CreepyStory

Рассказывали об одной девушке, к которой мертвец ходил. Дело было в деревне во Владимирской области. Небольшая деревенька на двадцать домов, вокруг леса густые, церковь, кладбище старое.

И вот соседи заметили, что девушка та на кладбище что-то зачастила, хотя там никто из ее родных похоронен не был. Почти каждый день туда идет, а по пути — если лето — цветов полевых соберет, а если зима — обязательно принесет кусочек хлеба или что еще. Самим нечего есть, а она кладбищенских ворон кормить повадилась.

Родные пытались ее не пускать, так она — плачет, говорит, мол, не ваше это дело. А им и жаль ее, дуру, — одинокая совсем, мужика хорошего после войны днем с огнем не найдешь, годы идут — и страшно.

И вот однажды ее тетка проследила и выяснила, что ходит девица на могилу молодого парня, единственного сына одной из деревенских старух. Старуха та, получив с фронта «похоронку», и сама в считанные дни увяла. А вскоре умерла во сне — через месяц после странных похорон сына: никакого тела под наскоро сколоченным крестом не покоилось — только рубашка с пятнами крови. Фронтовой товарищ привез. Родные посовещались и отстали от девицы — решили, что, наверное, до войны она любила парня того. Он красивый очень был, даже непонятно, в кого уродился, — узкое бледное лицо, тонкие черты, глаза огромные. Конечно, ничего у них быть не могло — она же до войны совсем девчонкой была, но, должно быть, заглядывалась, мечтала. Вот и оплакивает, как будто он был ее жених.

Однажды ночью отец той девицы услышал странные звуки из ее комнаты, где дочь спала с младшими сестрами. Возня какая-то, сдавленный смех, с трудом удерживаемый стон. Сначала мужик удивился, а потом и рассвирепел — что же она себе такое позволяет, при детях, сестрах маленьких. Совсем стыд потеряла, на всю голову больная баба. Ворвался, а там и нет никого из посторонних. Мелкие девчонки по своим лавкам спят, а старшая на кровати сидит и волосы длинные расчесывает.

— А смеялся тут кто? — спросил растерянно.

— Да тебе, отец, со сна все померещилось, — ответила.

А сама улыбается, и глаза — сытые и наглые, как у лисы. Но не пойман — не вор.

С тех пор девица стала часто отлучаться по вечерам под разными предлогами. Соседи уже начали нехорошее о ней болтать. Якобы видели ее в лесу полуголой, а когда посрамить пытались, она только рассмеялась им в лицо. Но не запрешь же ее в доме — баба взрослая. Одно непонятно — если она полюбовника нашла себе, то где? В их-то деревне молодых мужиков и вовсе не было, а в соседней — только два брата, крепко выпивающих, и один из них даже однажды пытался ее посватать, но она только поморщилась брезгливо.

Первое время она несколько раз в месяц так пропадала, потом — каждую неделю, а потом и через день куда-то бегать начала. Сначала родные думали — ну пусть странная, зато как похорошела. Румянец на щеках горит, как будто три километра по морозу прошла, глаза блестят, улыбка с лица не сходит. А потом заметили — живот у девки округлился, и пусть та пытается прятать его под накрученным платком, а все равно уже срок такой, что правда сама в глаза лезет.

Тут уж, конечно, всем стало ясно. Отец к стенке прижал — приведи, мол, милого своего в дом, пусть женится, как родного примем. Но дочь только улыбнулась рассеянно да что-то невнятное ответила. Уехал, дескать, жених, нет больше его, и не вспоминайте. Но сама продолжала уходить куда-то — позор-то какой, уже на сносях, а губы свеклой натрет, и в лес. Да еще и оборачивается все время, чтобы за нею никто не увязался — осторожная стала.

И вот наступил день, когда родился у нее малыш. Хороший малыш, крепкий, мальчик. На ангела похож — родился со светлыми кудрями и глазами цвета летнего неба. Да еще и взгляд такой, не младенческий, а как будто понимает что-то. В семье ему обрадовались — ну да, девка весь род опозорила, соседи уже не в спину, а в лицо смеются, но зато парень-то каков получился! Алешей его назвали. И хоть вся семья вокруг маленького Алеши хороводы водила, хоть и всем хотелось повозиться с ним, но если кто, кроме матери, брал его на руки, начинал он орать так, что уши закладывало. Никого, кроме нее, не подпускал к себе. Даже над кроваткой склониться не давал. Сначала все пытались как-то перебороть, а потом вой этот так надоел, что лишний раз и подходить остерегались. Победил их Алеша маленький.

Мать же его до родов ходила вся налитая и румяная, а потом осунулась и побелела, как будто была при смерти. С каждым днем будто бы все слабее и слабее становилась. Ее уже и не дергал никто, чтобы по дому помогла.

В первые недели после рождения Алешеньки она еще вставала, а потом и это перестала — целый день валялась на кровати, с сыном на руках. Однажды пошла в сени — воды из кадки набрать, да там обессиленная и свалилась. И никто не мог понять, что с ней происходит. Вроде бы и роды легкими были, и питалась она хорошо — все самое лучшее ей на тарелке несли. Даже младшие сестрички, жалея, лучшие куски ей отдавали. И хоть бы что.

А однажды пришла в их дом бабка, которая в деревне ведуньей слыла — ее немного побаивались даже, хотя вроде бы никто не помнил, чтобы она кому-то зло сделала. Просто чувствовалась в ней какая-то сила, несмотря на то, что ростом бабка была с двенадцатилетнего мальчика, и глаза ее давно потухли, а все лицо иссохло и потемнело, как забытая в золе картофелина. Пришла она, от предложенного чая отказалась наотрез. И сразу заявила:

— Девку-то вашу вы проглядели, неужто не жалко вам ее?

Отец возмутился: вам-то, мол, какое дело? С мужем или без, все равно родная кровь, не гнать же в лес ее, в самом деле.

— Да я не про мужа, — как-то нехорошо усмехнулась старуха. — Неужели вы сами до сих пор не поняли ничего?

— А что мы должны понять? — насупился отец девицы.

— Сколько Алеше вашему стукнуло? Месяца, поди, два уже?

— Четвертый пошел. И что тебе с того?

— Недолго ей осталось, вот чего. Высосет ее до дна и за вас примется, упыреныш. А как ходить научится, так и всю деревню в страхе держать будет.

— Да что ты несешь, ведьма старая! И не стыдно тебе. Катись откудова пришла! — и дед Алешенькин поднялся из-за стола, давая понять, что за своих он горой и разговор окончен. Но соседка не тронулась с места:

— Скажи, а девка твоя чахнет, небось? Бледная стала, с кровати не встает целыми днями? Ест хорошо, да не в коня корм?

— Ну и дальше что?

— А то! Мой тебе совет — посмотри, как она в следующий раз кормить малого будет. Не молоко он пьет. Кровь он ее пьет. Пока маленький — много не выпьет, так ведь растет с каждым днем, упыреныш.

— Пошла вон! — вышел из себя мужик, мрачной горой нависнув над злоязыкой бабкой. — Тебя сюда не звали! И чтобы я тебя и близко к дому нашему не видел, а то на вилы подыму, чертовка!

Старушка не испугалась. Даже сгорбленная спина не мешала ей держаться с таким достоинством, словно она была урожденной аристократкой, а не прожила всю жизнь в глуши среди лесов да полей.

— Я-то уйду, — вздохнула она, — а ты мои слова запомни. С мертвецом связалась девка твоя. На свидания к нему весь год бегала, а вы и не заметили. Хлебушек на кладбище носила, цветочки. Он и окреп, и вышел к ней, и стал ее любить. Только вот любить они не умеют, мертвые… И упыреныш ее — ручки к ней тянет, а у самого на уме только крови напиться, окрепнуть чуть-чуть.

В ту ночь плохо спалось отцу девицы. Мрачные мысли он гнал прочь, все повторял: «Дурная старая карга, дура темная!» — да только что-то такое было в глазах старухи, что мешало ему вот так просто отмахнуться от ее суеверий. Проворочавшись до рассвета, он все-таки решил заглянуть в комнату, где жили молодая мать с Алешенькой. На цыпочках подкрался, украдкой заглянул.

Дочь его сидела на кровати, такая исхудавшая и бледненькая, белее ночной сорочки. Волосы, которые некогда походили на копну подсушенной на солнце пшеницы, стали тусклыми и редкими. Она склонилась над Алешей, который прильнул к ее груди, его круглые щеки работали, пил он жадно, словно боялся, что в любой момент отымут. Затаив дыхание, отец наблюдал — вроде бы, такая умилительная картина, мать кормит малыша, и все же было в этом что-то пугающее. А может, померещилось просто — после страшных соседкиных слов. И вдруг Алеша заворочался, повел носом, как животное, почуявшее чужака, отлип от материнской груди, повернул голову и посмотрел прямо на деда, и взгляд его был серьезный и нечеловеческий какой-то, словно не три месяца от роду ему было, а сотня лет. Злое бессилие было в этом взгляде, и мужчине вдруг показалось, что если бы Алеша мог, то бросился бы вперед и вцепился ему в горло. Так смотрел бы старый цепной пес, у которого отобрали миску с требухой — с ледяной яростью, с пониманием, что тяжелая цепь все равно не позволит немедленно отомстить обидчику, и надеждой, что когда-нибудь либо цепь порвется, либо отнявший пищу подойдет ближе, чем следовало бы.

А на губах Алеши — пухлых младенческих губах — запеклась кровь. Перекрестившись, мужчина ахнул, и только тогда дочь его заметила. Медленно подняла бескровное лицо, и отец в очередной раз отметил, как постарела она за эти месяцы, как заострились ее скулы, как запали глаза.

— Что тебе? — слабо отозвалась она. — Не видишь, Алеша есть не может, когда ты рядом.

— Доченька, — отец бросился к ней, — дай посмотреть! А почему он такой… Господи, что творится-то… Почему у него рот-то в крови?

— Да губу прикусил, — прошелестела дочь. — Шел бы ты уже… Алешенька голодный, а при тебе он нервничает, есть не будет.

С тех пор отец внимательнее присматривался к тому, как Алешу кормят. И младенец тоже будто бы присматривался к нему — словно почуял в нем врага. Иногда лежит в своей колыбели, спеленутый туго, а сам глазами следит за дедом. Куда дед пойдет, туда и Алеша смотрит. Девице же даже ведро возле кровати поставили — не было у нее сил до дощатого туалета во дворе добраться.

- Папа, не выключай! - захныкал мальчик, когда отец, пожелав ему спокойной ночи, направился к выключателю.
- Ну сынок, - отец неодобрительно покачал головой. - В твоём возрасте уже стыдно боятся темноты.
- Я боюсь не темноты, - прошептал мальчик, натягивая одеяло на голову, но папа уже нажал на выключатель и комната погрузилась во тьму.
- Не бойся, сын, мы с мамой тут рядом, если что. Всё будет хорошо.
"Да, но вы не сможете спасти меня от неё!" - хотелось крикнуть мальчику. Вместо этого он судорожно кивнул и сказал:
- Да, папа. Спокойной ночи.

Он лежал, свернувшись клубочком под одеялом, боясь пошевелиться и открыть глаза. Настороженный слух улавливал малейший шорох или скрип. Фонарик, его единственное средство к спасению, остался на столе. Как глупо он мог попасться! Если бы только удалось добраться до стола... Сколько шагов? Четыре, пять?
Часы в родительской спальне пробили полночь. Значит, он не спит уже два часа. Господи, как же ему страшно! Всё же, он может попробовать дойти до стола, нужно только...
Со стороны двери раздался какой-то звук. Скрип, тихий, едва различимый. Мальчик замер и сжался. Пусть ему всего лишь показалось, пожалуйста, пусть показалось!
Скрип повторился, уже чуть ближе. Затем ещё ближе... как будто кто-то медленно приближался к его кровати.
Скованный ужасом, мальчик не мог пошевелиться. "Слишком поздно, - думал он. - Это конец".
Шаги остановились возле его кровати. Каждая клеточка его тела, каждый нерв был напряжён до боли. Он хотел крикнуть, но горло сжал спазм.
Вдруг прямо над ним раздался негромкий мелодичный женский смех:
- Сегодня ты без своей безделушки? Печально. Мы с тобой неплохо в прошлый раз повеселились.
Мальчик под одеялом крепко сжал уши руками.
- Не выйдет, - голос стал чуть громче. Казалось, он раздаётся прямо в голове мальчика. И самое страшное было то, что звук его... успокаивал.
- Ты снова не хочешь разговаривать? Что ж, я не настаиваю. В конце-концов, когда-нибудь ты захочешь ответить. Возможно, даже скорее, чем сам думаешь...
В голосе звучала такая уверенность, что мальчик сам едва не поверил в это. "Нельзя поддаваться, сопротивляйся, сопротивляйся!" - Бесполезно, мой хороший. Бороться с самим собой - это глупо. Сколько тебе лет?
"Не думай, не думай ни о чём..." - собственные мысли стали отдаляться, всё его существо заполнил только этот голос.
- Одиннадцать лет... - задумчиво отозвался голос. - Такой взрослый. Наверное, твоя мама уже не целует тебя перед сном?
Мальчик кивнул быстрее, чем успел сообразить. Голос снова негромко рассмеялся:
- Понимаю. Но тебе, наверное, хочется, что бы тебя поцеловали? Снова?
Он не мог врать... голос не давал ему сил думать, ему оставалось только подчинится чарующему звуку. Мальчик сделал последнюю отчаянную попытку спастись.
"Убирайся!"
- Жаль, мой хороший, - в голосе слышалась неприкрытая грусть. - Не стоит сопротивляться тому, что страстно желаешь. Ты боишься... люди всегда боятся неизвестного. Но когда они узнают...
Мальчик вздрогнул, почувствовав, что край его кровати прогнулся словно под тяжестью тела.
- Не бойся, мой хороший, - голос не давал пробиться страху. Он даже не шевельнулся, когда на одеяло поверх его плеча легла чья-то рука. Могильный холод, пробравший его от этого прикосновения, сменился приятной прохладой.
- Не сопротивляйся, - теперь в голосе было столько чувственности, что мальчик и не подумал бы этого делать. Его затопило новое, неизвестное ранее ощущение - близость с кем-то... когда его обнимала мама, он чувствовал себя в безопасности, но никогда вот так.
- Хочешь, я тебя поцелую?
Мальчик кивнул так отчаянно, что край одеяла соскользнул с головы. Впрочем, теперь его это совсем не волновало. Единственное, что было важно - этот голос, приходящий из темноты. Каждую ночь, как и сейчас, но никогда так близко...
- Верно, мой хороший, - голос был совсем рядом. Он чувствовал лёгкое дыхание на своей шее.
- Открой глаза.

"Нет!" - в отчаянии закричал он про себя. "Это ловушка, я знаю, я не могу, помогите!!"
- Я приказываю, - голос буквально обжёг его холодом. - Открой глаза.
Мальчик с силой зажмурился, отчаянно пытаясь произнести хоть звук. Боль от противоречий пронзила его тело раскалённой стрелой. - Нет... - не громче шёпота. - Уходи, убирайся!
Голос зашипел. В нём не осталось ни чувственности, ни ласки - только ледяной холод. Мальчик собрал остатки сил и что было мочи крикнул:
- Папа!
В соседней комнате послышались встревоженные голоса родителей, затем быстрые шаги и дверь его комнаты распахнулась, впуская неяркий свет от коридорных ламп. Мальчик сощурился. На пороге стоял отец, встревоженно глядя на сына.
- Что случилось?
Мальчик быстро осмотрелся. Никого... он откинулся на подушку с невероятным чувством облегчения.
- Ничего, пап. Мне... мне просто приснился страшный сон.
Отец прошёл и сел рядом с ним на кровать.
- Всё в порядке, сын. Как ты себя чувствуешь? - он протянул руку и коснулся волос мальчика. - Господи, да ты весь мокрый!
- Это... ничего, всё нормально, - мальчик после пережитого чувствовал себя обессиленным и едва мог ворочить языком. - Пап, правда... я наверное, сразу засну сейчас.
- Конечно, - отец с видимым облегчением поднялся.
- Пап, только одну просьбу.
- Всё, что скажешь.
- Не выключай свет... - проговорил мальчик, уже проваливаясь в сон...

Уже двадцать лет прошло с тех пор, как мы с сестренкой неудачно пошутили над нашим двоюродным братцем, но меня до сих пор мучает вопрос: что же все-таки произошло в ту ночь? Ведь это должна была быть просто шутка!

Мне в то время было четырнадцать лет, сестренке — десять. Как-то под Новый год к нам в деревню приехали родственники из города — наши дядя и тетя. С собой они привезли сына Толика, ровесника моей сестры. В первый же вечер наши родители, бабушка и дедушка повели родственников к кому-то в гости. Детей решили с собой не брать. Мне, как старшему, велели присматривать за младшими. Признаться, меня подобный расклад возмутил, ведь во дворе меня ждали приятели и подружки. Вечер был испорчен. Причину своих бед я увидел в Толике, ну и решил на нем отыграться.

— Давай скажем Толику, что в бабушкином шкафу живет чудовище, — подговорил я сестренку.

Та с восторгом включилась в эту игру, и мы принялись «обрабатывать» Толика. Мы рассказали ему, что стоящий в бабушкиной комнате старинный шкаф давным-давно принадлежал жадному злому купцу Еремею. Во время революции купца убили, а его имущество раздали бедным односельчанам. Однако с той поры в шкафу обитает призрак бывшего владельца… В общем, мы с сестренкой дали волю фантазии. Толик нас слушал с разинутым ртом.

— Если ночью войти в комнату со шкафом и трижды произнести имя купца, можно увидеть его призрак, — зловещим шепотом закончил я свою страшилку.

— Сказки это все, — с сомнением заметил Толик.

— Не веришь? А ты попробуй войти в комнату и позвать купца. Если, конечно, не боишься, — сказал я и многозначительно прибавил:

— Я в свое время не испугался…

Уловка сработала. Толик подошел к бабушкиной комнате. Было видно, что мальчонке страшно, однако ударить в грязь лицом перед нами он не хотел. А потому, собравшись с духом, уверенно шагнул в темную комнату. Мы с сестрой, едва сдерживая смех, закрыли за ним дверь. Сестренка тут же припала ухом к замочной скважине, я же поспешил на кухню. Дело в том, что часть стены между бабушкиной комнатой и кухней прогнила, и там у самого пола зияла небольшая дыра, которой вовсю пользовались домашние кошки. У отца и дедушки все руки не доходили залатать эту прореху. Вооружившись кочергой, я наклонился к отверстию и прислушался.

— Ну, Еремей, Еремей… — раздался голос Толика.

Он запнулся, видимо, прислушиваясь. А потом все-таки решился и громко сказал еще раз:

— Еремей!

Я только этого и ждал. Просунув в дыру кочергу, я подцепил двоюродного братца за ногу. Нужно было слышать, как он орал!..

В общем, когда мы вошли в комнату и включили свет, Толик сидел в углу белее мела и смотрел на шкаф широко распахнутыми глазами. Тут-то я понял, что несколько переборщил.

— Толик, ты чего? Мы же пошутили!

Но брат, казалось, меня не слышал. Он продолжал смотреть на шкаф и все повторял: «Он там! Там!..».

Последствия нашей выходки оказались ужасны. Мы с сестрой сдуру, хихикая, рассказали обо всем родителям. Но те, против ожидания, не посмеялись, а устроили нам заслуженную взбучку. Но это ерунда. Самое плохое, что Толик с тех пор стал заикаться и частенько с криком просыпался по ночам. Он так и не поверил в то, что мы его разыграли и утверждает, что действительно видел на фоне шкафа призрачный силуэт.

Однако и это еще не все. С тех пор в нашем доме стало происходить что-то странное: то бабушка жалуется, что из шкафа пропадают и вновь появляются вещи, то сама собой неожиданно открывается дверцы (я лично был свидетелем несколько раз, как плотно закрытая дверца распахивалась в комнате без сквозняка с такой силой, будто кто-то пнул её изнутри). А дедушка как-то раз едва не умер от сердечного приступа после того, как увидел в темноте на фоне шкафа призрачный силуэт.

Как это объяснить? Неужели наши фантазии действительно породили призрака?..

Это случилось зимой 1982 года в одном из таймырских рабочих посёлков. Моя мама, представим её, как Елену, решила год до поступления в институт прожить с родителями, это дало бы ей преимущество на большой земле, так как годовой стаж работника севера в советское время служил этаким бонусом на вступительных экзаменах. Для неё это было шансом обойти весьма хитрую систему ограничений и блатов на интересующем факультете.

Но пусть вас не смущает причина, поскольку простым такое решение кажется лишь по первому взгляду. Представьте себе городскую девушку в условиях поселковой жизни у Полярного круга? Вокруг тайга, а где не тайга, то уже тундра. А рабочий посёлок - это брошенные посреди лесов и болот вагончики или бараки. Дорог практически и нет, есть колея и направления. За место машин зимой вездеходы и снегокаты. А всё сообщение с цивилизацией по рекам и вертолётами, которые бывают в тех краях от случая к случаю. Из всех развлечений самое популярное то, что приносит дополнительную пользу - охота и ловля рыбы. У тех, кто побогаче дома есть и телевизор. Люди живут простые, чаще добрые, но не жеманной добротой, а скорее таким самобытным позитивом. А чего унывать-то? Работать надо.

Мама устроилась в пошивочную артель. В одном из бараков на отшибе был открыт цех, где из добытых оленеводами шкур и пушнины шилась одежда и обувь. Работали преимущественно женщины из местных, нганасанки. Нганасаны, сами себя называют "ня", что на их языке близко по значению русскому "друг". Люди они не злобные и трудолюбивые. Живут неторопливо, словно в своём времени, отдельном от всего, что происходит за границами посёлков. Нганасаны очень любознательны и не умеют скрывать удивления, почти все эмоции тут же находят выплеск или выражение. Вплоть до нашего времени остаются сторонниками традиционных верований и шаманизма. Мир вокруг, считают они, пронизан тонкими нитями - это тропы духов. Все духи, кроме предков, несут в себе много зла, а, значит, их надо избегать или задабривать. Верховные божества в земные дела не вмешиваются, а вот духи оказывают колоссальное влияние. Смерть соплеменника, падёж скота и голодный год - всё это связано с дурным характером определённых духов. Чаще всего они представляют собой собрание подобных по природе сущностей, их наделяют атрибутами свойственными человеку, поскольку духами нередко становятся именно люди, умершие или похороненные неправильно. Чтобы не называть запретных имён нганасаны чаще всего используют русские слова "чёрт" и "медведь". На слух их говор вполне понятен, а вот интонации могут казаться смешными, лишенными серьёзности.

А ещё о народе Ня говорят, будто тайга для них, что дом родной. Женщины с маленькими детьми на руках легко преодолевают на санях или снегоходе расстояния в сотни километров, от одного стойбища до другого, просто чтобы навестить родню. Мужчины, если смогли устоять перед искушением водкой, ведут типичный, для тех широт, образ жизни: увлечённо занимаются оленеводством и промысловой добычей пушнины или рыбы.

Многое из их быта и традиций тесно связано с культом предков и мистическими приметами, чтение которых возведено в ранг тайного искусства. Особое положение в обществе нганосан занимают шаманы и их дети. Последние по достижении определённого возраста наследуют знания предков, зашифрованные в сложные гортанные напевы - неотъемлемый элемент камлания, обряда открывающего двери в миры духов.

Однако, существует и универсальное, доступное остальным знание.

Это своего рода такая "скорая помощь" на случай внезапной встречи с нечистью. Разумеется, действует правило "Не буди лихо", но всякое бывает...

В тот вечер артель закончила пошив ближе к восьми часам. За маленькими окошками барака царила непроглядная темень. Ветра слышно не было. Женщины говорили в полголоса, обсуждая последние события и бытовые вопросы. Елене, как единственной русской в артели и дочери заведующей поселковым магазином, уделяли особое внимание. Девушка третий месяц жила в посёлке, работала в цеху наравне с местными, но не переставала привлекать общего внимания. Её рассказы о жизни в городе слушали, как забавные небылицы, сопровождали незлобными смешками, но в целом относились доброжелательно. Вот и в тот вечер, обсуждая у кого муж напился и как поколачивал жену, женщины вдруг оборачивались к Лене и спрашивали: "А у вас в городе так делают?"

Она спокойно кивала, мол и так тоже делают. Нганасанки многозначительно качали головой.

Но рабочее время давно закончилось, нужно было идти домой. Всего пятьсот метров по накатанной в снегу дороге.
- Сима, уже поздно, пора домой, наверное, - Лена обратилась к старшей швее, полноватой, неопределённого возраста женщине, с круглым, как луна лицом и раскосыми глазами.
Симой её звали русские, на родном же языке это имя звучало, как Симумяку. Кем она была по происхождению, никто особо не рассказывал, но то, что пользовалась непререкаемый авторитетом - факт.

- Ууу... нет, однако, шипко зло на улице, нельзя домой идти. Ждать надо.
- Буран? Так нету же? Весь день тихо было, - Лена поднялась и вышла глянуть погоду на улице.

Вокруг безмолвное северное спокойствие. Ночь тихая, с блёклыми звёздами на небе. Лёгкий морозец. Горы снега, отваленные к обочинам дороги. Ни единой живой души.

- Я пойду, Сима, родители будут волноваться.
Симумяку неодобрительно нахмурилась, но ответила странной фразой.
- Если спать захочется, ты не смей останавливаться и ложиться. Иди.

Девушка быстро оделась и вышла.
Снег поскрипывал под унтами. Невдалеке маячили огоньки, идти до посёлка минут пятнадцать, не больше. Только повернуть у излучины замёрзшей реки и... Сначала поднялся ветер. Словно по волшебству изменив окружающую безмятежную обстановку. Закружили снеговые вихри. Послышался протяжный вой, от которого кровь в буквальном смысле стала остывать. Пронизывающее до костей ощущение холода и безысходности.

Лена закрывала лицо от снега, и, выставив руку, попыталась пройти вперёд. Ей казалось, что направление выбрано правильно. Но вот под ногами начал похрустывать лёд. Очевидно, что в пурге она сошла с дороги и круто повернула обратно к речке.

Злость тоже может быть стимулом к выживанию, и девушка обернулась в противоположную, от пологого бережка, сторону. Снег здесь был глубоким и плотным, ноги по колено застревали в сугробах. Видимость по-прежнему была нулевой. Вдобавок ко всему появилась тягучая усталость.

Набранный темп быстро сошёл на нет. Идти по бездорожью оказалось трудной и непосильной задачей. Приходилось всё чаще останавливаться, чтобы перевести дух. И в одну из таких передышек в её голову стали навязчиво лезть странные мысли, как если бы ненастье, бушующее вокруг, сложило из завываний ветра целую песню. Слова этого напева, непонятные поначалу, скоро пробились к её сознанию.

"Усни... останься... ляг в снег, там тепло, ты очень устала идти... усни, так хочется спать"

Лена замерла, силясь понять, что это всё означает.

По спине прошлись мурашки. Это был голос, и он словно звучал в её голове. Безумие…

Ветер яростно дул навстречу. Порывы иногда сильные, грозили опрокинуть её навзничь. Но были и такие странные тычки, будто навстречу бежали люди и толкались плечами, всячески мешая движению.

Слова Симумяку вспомнились почти сразу и Лена поняла, что остановка для неё означает смерть. Она шла, превозмогая боль в немеющих от холода ногах, не особо разбирая куда идёт, пока на свою удачу не врезалась в трубопровод. Огромные утеплённые трубы обхватывали периметра посёлка, но с обратной стороны от того места, где шла дорога из пошивочного цеха. Всё это время Лена обходила посёлок.

И повторить обход ещё раз сил у неё не оставалось.

Она повалилась в сугроб, готовая разрыдаться от обиды и бессилия. Но голоса, звучавшие в завываниях ветра, только и ждали этого.

"Усниии... ляг отдохнуууть"

Страх перед этой неведомой силой подтолкнул Лену к отчаянным действиям. Труба теплотрассы была большой, верхний край был на полутораметровой высоте. Перелезть её девушка не смогла бы. Но от земли до трубы расстояние было полметра, и если раскопать снег и пролезть под низ, то заблудиться уже невозможно, так как внутри периметра до ближайшего жилого барака метров 100-150.

Это было простое сопротивление обстоятельствам. Но скоро в снегу появился лаз. Счёт времени давно потерялся. Когда она пролезла под трассой и очутилась на другой стороне, Лена считала, что прошло не меньше часа. При том, что постоянно возникало ощущение, словно её тянут обратно за ноги.

Но каково было удивление, когда она поднялась на ноги снова и поняла, что буран прекратился. Снеговые покровы, как нетронутое пуховое одеяло устилали стылую землю. В небе мерцали те же звёзды, а вдалеке на радио мачте, над зданием поселковой почты, горел фонарь, как маяк направляющий её к дому.

Остаток пути Елена прошла спокойно, а дойдя, наконец до спасительного тепла, села на пол в тамбуре жилого вагончика, больше неспособная двигаться от усталости. Это уже потом она узнала, что бродила больше четырёх часов, что родители и соседи выходили её искать, что ни в коем случае нельзя было возвращаться одной, и уж тем более пренебрегать советом Симумяку.

Когда о своих приключениях Лена рассказала на работе, то суеверные нганасанки стали фыркать и жмуриться, эмоционально выражая одновременно и боязнь и осуждение. И только Сима улыбнулась девушке - главное, что живая вернулась. Духам не досталась.