joebwan

Придя сегодня на работу, я первым делом обратил внимание на кислую физиономию своего напарника. Он сидел за столом, подперев щеку ладонью. Подойдя к нему для приветствия, я протянул руку.

— Привет, Иван. Что понурый-то такой? Зубы, что ли, болят?

— Привет, joebwan. Нет. Машину я помял. А зубы... я вообще не знаю что такое зубная боль.

— О как, — я устроился за столом напротив коллеги, собираясь выпить кофе, — расскажешь, где этому учат?

И Иван рассказал мне вот такую историю, которую ещё в детстве ему поведал его отец, а тому — его дед. Однажды у какого-то их пращура, жившего чуть ли не триста лет назад, разболелся зуб. Сам тот предок жил в каком-то уральском захолустье, где никаких больниц рядом нет, а ближайший стоматолог, если такие и существовали в те давние времена, жил, наверное, за несколько сотен вёрст. И вот, лежит парень на печи уже третий день, постанывает от боли, а ему всё не легчает, а только хуже делается. Щека распухла, родня в поисках умельца зубодёра пустила клич по деревням; помощи просят. И доходит до них весть, что в одной из окрестных деревень сейчас остановился то ли бродячий шаман, то ли скитающийся мудрец — в общем, знахарь и пилигрим. Дескать, умеет он лечить наложением рук и заговорами от разных хворей. Родня к нему; так мол, и так, помоги, айда к нам в деревню, Христом-богом молим, выручи. Он и согласился, пообещал на следующее утро явиться к ним.

Сдержал слово знахарь; с рассветом прибыл в дом. Помог стащить с печи на пол уже бредящего хворого, уселся у его головы. И видели люди, как он достал из котомки блестящий чёрный камень, поводил им у распухшей щеки больного, а тот вдруг открыл глаза и стал озираться по сторонам. Ещё через минуту манипуляций у лица парень поднялся на ноги и удивлённо сообщил, что боль совсем прошла.

— Спасибо тебе, отец, — кланяясь в пол, обратился он к вылечившему его старику, — исцелил. Не болит. Но скажи, надолго ли помогает твоё лекарство? Что делать если скоро опять зубы заболят?

— Не заболят. Никогда впредь. Ни у тебя, ни у твоих потомков зубы болеть никогда не будут. Ведь это не простой, а волшебный камень, — молвил лекарь, убирая в свою котомку чёрный, но теперь уже утративший блеск, матово-чёрный камешек.

— И вот ведь какое дело, joebwan. И у бати моего до старости все свои зубы целыми остались, и у старшего брата так же. Да и мне вон полтинник уже стукнуло, а все почти свои. Кроме тех двух, что практикантка мне в школьном медпункте продырявила. Сучка.

Слушал я этот рассказ, прихлёбывал горький кофе, и думал; «А ведь и без сахара тоже, вполне можно пить. Чёрт его знает, может быть, как Иван, тоже совсем перестать сладкое употреблять? Эх, если бы таким способом можно было отращивать новые зубы»

---

Пожалуй, не просто связанная история, а первая часть рассказа тут: https://pikabu.ru/story/zubyi_6618321

Мой коллега по работе совсем не употребляет сахар. Чай и кофе не сластит, от тортов, которые периодически приносят на работу именинники, отказывается.

— А что так, Иван? — однажды не вытерпел я, — от сладостей зубы болят?

В ответ он мне рассказал вот такую историю.

Когда Ваня учился в школе, в третьем классе, (а дело происходило в начале семидесятых годов прошлого века), всему его классу было строго велено пройти медицинский осмотр. Как по расписанию, отменились некоторые уроки, дети выстраивались в очередь перед медпунктом. А много лет спустя, уже повзрослевший Иван понял, что тогда, в том школьном медпункте был оборудован временный стоматологический кабинет, предназначенный для прохождения практики начинающих стоматологов местного медицинского института. Издержки бесплатной медицины...

— Если бы не эта сучка, у меня сейчас все зубы были бы на месте, — Иван с досадой сплюнул себе под ноги, — начинающийся кариес она, видите ли, обнаружила. Практикантка, эх! Просверлила, попрактиковалась на безропотном ребёнке, а из-за неё у меня два коренных постепенно сгнили. Сучка!

— Смотри, joebwan, — Иван раззявил рот, растянул пальцами губы и стал водить головой и наклонять её, чтобы мне было лучше видно его полость рта.

Я, с некоторым смущением, заглянул ему в рот. «Акула. Блин, а ведь ему же за пятьдесят недавно перевалило» – промелькнула мысль, когда до меня дошло, как красиво во рту у Ивана плотными ровными рядами расположились крепкие живые зубы.

— Вот этот, и этот, — ткнул Иван пальцами куда-то глубоко в рот, — не просверлила бы их та блядь, такими же как все крепкими сейчас были бы, а так одни пеньки теперь остались. С тех самых пор никакие пломбы в них не держались дольше месяца. Никак не решусь вырвать — ведь сгнили совсем.

— А сахар-то? — вежливо прервал я его воспоминания.

— Да она меня тогда так пугнула своей бор-машиной, мол, от сладкого зубы гниют, и меня как закодировали. Вот с тех пор и не ем сладкого, считай, всю сознательную жизнь. Эх, если бы не она, все тридцать два на месте были бы!

Фёдор Коромыслов среди друзей слыл отличным поваром.

Нет, кулинарных техникумов он не кончал, да и вообще, ни в каких учебных заведениях приготовлению пищи специально не обучался. Просто умел очень вкусно готовить — и этим всё сказано. Бывало, любил в компании прихвастнуть своим даром; я, говорил он, никогда никакими рецептами не пользуюсь, вот тут у меня всё с рождения заложено, при этом Федя постукивал себя указательным пальцем по лбу.

И ведь, что правда, то правда. Хоть кучу снеди ему навали, или совсем наоборот, ограничь его в выборе продуктов и дай лишь пачку макарон и солонку, Федя и тогда вкуснятину сварганит. И никогда у него не пригорает и ничего у него не выкипает, всё в меру посолено и равномерно проварено и всегда всё красиво и вкусно. Вот такой у него талант к стряпне, интуиция к сочетаемости продуктов и чутьё на продолжительность приготовления. Поварское наитие было дано Феде, и не смотри, что сам он парень простой и никаких специальных кухонных агрегатов совсем не использует. Газовая плита да сковорода с кастрюлей — все его агрегаты. Но даже и без них, над костром в котелке или на углях, да просто, на воздухе да на солнышке и то чудеса творил.

Вот взять, для примера, жареную с колбасой картошку. Казалось бы, любой сможет, эка невидаль! Так да не так. Любой, кому хоть раз приходилось попробовать это его блюдо, искренне недоумевал, буквально не веря собственным глазам; глядя в готовое кушанье казалось, что Федя каждый кусочек готовил по отдельности. Нарезанный тонкими соломинками картофель всегда получался поджарен каким-то волшебным способом; при самом внимательном рассмотрении становилось очевидно, что каждая соломинка была одинаково золотиста с двух сторон и являла собой точную копию любой другой на сковороде. Так же загадочно великолепно смотрелись и кусочки колбасы. Все как на подбор; ровные грани, идентичная прожарка. Мясистые хрустящие кубики — произведение искусства, а не колбаса.

Как ему всё это удавалось было совершенно не понятно, а сам Федя на все расспросы лишь пожимал плечами — уметь, мол, надо. Самых дотошных вопрошающих он иногда брался обучать своему умению, показывал в подробностях, как готовит, а те скрупулёзно записывали, а некоторые даже засекли время секундомером. Но, ни у кого так же красиво и вкусно не получалось. Даже когда на его, Фёдора, газовой плите пробовали готовить, даже его сковородой пользовались — всё тщетно.

Благодаря этой своей почти уникальной индивидуальности Федя пользовался большой популярностью у дамского пола. Хотя, если уж говорить беспристрастно точно, то пользовался не один только Федя, но и дамы. То просто придут совета спросить, как приготовить то или иное яство, а то и продуктов принесут с просьбой самому приложить его умение в готовке к надвигающимся именинам или крестинам. И Федя советовал, помогал, ну а женщины тоже, конечно, в долгу не оставались; благодарили за стряпню и советы всякий раз, кто как мог, а некоторые даже мечтали зацапать его в мужья. Можно сказать, своим талантом он влюблял их в себя; стоило девушке один раз посмотреть, как Федя готовит, и попробовать дело его рук на вкус, как она тут же обнаруживала себя влюблённой, или, как минимум, оказывалась в его постели. Вот такой кулинарный гений.

Однажды одна из многочисленных Фединых знакомых привела к нему свою подругу. Та попросила его помочь с приготовлением какого-то мудрёного салата к юбилею родителей. Девушка принесла с собой рецепт — страницу из иностранного журнала и перевод на русский язык, выполненный аккуратным почерком на тетрадном листе. Увидев рецепт, Федя отчаянно замахал руками; справлюсь и без этих штучек для кулинарных неумёх! Однако, всё же ознакомился со списком продуктов, чтобы иметь представление о требуемом вкусе. Разумеется, он помог с приготовлением, но почему-то в тот раз у него получилось не слишком впечатляюще. Салат съели, но, как передали Феде доброхоты, тот оказался пересоленным. Говорили, будто кто-то из гостей, пробуя салат, даже поморщился. Федя слухам не поверил, решив, что это происки завистников, но когда на следующий день он пересолил свой собственный ужин, то очень удивился. Тогда он ещё не знал, что для него наступила чёрная полоса кулинарных неудач.

Теперь Федя с переменным успехом портил всё, что готовил. И не смотря на то, что никаким гурманом он не был, а готовил себе всегда просто и без изысков, у него перестали получаться даже самые простые блюда. Отныне у всего, за что бы он ни брался, всегда находился хоть маленький, но изъян; даже тогда, когда получалось более или менее вкусно, кушать не хотелось. Причин тому было множество. То в свежеприготовленном супе оказывалось семейство тараканов, то в борщ, выставленный остывать на балкон, падал грязный голубь. Странные вещи происходили и с совсем уж простыми блюдами. Если Федя собирался пожарить обычную яичницу, то почти всегда последнее из разбиваемых над сковородой яиц оказывалось тухлым, а если нет, в сковороду падала солонка.

Стыдясь своих неудач, он совсем перестал помогать знакомым в кулинарных вопросах, отчего люди стали на него обижаться, а позднее и сторониться. Так пробегали недели и месяцы, но былая сноровка не спешила возвращаться. Теперь Федя питался в столовых или заказывал готовую еду на дом. Очень редко он всё же пытался что-нибудь приготовить, для чего покупал в магазине замороженные пельмени, но при варке они всегда расползались в его новой дорогой кастрюле, становясь похожими на стаю мутировавших медуз. Каждый раз Федя, не пробуя это варево на вкус, выливал содержимое кастрюли в унитаз и громко вздыхал.

Так, постепенно, Федя стал совершенно другим человеком. Он растерял всех своих друзей, располнел и перестал следить за собой. Пристрастился к алкоголю и начал курить. Теперь он всё своё свободное время проводил, поглощая перед телевизором покупную пиццу; лениво переключая каналы, смотрел всё подряд, прерываясь только когда видел в бегущей строке рекламу новой службы доставки еды — записывал номер.

Прошёл ровно год с того дня, как Федя приготовил свой первый невкусный салат, ставший стартовым выстрелом для последующих для него неудач. Как-то раз, сидя в кресле, стоявшем в окружении завалов из пустых фабричных коробок из-под всевозможных образцов еды быстрого приготовления, Федя коротал вечер перед телевизором. Отправив в лоснящийся рот очередную хрустящую пригоршню чипсов, он хотел уже было переключить телевизор на другой канал, как вдруг весь встрепенулся, уставившись в экран. Шла передача местного телевидения — репортаж о самом популярном в их городе ресторане и о его хозяйке и шеф-поваре в одном лице. Когда на экране появилось, снятое крупным планом, довольное женское лицо, изо рта Феди извержением вулкана исторглись одновременно с диким рёвом, непережёванные чипсы:

— Ты украла это! Ты украла это! Ты украла это! — в истерике ревел он, выскочив из продавленного тяжелым телом кресла и топая ногами, сотрясая бетонные перекрытия здания.

— О, ещё год назад я не смогла бы приготовить и простую яичницу, — смеясь, рассказывала с телеэкрана знаменитая владелица ресторана, отвечая на вопрос тележурналиста, — но во мне вдруг открылся талант к приготовлению пищи. Кажется, это пришло ко мне после того, как я решилась порадовать родителей салатом на их юбилей, — она улыбнулась, глядя прямо в объектив, — вы не поверите, но тот салат был самым первым моим блюдом, и, хотя я его немного пересолила, гости так искренне восхищались!

— Как принято, первый блин должен получиться комом, — вежливо льстил ей ведущий программы, — а вам кто-нибудь помогал достичь вашей славы?

— Ах, был какой-то парень, он научил меня чистить картошку, но я не помню его имени. Пожалуй, я добилась всего сама... — она замешкалась, подбирая слова, — или это был дар свыше?

Брызжа искрящимися в лучах утреннего солнца каплями грязной воды, выбиваемыми колёсами из заполненных талой жижей луж, во двор перед офисным зданием резво вкатился небольшой грузовичок. Поскрипывая рессорами развернулся, притормозил под самым фасадом, прокатился недолго вдоль него, постепенно снижая скорость и вдруг встал. Постоял, будто раздумывая над выбранным местом, и, фыркнув заглохшим мотором, замер на несколько секунд. И вдруг, качнув кабиной, распахнул дверь, выпустив из себя двух работяг; застучали об нечищеный ото льда асфальт каблуки тяжёлых ботинок – пара молодцевато выглядящих парней бойко принялась выгружать из кузова грузовичка металлические секции строительных лесов.

Когда, ровно через десять минут, на асфальт улеглась последняя выгруженная деталь, грузовик вздрогнул мотором, высморкался чёрным выхлопным дымом и принялся разворачиваться, пятясь немытыми бортами, намереваясь как можно скорее умчаться по своим делам. А тем временем во двор сплошным потоком въезжали легковые автомобили – это приезжали служащие, постепенно заполняя пространство перед зданием. Хлопали двери машин, попискивали электронные замки, люди безразлично спешили мимо груды металла, скрываясь в здании один за другим. Для них это было начало обычного рабочего дня...

– Автовышку заказать им дорого, видите ли, – тот из парней, кого звали Лехой, сплюнул окурок и принялся собирать привезённую конструкцию, – лан, давай шустрей, раньше сядешь быстрее... короче давай. Стой! Давай ты держи, а я стыкую. Так быстрее соберём.

– Лёха, я высоты не боюсь, но на лесах никогда не работал, – напарник Лехи, Санёк, ухватился за решетчатую металлическую деталь, понятливо двигал ею, помогая вставлять перемычки и защелкивать стопора.

– Да какая же это высота, Саня. Двинь сюда. Прямее держи!

– Лёха, а сколько метров будет-то? – Санёк с натугой втаскивал на готовый первый ярус лесов конец четырёхметровой сосновой плахи, – бля, мы же ещё на два яруса металла привезли, итого шесть метров ведь, Лёха! Всё собирать будем?

Лёха деловито стыковал детали, со знанием дела управляя сборкой конструкции:

– Да хрен его знает, может и с двух ярусов дотянемся. Вон та дырка, справа от водостока, – он пальцем показал куда-то выше второго этажа здания, – прикинь, ворона туда врезалась. На записи с камер потом смотрели, ага.

Ещё несколько минут парни собирали леса. Носили и укладывали привезённые тяжёлые доски, соединяли и стыковали трубы, крепили и фиксировали зажимы, поднимаясь всё выше.

...«Вот, скоро люди заменят разбитое глупой птицей стекло, и я опять стану безупречно красив» – так, может быть, думал молодящийся старый дом, если бы умел думать, конечно. Однако казалось, что отделанная алюминиево-стеклянной облицовкой поверх осыпающихся от старости красных кирпичей, древняя пятиэтажная "хрущёвка" слегка поклонилась, когда два молодых человека, одетых в потёртые зелёные рабочие куртки и комбинезоны, повернулись к зданию спиной. Присев на корточки перед инструментальным кофром, парни готовили немудрёный инструмент – каждый из них насыпал в широкий нагрудный карман пригоршню шурупов-саморезов и сунул туда же компактный шуруповёрт. Задача рабочих была проста – им нужно было исправить повреждение в фасаде здания: извлечь разбитое на высоте пяти метров стекло и вставить вместо него целое...

– Так, Санёк, а щас давай покурим. Смотри, короче, как сделаем. Я на третий лезу, – Лёха махнул ладонью в сторону лесов, – а ты на второй. Я сам отвинчу стекляху и тебе вниз подам. Она обклеена тонировкой, так что осколки на ней держатся, сыпаться не должно. Потом я к тебе спущусь, и тогда ты на землю. Понял?

– Понял, – энергично кивнул головой Санёк, да так, что этим движением стряхнул с сигареты, зажатой в уголке рта, пепел. Было заметно, что он нервничает, – а поднимать как будем?

– Я на втором буду, а ты цепляй присоски к стеклу и мне подаёшь. Потом ты лезешь на третий, и я уже тебе его снизу подам. Там сядешь с ним, тока не дергайся, пока я к тебе не залезу, а то леса привязать не к чему; шататься будут. Давай, начали, – не докурив сигарету, Лёха направился к лесам, на ходу подхватив с начинающего подтаивать льда парные ручные присоски – инструмент для переноски листового стекла.

Десять следующих минут прошли под звуки вращающихся роторов шуруповёртов, позвякивание алюминиевых штапиков и негромкие переговоры работяг. Парни сняли и спустили вниз разбитое стекло, подняли и вставили замену. Работа была почти завершена, осталось только разобрать леса и увезти их.

Поднимающиеся весеннее солнце согревало своими лучами облагороженное стеклянным фасадом старое здание. Щебетали птицы. Капало с крыши. Талая вода всё энергичней сбегала по водостоку, ручьём обтекая установленные на лёд стальные опоры лесов. Парни, присев на корточки, курили, расположившись на верхних досках слегка покачивающихся и поскрипывающих лесов.

– Щас шефу звякну и будем разбирать, – Лёха достал из нарукавного кармана рабочей куртки мобильный телефон. Потыкал пальцем в кнопки прибора, приложил его к уху, послушал недолго, ожидая ответа, – Михал Саныч, мы закончили, отправляйте машину. Да, сейчас разбирать начнём. Ну, минут пятнадцать. Ждём, ага.

– Спускаемся, – Леха спрятал телефон и, поднявшись во весь рост, повернулся на покачивающемся настиле, направляясь к его краю. Саня, не поднимаясь, на четвереньках, направился в другую сторону, к противоположным концам досок. Вдруг конструкция пошатнулась сильнее обычного. Напарники, прекратив движение, замерли.

– Э, бля, – одновременно воскликнули они, думая, что причина качки в коллеге, сделавшем неловкое движение. Конечно, с высоты в четыре с лишним метров им не было видно, что ручеёк, вытекающий из водосточной трубы, подмыл под одной из опор лёд. Ледяной пласт резко просел на несколько сантиметров, уступая весу конструкции и находящихся на ней людей и вдруг раскололся, пропустив опору сквозь себя.

Леса качнулись – в верхней их точке сдвиг получился на несколько десятков сантиметров. Лёха, потеряв равновесие взмахнул руками и стал падать. Леса принялись неотвратимо наклоняться. Саня заорал благим матом. Через несколько секунд громоздкая груда, состоящая из железа, дерева и человеческой плоти, рухнула на припаркованные у фасада автомобили, корёжа их капоты и крыши. Взвыли сирены сигнализаций, перекрывая своим воем матерные стоны покалеченных рабочих.

Старый дом распахнулся десятком окон. Кто-то звонил в скорую помощь. Несколько человек, выглядывая из окон, улыбались. Кто-то из служащих сжал кулаки и поспешно покинул свой кабинет. И только для воды, текущей из оцинкованного водостока не изменилось ровным счётом ничего – для неё это была всего лишь очередная весна.

Выходил в магазин, за хлебом.

Вернувшись и едва войдя в подъезд, я сразу понял что быстрее будет подняться на свой восьмой этаж пешком; мало того что на площадке перед лифтами столпились несколько человек, так ещё и пара детских колясок стояла там же будто наизготовку перед прыжком. Не останавливаясь, я двинул к лестнице – торопился к обеденному столу.

Еще не преодолев первый лестничный пролёт, я краем глаза заметил как от толпы, из-за детских колясок, отделился парника лет четырнадцати и тоже направился к лестнице – не захотел ждать. Я быстрым шагом поднимаюсь, он за мной, отставая на один лестничный марш. Поднявшись на пятый этаж, я уловил звуки сбивающегося дыхания: пацан уже запыхался.

«Курит, наверняка» – подумал я и стал вспоминать на каком этаже сбивалось дыхание у меня до того как бросил курить, и часто ли я тогда отказывался от поездки на лифте. На шестом этаже малец ощутимо задыхался, но не отставал от меня, а на восьмом моё любопытство победило; ступив на площадку перед своей дверью, я обратился к мальчишке с вопросом:

– Вон как сопишь, куришь ведь, да? – он стоял ниже меня, на седьмом, и лица его я не видел. Слышал только, как звякнула его связка ключей, – я вот тебя намного старше, а погляди какое у меня сейчас ровное дыхание. Потому что не курю, бросил.

Каюсь, поддел я пацана с некоторым горделивым злорадством, и совсем уж не ожидал, что он мне хоть что-то ответит. Но, я ошибся. Он не прочь был порассуждать об этом:

– А сколько лет вы курили?

– Ну... я начал в твоём возрасте, а курил до пятидесяти лет.

– Хорошо, тогда я последую вашему примеру. Буду курить до пятидесяти лет, а потом тоже брошу. Не вижу смысла лишать себя удовольствия сейчас, тем более что теперь у меня есть прекрасный образец для подражания. Чем я хуже вас?

Закончив фразу этим риторическим, как я надеялся, вопросом, потому что не смог найти, что ответить, юнец скрылся в своей квартире, негромко хлопнув стальной дверью.

Из окна квартиры на третьем этаже неслись звуки яростного скандала.

Проходящие мимо обшарпанной стены здания прохожие поднимали головы, невольно слушая отрывистые выкрики мужского голоса. Это бесновался Василий – известный всему двору домашний тиран, а кричал он на свою супругу, Галину. Впрочем, он только на неё одну и кричал теперь, все последние годы, с тех пор как их сыновья создали свои собственные семьи и покинули отчий дом.

Скандалил Василий часто, чуть ли не каждый вечер. Придерётся к пустяку, издалека, сам себя накрутит, заведёт, и понеслось лавиной; кричит и ногами топает. Такой он человек – отставной чин, вот и привык командовать, руки не распускал хоть, и то слава богу. Это про таких людей говорят, мол, характер у него тяжёлый. А жена ему совсем не перечила, не спорила, а лишь негромко оправдывалась; знала Галя, что скоро проорётся её Вася, да и замолчит, успокоится, нужно только просто потерпеть полчаса. Знала она так же и то, что супруг из неё все жизненные силы высасывает этими скандалами, будто упырь какой. Вот так они и жили; редкий день проходил без криков в их квартире. Да и то, хорошо хоть не пил Василий совсем – но не закодированный он, а идейный трезвенник, не пил и всё; не хотел.

«Галин опять орёт» – шептались у подъезда женщины, соседки, слушая отраженный стенами соседних домов крик разъярённого Василия, «да лучше бы он у неё пил» – они качали головами и вздыхали, жалея свою соседку. А когда, спустя некоторое время, Галина спускалась к ним и садилась на скамейку отдохнуть от криков, соседки почти всегда сопереживали молча, с расспросами особо не приставали – понимали: захочет, сама всё расскажет. Иногда она действительно рассказывала, но чаще всего просто молчала.

В этот раз она, просидела с ними дольше обычного, и когда совсем просушила слёзы и успокоилась, будто оправдываясь, проговорила:

– Он, вообще-то, у меня добрый, – Галина поднялась со скамьи и пошла к подъезду, домой, к мужу.

...Значительно позже, но в тот же самый вечер, только когда сердобольные соседки уже разошлись по своим домам, а некоторые из них даже крепко спали, во двор притихшего дома резво вкатилась карета скорой помощи. Сирену водитель не включал – в том не было необходимости по причине полупустых ночных улиц; разгонять громогласным жалобным воем было некого. Лишь негромкий, но резкий скрип резины об асфальт, да ещё визг испуганной им кошки выдали остановившийся у подъезда автомобиль. Но и на эти звуки никто из жильцов не обратил никакого внимания: люди спали или готовились ко сну...

Утро следующего дня супруги встретили как всегда вместе, но, как никогда, в непривычной для них обстановке – в больничной палате. Первой проснулась Галина, но с полным правом назвать пробуждением её выпадение из тревожного забытья нельзя – она почти не спала. Обычному человеку очень трудно уснуть сидя на стуле в незнакомом помещении.

Рядом с ней, на застеленной белоснежными простынями постели, лежал Василий. Когда он медленно приоткрыл глаза, по щеке Галины пробежала слеза. Смахнув солёную каплю мокрым платком, Галя вскочила со стула и побежала позвать к мужу врача.

Тогда она ещё не знала, что в её жизни больше никогда не будет ни одного скандала. Но, даже если бы знала, она точно не смогла бы с уверенностью решить хорошо это или плохо.

Василий же, очнувшись, не знал вообще ничего. Более того, он ничего не помнил. Он ничего не чувствовал. Он ничего не понимал. Ни о чём не догадывался. Василий просто лежал и не шевелился. Тогда, в это утро, он даже не подозревал, что пройдёт ещё очень много лет, пока он всё же поймёт хоть что-то. Не знал, что то его будущее понимание будет мыслью о желании собственной смерти, но и её ему придётся ждать мучительно долго, безмолвно, неподвижно.