнул Пётр Григорьевич. – Вот только поплывёт с ним не моська, а целый Лев.

Сообразив, что сморозил глупость, он осёкся, и, прикрыв рот рукой, виновато посмотрел на Толстого.

- Действительно забавная jeu de mots (игра слов), - поспешил успокоить Лев Николаевич.

Странно, но в этом, казалось бы, святом месте он чувствовал себя крайне неуютно. Граф подсознательно надеялся найти здесь некий придающий силы источник. Изгнать начавшую мучать бессонными ночами невнятную тревогу. Озеро же встретило холодом и, неуловимо проступающим беспокойством.

Лодочник, тем временем, подошёл совсем близко и, развернувшись кормой, причалил.

- Герасим, голубчик, - тараторил Пётр Григорьевич, помогая Толстому ступить в лодку, - расстарайся, покажи Святое во всей красе. И вёслами не плещи, греби потихоньку.

Лодочник, худой мужик с иконописным лицом мученика, согласно затряс жидкой бородкой.

- Не изволь волноваться, барин. Отродясь никто не жаловался. Покатаем дедушку и в сохранности возвратим.

- Ишь ты, «дедушку», - раздражённо повторил про себя Лев Николаевич, усаживаясь.

Плоскодонка оказалась ладной, а, главное, сухой. Графа удивила лишь лежащая на дне цепь, тянущаяся от носа до кормы.

- Цепь-то для чего держишь? – спросил он.

- Так на ночь лодку замыкаю, - Герасим осторожно, выгребал на середину озера. – Водяных стерегусь.

- Водяных?

- Неужто никогда не слышал? Что там лодку, им человека утопить, или в болото на гибель свести - плёвое дело. Они крупные, которые старые - с мужика ростом. Да и анчуток здесь видимо-невидимо. Отсюда нечисть с нежитью по всей рязанской земле расползается. Под водой, дедушка, не дно песчаное, а ворота в геенну огненную. В Вельзевулово царство!

- Хм. Отчего ж тогда озеро «Святым» назвали?

- И-и-и, - захихикал лодочник, - вправду не знаешь? Это апостолы Пётр и Павел врата адские храмом запечатали. А, как стал собор в пекло проседать - водой затопили. Только, как ни оберегайся, всё ж нечисть лазеечки ищет и наружу выбирается. Оттого наши прадеды вкруг озера пять часовенок отстроили, дабы крещёный люд беречь.

- Однако.

- И, хочешь верь, хочешь не верь, - Герасим сузил прозрачные, будто выгоревшие глаза, - влечёт в это место самую грязь рода человеческого. И не жуликов с душегубами. Нет, других!

- Это кого же?

- А, того, кому святая церковь поперёк горла встала. Кто хулу на Спасителя возводит и над таинствами глумится. Кощунствует. Учеников плодит и по миру рассеивает. Догадываешься, о ком говорю, граф Толстой?!

- Tiens, parbleu (Ну, конечно), - вздохнул Лев Николаевич. – Ладно, возвращаемся. Недосуг мне вздор слушать.

- Не вернуться тебе отсюда, лжеучитель, - Герасим растянул тонкие губы в улыбке. – Тут останешься. Неровен час, обронишь картуз в озеро. Потянешься достать, вот лодку и перевернёшь. А там, как Бог даст. Либо бортом по темечку получишь, либо водой захлебнёшься. Уж я и на помощь звать начну, и нырять, да всё без толку. Ко дну камнем уйдёшь.

Он, скрипнув уключинами, сложил вёсла в лодку.

- И напоследок, знай... – начал было Герасим, и осёкся.

Толстой беззаботно улыбался. Лицо его просветлело, глубокие морщины на лбу разгладились.

- Это ж надо было столько времени терпеть? – казалось, он говорит с собой. – С одним поладь, другому по-христиански прости, третьего изловчись не обидеть. Усмирял себя, стыдил, уговаривал, сил у Господа просил. Супротив собственной природы шёл. Душевного равновесия жаждал. Но, иногда поводья отпускать должно, не то совсем загонишься. Согласен, mon ami (друг мой)?

Герасим опасливо кивнул.

- А, раз согласен, не обессудь!

Лев Николаевич поднял со дна лодки цепь и легко, будто гнилую верёвку, разорвал.

- Владычица, Пресвятая Богородица.., - закрестился Герасим.

Граф, крутанув, намотал обрывок на кулак и с размаху ударил в борт. Дерево треснуло, полетели щепки.

Лодочник, испуганно вскрикнув, откинулся назад и свалился с сиденья. Толстой встал, широко расставив ноги. Оскалился.

- Утопить меня вздумал?

- Не губи, батюшка, - запричитал Герасим, закрывая лицо руками.

Лев Николаевич вольготно повёл плечами и, запрокинув голову, ухмыльнулся небесам, - Уж, прости. Знаю, что не одобришь.

Лодочник, извернувшись, попытался выпрыгнуть из лодки. Но Толстой, ухватив его за волосы, вернул на место.

- Куда, христов воин? Кто же «дедушку» обратно доставит? А?!!

Герасима трясло. Стараясь не глядеть на графа, боком примостился на скамье и вразнобой забил вёслами по воде…

На берегу встречал Пётр Григорьевич.

- Егорыч с ребятишками грибов напёк, - радостно сообщил он. – По-нашему, по-рязански. С маслицем и чесночком. C'est quelque chose (это нечто), сами убедитесь.

- Замечательно, - Лев Николаевич легко выпрыгнул из лодки на прибрежный песок. Обернувшись, подмигнул Герасиму, - Отобедаешь с нами?

Но тот, вполголоса бормоча молитвы, уже отчаливал.

- Хорошо нам может быть только от нашего усилия побороть то, что нам нехорошо, - усмехнулся граф вслед лодочнику.

- Непременно запишу! – захлопал в ладоши Пётр Григорьевич.

К посту Поздравьте! | Поздравьте!

Получил сегодня (привёз курьер) массу ништяков от http://alterlit.ru/

Худи, плед, бейсболку, молескин с ручкой на магните, коврик для мыши.

Задумался. Может стоит бросить всё и стать писателем?)))

Делюсь удивительным событием.

Я отважно и самонадеянно принял участие в конкурсе повестей на солидном и уважаемом ресурсе Alterlit.ru

И попал в шорт-лист (в 10-ку))), чем несказанно горжусь и удивляюсь, т. к. в конкурсе участвовало более 500 авторов.

Ко всему прочему, потрясающий художник Валерий Новосёлов (я теперь его преданный поклонник!!!) нарисовал к повести невероятную иллюстрацию.

Такой вот я герой, творец и проч.))))

И, конечно же, ссылочка на повесть – https://alterlit.ru/post/35011/

Евгения Николаевна обмакнула перо в чернила и вывела первые строки.

«Дорогая, Аннушка! Сегодня получила твоё письмо и очень, очень порадовалась. Не писала месяц, потом что никаких особых событий нет».

Она задумчиво покусала кончик ручки. Действительно, писать было не о чем. За окном морозная чернота зимнего вечера. Изредка заскрипит снег под полозьями саней, катящих по сонной Спиридоновке. Зайдётся коротким злым лаем собака в доходном доме Бойцова. И снова всё стихнет. Евгения Николаевна удручённо взглянула на семь пустых конвертов, ожидающих писем, вздохнула и придвинула чернильницу.

— Женечка! — на пороге гостиной, с журналом в руке появился супруг. Легко, словно танцуя мазурку, крутанул стул и, оседлав, уселся напротив. Глаза его искрились весельем. — Сегодня вечером заперся в кабинете, обложился сигарами и начал читать. Веришь, нет, но это какой-то цирк с медведями.

— О чём ты? Ничего не поняла.

— Вот об этом, — муж шлёпнул на стол брошюру. — Приложение к журналу «Всемирный вестник». Сочинение графа Толстого «Соединение и перевод четырех Евангелий».

Состроил серьёзную мину, но тут же, не удержавшись, расплылся в улыбке.

— Что же тут может быть забавного? — нахмурилась Евгения Николаевна, хотя настроение супруга уже начало передаваться и ей.

— Изволь, — давясь от сдерживаемого смеха, муж полистал брошюру и нараспев прочитал, — «И был у этой женщины кувшин с дорогим цельным маслом...», — тут он выдержал паузу и, хохоча, закончил, — «...на триста рублей». Бог мой, «триста рублей»! В древней Иудее!

— Прекрати, — Евгения Николаевна попыталась отобрать у него журнал. — Наверняка, Лев Николаевич хотел донести до обывателя, что масло было очень дорогим. Только и всего.

— Ах, вам мало, сударыня? Извольте. Я тут специально подчеркнул. Сейчас-сейчас... Вот. Иисус, обращаясь к ученикам говорит: «Обуйте лапти и один кафтан...». Лапти, Женечка! Лапти!

— Нашёл над кем потешаться, — начала было Евгения Николаевна, но не удержалась и вслед за мужем прыснула со смеху. — И, кстати, помнишь, что граф Толстой приходится нам родственником.

— Как такое забудешь? — супруг молитвенно сложил руки. — Всяк знает, твой дядя Мишель женат на дочери...

Он внезапно замолчал и кивнул, указывая супруге на дверь гостиной. Из-за неё высунулась озорная рожица дочери Любы.

— Т-с-с, — приложила девочка палец к губам и, встав на четвереньки, скользнула под стол.

Евгения Николаевна, заговорщицки переглянувшись с мужем, сделала вид, что вернулась к письмам.

— Люба, — послышалось из коридора. — Где ты?

Вошла няня Катерина. Чуть присев, заглянула под стол и, заметив край платья беглянки, громко спросила, — Не видел ли кто маленькой Любы? Девочки, которая отказывается от полдника?

Супруги, не сговариваясь, одновременно пожали плечами.

— Очень жаль, — продолжала няня. — Видимо она не знает, что тот, кто не полдничает, не слушает на ночь сказку.

— Вспомнила! — Евгения Николаевна повернулась к мужу. — Люба с Катей сейчас читают сказки Льва Николаевича. Чудесные добрые сказки.

Она костяшками пальцев постучала по столешнице.

— Любаша, тебе нравятся сказки дедушки Толстого?

— Нравятся, — донеслось из-под стола.

— А что читали сегодня?

— Как мужика из-за огурцов убили, — на свет вылезла улыбающаяся дочь.

— Простите? — муж изумлённо уставился на няню.

Та пошла красными пятнами.

— Никого не убили, — зачастила Катерина. — Мужик пришёл на поле воровать огурцы. Размечтался, как разбогатеет и расшумелся. Тут его караульные схватили, да намяли бока.

— Намяли бока, — беззаботно рассмеялась Люба и повернулась к Евгении Николаевне. — А что делает маменька?

— Пишет письма, — вздохнула та.

— И я! И я хочу писать письма.

— Замечательная мысль, — отец, подхватив Любу, легко усадил к себе на колени. — Давай напишем дедушке Толстому.

***

— Пришло что-нибудь занятное? — Лев Николаевич, одетый в укороченный армейский полушубок, кивнул на заваленный письмами стол.

— Как всегда, — устало улыбнулась Софья Андреевна, — пожелания здоровья, благодарность за труд, уверения в любви и прочая, прочая, прочая.

— Хорошо, — граф тряхнул заплетённой в тугую косицу бородой. — Я с Гаврилой в лес по дрова. Вернусь к обеду.

Лев Николаевич прикрыл дверь кабинета и ушёл, тяжело ступая валенками.

Софья Андреевна сгребла обеими руками письма и высыпала на пол перед печью. Бросила рядом подушку и сев на неё, вскрыла первый конверт.

— «Будь ты проклят, во веки веков, за хулу на Святую Церковь..», — прочитала она и, открыв печную заслонку, бросила письмо на багрово переливающиеся угли. Бумага, точно ожив, зашевелилась, принялась съёживаться, но тотчас вспыхнула и сгорела, оставив после себя хрупкую невесомую плоть.

«... опозоривший древний род бесовским словоблудием», «... безумный старик», «... жалкие попытки», «... до седьмого колена» — письма летели в печь, превращаясь в пепел.

Через час, взглянув на изрядно уменьшившуюся гору конвертов, Софья Андреевна решила прерваться на чай. Открыла последний и, внезапно, просияла.

«Дорогой дедушка Толстой! Я прочитала твою книжечку. Мне она очень понравилась. Пришли мне, пожалуйста, еще твои книжечки почитать. Любочка Орлова.»

— Славно, славно. Надо будет непременно, показать Льву, — обрадовалась Софья Андреевна. Охая и держась за поясницу, поднялась на ноги. Взяла наугад верхнюю книгу из стопки отложенных для подобных случаев брошюр и, обмакнув перо в чернила, подписала — «Любочке — Л. Толстой».

***

Григорий Васильевич Александров, кинорежиссёр, мировая известность, заслуженный деятель искусств РСФСР и орденоносец, делал вид, что читает газету. На самом же деле, украдкой поглядывал на корреспондента, пришедшего брать интервью у супруги.

— Не иначе, как всей редакцией наряжали, — думал он, рассматривая журналиста, одетого в кавказскую рубашку навыпуск, подхваченную по талии наборным пояском. — Блокнот новый в канцелярии выдали. И ручку. Кстати, похожа на настоящий «Montblanc». Наверное Главный для такого случая пожертвовал. А вот оправа для очков подкачала. И усики! Откуда, чёрт возьми, пришла эта мерзкая мода на нашлёпку под носом. Какой-то каплеуловитель. Но, в остальном, конечно, молодцом. Вежлив, глазки умненькие. Говорит складно и без партийной борщёвости. Всё ему интересно. «Акробат пера», как сказали бы эти хулиганы Ильф и Петров.

Он перевёл взгляд на супругу.

— ... и тут костюмер приносит костюм Марион Диксон, — Любовь Петровна округлив глаза, прижала ладони к губам. — Батюшки-светы! Вот тут всё обтянуто. Юбчонки считайте, что вовсе нет! Разумеется, для цирковых появляться на публике в таком наряде дело привычное. Но каково мне? Бегу к Григорию Васильевичу. Он же с ехидной улыбочкой — «очень мило». Ему-то, может быть и мило, а что скажет мама, когда увидит свою дочь на экране? А?

— Простите великодушно, что перебиваю, — корреспондент для вида полистал блокнот, — но вот о родителях. В редакции по этому поводу даже возник некий спор. Они, как и вы, деятели искусства? Хотелось бы уточнить, что называется, социальную принадлежность.

— Странно, — Орлова откинулась в кресле, — никогда этого не скрывала. Мои родители...

— ... весьма и весьма прогрессивные люди, — Александров, отбросив газету, вскочил из-за стола. Встал за спиной жены, положив ей ладони на плечи. — Я бы сказал, глашатаи свободы и революционеры. Своего рода декабристы! В мрачные времена царизма восхищались работами Плеханова и Кропоткина. Да, что там! Вам известно, товарищ, что семья Любови Петровны была дружна с самим Львом Толстым? Да-да. С тем, кого Владимир Ильич Ленин назвал Зеркалом русской революции и Беспощадным критиком капитализма. Не только дружили, но и переписывались, осуждая язвы социального строя. И, кстати, вот любопытный факт, который, уверен, заинтересует читателей. В шестилетнем возрасте Любовь Петровна тоже вступила в переписку с великим литератором. И получила от него «Кавказского пленника» с дарственной надписью. Не верите?

Орлова, не перебивая, слушала супруга.

— Идёмте в библиотеку, — и Григорий Васильевич, подхватив корреспондента под руку, покинул гостиную.

Любовь Петровна Орлова, заслуженная артистка РСФСР и кавалер ордена Трудового Красного Знамени, закрыла глаза. Тотчас в памяти всплыла заснеженная Спиридоновка. Вспомнился запах вощёного паркета, корицы и сигар. Усталое лицо няни Катерины. Смеющиеся родители. Маленькая девочка пишет — «Дорогой дедушка Толстой...»