Vilinburg

Дядя Эмик считался позором семьи. В то время, когда мой папа, его двоюродный брат, старался выполнить пятилетку в три года, когда вся наша страна семимильными шагами шла к победе коммунизма, дядя Эмик имел наглость демонстративно хорошо жить. Он разъезжал по городу на новенькой Волге цвета "белая ночь", носил импортные джинсы и курил сигареты "Мальборо".

Когда-то дядя Эмик отсидел несколько лет за то, что купил доллары. Или продал. Я точно не знаю, я был маленький. С тех пор его стеснялись, как асоциального элемента, да еще и смеющего жить роскошнее, чем положено советскому гражданину. О нем в нашей семье практически не говорили. А если и говорили то вполголоса и с таким видом, как будто рассказывают о какой-то нехорошей, но неизбежной болезни.

Тем ни менее периодически кто-то из родственников к нему обращался.

Он приходил к дяде Эмику под покровом ночи так, чтоб никто не видел. Но все об этом все равно знали, но делали вид, что забыли.

-Эмик, ты же знаешь моего Мишу? Мальчик поступает в медицинский и очень волнуется.

-Миша поступит в медицинский, передайте ему, чтоб не волновался- улыбался дядя Эмик в тонкие пижонские усики.

-Эмик, Фирочка родила второго ребенка, а очередь на квартиру только в следующем году...

-Ой, я вас умоляю, передайте Фирочке мои поздравления, и что очередь на ее квартиру уже в июле...

-Эмик, если бы ты побывал у меня дома, ты бы увидел этот сервант! Это же стыдно кому показать! Говорят в мебельном есть румынские стенки....

-В мебельном есть не только румынские стенки, но и югославские диваны, завтра приезжайте к директору и скажите, что вы от меня...

Дядя Эмик никому из родственников никогда не отказывал. Его даже забавлял тот факт, что те, кто стеснялись его днем, приходили к нему поздно вечером с просьбами.

Единственным, кто никогда не обращался к дяде Эмику, был мой отец.

-Да я скорее умру от стыда, чем пойду к этому проходимцу! Вы только посмотрите, Волга у него! Джинсы! Говорят, что каждую субботу он ходит в ресторан! Откуда у него это все? Нет, вы задайте вопрос, откуда у него это все?! Мало он в тюрьме сидел, ох, мало! Проходимец и пройдоха!

Мама кивала в ответ и тяжело вздыхая, шла на кухню чистить картошку.

Однажды она намекнула папе на то, что была бы не против новых импортных сапог, которые привезли в универмаг, но уже через пять минут к прилавку стояла такая очередь, что купить их законным путем не представлялось возможным, но вот, если бы Эмик, он же наверняка может....

-Что?! -Папа взвился в воздух от негодования:- Что ты сказала? Эмик?! И это ты, моя законная жена? Ты мне говоришь, чтобы я пошел к жулику просить для тебя сапоги?!! Ты страшный человек, Клара! Боже мой! Боже мой! Я столько лет живу с тобой! Как ты можешь меня просить о таком?!

Одним словом, мой папа оставался непреклонным по отношению к дяде Эмику.

И вот однажды папа заболел. Заболел он не очень хорошей болезнью. Врач Шулькин долго качал головой, рассматривая его рентген и результаты анализов, а потом написал что-то на бумажке и протянув папе, сказал:

-Вот, Лев Борисович, хорошо бы вам достать это. Ситуация не очень хорошая, буду откровенен. Есть, конечно, и другие лекарства, но увы..Если мы хотим с вами разговаривать об излечении, а не оттягивании...хм...неизбежного, но я бы порекомендовал вам достать это лекарство.

-Что значит достать?!- спросил бледный, как мел, папа.

-То и значит. Лекарство импортное. Немецкое. Но не наше немецкое, а их немецкое...

-Что значит наше? Что значит их?- папа побледнел еще больше.

-Это значит, что лекарство производства ФРГ. Не ГДР.

-И где же я его найду?

-Я не знаю. В нашей советской аптеке его точно нет. Но может кто-то сможет...подумайте.

Дома впервые за много времени мама опять заговорила про дядю Эмика. Папа опять кричал о том, что он никогда не пойдет с поклоном к бывшему валютчику, и что лучше умрет от страшной болезни, чем примет из рук афериста хоть что-нибудь.

Вечером, когда папа, нанервничавшись за день, уснул, мама надела пальто, свои старые сапоги и вышла из дома.

А на следующий день нам позвонил доктор Шулькин:

-Лев Борисович, вам несказанно повезло! Надо же! Только мы с вами пообщались, и вот, пожалуйста. В нашу поликлинику по льготам выделили некоторое количество того самого лекарства, о котором я вам говорил.

-Что значит по льготам?- папа недоверчиво вслушивался в телефонную трубку.

-Это значит, что по льготам от Минздрава. И вот, можете приехать и забрать. Беслпатно! Как передовик и ветеран труда.

Папа стоял перед зеркалом, завязывал галстук и сиял:

-Видишь, Клара! Уважают! Думает страна о тех, кто верой и правдой! А? Каково?! Из самого Минздрава по льготам прислали! А ты говоришь Эмик! Не для того мы строим коммунизм, чтобы ждать помощи от всякого рода жуликов! Наша партия и без них думает о простых тружениках! И чтоб при мне ты про этого Эмика даже не заикалась!

-Хорошо, хорошо- сказала мама из кухни- Кстати, я тебе не сказала? Вчера чисто случайно все-таки сумела купить себе сапоги! Прямо повезло. Четвертой в очереди была! удивительное везение.

Через месяц папа пошел на поправку, мама не нарадовалась его чудесному выздоровлению и своим новым сапогам.

Наступил май, до каникул оставалось совсем ничего. Я шел со школы, за моей спиной висел ранец,в руках болталась сумка со сменной обувью.

-Здравствуй, мой юный родственник!- неожиданно услышал я знакомый голос.

У обочины притормозила Волга дяди Эмика, а сам он выглядывал в раскрытое окно, дымя сигаретой. Наверное Мальборо".

-Здравствуйте, дядя Эмик!- поприветствовал его я. В отличии от папы, я не испытывал к нему неприязни, скорее даже наоборот.

- Как здоровье папы?

-Все в порядке, уже лучше!

-Ну и хорошо. Лови!- дядя Эмик что-то бросил мне.

Я поймал. Это была жвачка. Настоящая жвачка.

-Жуй, не кашляй!- подмигнул мне дядя Эмик, маме привет! Передай ей, что на следующей неделе будут чешские туфли, которые совершенно случайно можно приобрести в универмаге. Только так, чтоб папа не слышал, не отвлекай его от строительства светлого будущего...

-Хорошо. Спасибо, дядя Эмик.

Дядя Эмик улыбнулся и уехал.

Александр Гутин.

- Алло! Изя, шалом. У тебя есть биткойн?

- Азохен вей! Я похож, по-твоему, на мишинигера? Всякие поцы пусть скупают эти единички и нолики на своих гойских криптопривозах. А мы, таки, исповедуем вечные ценности - бивалютная корзина и драгмет. Иногда в изделиях, но культурно.

- А шо тогда все шумят за блокчейн? В СМИ безостановочный гевалт. Мировые рынки...целые страны готовы перейти на крипту...

- Моня, я ору с твоего стендапа и весь трамвай кивает. Ты мне шо втереть-то пытаешься? Мировой рынок с тобой щас время по телефону бесплатно тратит на экономическую бармицву, до которой тебе ещё Тору не один Шаббат читать!

Ты слышал, кстати, новую шутку от этого гоя, которого посадили за то шо он нал культурно принять не умеет и ссорится с главным раввином?

- Нет, не слышал.

- Моня, присядь шобы очень смеяться. Этот гой прямо в лоб журналистке и заявил: "...Мы живём в глобальном мире. У экономики и финансов нет национальностей и границ... технологии заменят банковскую систему и наличные деньги..."

- Ну, да...как бы тенденции...блокчейн...

- Моня, ты меня прости, но ты тухес свой можешь майнить этим блокчейном. У денег всегда была только одна национальность. В некоторых опасных странах - графа. Поэтому этот министерский гой вместо маминой котлетки будет писать мемуар про то как он азохен вей и уже поздно сватать тётю Соню. Кстати, ты помнишь тётю Соню? Спрашивала недавно за тебя, по-прежнему ли ты юный поц со скрипочкой и маленьким инвест инструментом, или уже готов к серьёзным формам капитала в своём полном распоряжении.

Она нынче знойна не меньше чем на 90кг. Сначала в комнату заходит бюст, собирает гешефт, раздаёт микроинсульт и только потом появляется хозяйка! Моня, это не женщина, это сказка! Ты кушал её заливное? Ой-вей! А рибу? Моя мама с ней уже три года из-за рибы не разговаривает. Ты, Моня, не теряйся. В такой сейф любой инструмент надёжно поместится. Тем более твоя тревожная кнопка. И сам будешь как за каменной стеной. Если на море в Маями поехать или там сараюшечку на лазурке скромную купить, то в этот бюстгальтер и панталоны наличными всего Абрамовича подшить можно.

- Изя, вот шо ты за человек, а? Мне ж отчёт готовить и руководству докладывать. А ты про тётю Соню. Лучше за биткойн скажи - брать, не брать?

- Моня, ты должен помнить ребэ Леви. Он всегда говорил: "Евреи в бога не верят, они с ним договариваются. Мама смотрит шоб ты кушал. Ребэ знает как хорошо кушать. И сам любит. Кашрут блюди, Тору изучай, и субботу чти. Это фундамент мира. Даже когда ты договорился с богом, одна оплошность и ты из заведующего ювелирного магазина превращаешься в заведующего швейной машинки и строчишь руковицы следующие пять лет. Бог не фраер, даже внутри избранного народа он избирательный".

- Я помню ребэ Леви, он ещё Golman&Sachs консультировал. И шо он за биткойн?

- Я его спросил, мол, ребэ, не пахнет ли большим гешефтом? И знаешь что он мне ответил? "Изя, разбери свой компьютер и достань видеокарту - вот на этих штуках всякие поцы делают гешефт. Мама тебя спросит, шо нового, а ты ей ответишь шо у тебя видеокарты деньги придумывают? И как ты себе представляешь тётю Соню, подшивающую в бюстгальтер флешки? Изя, это всё для гоев, потому шо если бы тут был гешефт, в Израиле все кибуцы на этих железках криптошекель вместо редиски выращивали".......

—---------—

- Сергей Николаевич? Приветствую. По вашему поручению я встречался с криптовалютным экспертом. Мнение однозначное - пока это высокорисковая история. И сам рынок, и репутация, нет регулятора.. Алло? Какие от него рекомендации? Классический инвестмент в надёжные активы и сделки. Сколько обошлась консультация? Немного дороже и без чека, как вы понимаете, в частном порядке. 60000р., если можно на карту. Да, спасибо. Очень жду. До свидания.

- Алло, Изя? Это опять я во скока завтра коньяк в синагогу привозить?

- Другой разговор! Буду в 18.00, потом поедем к тёте Соне! Я ей сказал шо ты настолько взволнован, шо уже купил шампанского и её любимых орхидей. Мне коньяк дешевле 10000 не бери, у меня от плохих изжога.

Ветер не унимался. Со вчерашнего вечера небеса разозлились на Питер. Впрочем, ему не привыкать. Кому не известно про колючую невскую погоду?

Меня зовут странно. Севастьян. Я знаю, сегодня модно называть детей давно позабытыми именами вроде Елисея или Прокла, но в моем детстве Севастьяном был только я. В нашем дворе носилось несколько Серег, примерно столько же Саньков, пару-тройку Игорей, Лёх, Андрюх, Олегов и даже мальчик Ян не удивлял так, как я своим, пропахшим нафталином, именем.

Родители подбадривали меня, мол, зато ты, Севастьян, не такой как все. В детстве как раз этого не очень хочется. Да, меня дразнили. Особенно Леха Пентюхов. Называл меня Обезьян. Ему казалось это смешным.

Не знаю отчего я сейчас об этом думаю, сворачивая на Тележную. Я вообще иногда думаю о чем-то только для того, чтобы скоротать путь до дому, чтобы не думать об этом колком ветре и ледяной мороси, летящей в лицо.

Я бреду мимо нависающих черных домов с заснеженными крыльцами парадных. Красивые, только что отремонтированные фасады чередуются с потресканными, аварийными, смрадными, испещренными граффити и выбоинами.

Те, кто родились в Питере не могут без него жить. Они влюблены в эти каналы и Неву, в стальную воду Фонтанки и триумфиальную архитектуру. Но сам Питер мало кого любит. Эти морозные иголки, которые он вставляет в кожу своих обитателей, лишь прелюдии к тем испытаниям, на которые он способен.

Как только я захожу в свой парадный,всё смолкает. Становится тихо. Очень тихо. Странно, обычно мой путь на четвертый этаж сопровождается телевизионными звуками из-за квартирных дверей, разговорами, смехом и даже руганью соседей. Сегодня этого нет. Просто тишина. Это даже хорошо. В такую погоду лучше спать.

Ключ не входит в замочную скважину. Какая-то ерунда. Что-то случилось с замком. Прекрасно, и как мне теперь попасть домой? Делаю несколько попыток засунуть ключ- тщетно. Ничего не понимаю. Лезу в карман за телефоном, у меня должен быть номер нашего слесаря…Черт бы побрал эту связь! Ни одного деления… Ну, и что прикажите делать?

Но тут дверь нежданно открылась. Из-за нее высунулась тень.

-Вы кто?….-тихо, практически шепотом произнесла она.

Я опешил:

-Что? Простите…Хм..Это вы кто?

-Севастьян…

-Кто???

-Меня зовут Севастьян

Я вгляделся в полумрак. Передо мной стоял маленький мальчик. Он был очень худой и грязный, одетый в какое-то кургузое пальтишко. Огромные глаза контрастом выделялись на его очень, очень, очень худом лице.

-Как? Кто?

-Севастьян.

-Не может быть…Что ты тут делаешь?!

-Живу… А бабушки дома нет. Она ушла вчера, а я вот, жду. А ее нет.

-Какой бабушки? Постой…Тут какая-то ошибка. Это мой дом! Дай мне пройти…

Я слегка толкнул мальчика, пытаясь проникнуть к себе домой. Мальчик охнул и упал, оставшись лежать на бетонном полу.

-Ты чего? Вставай!- крикнул я.

-Не могу…

-Что значит не могу?

Мальчик молчал. Я нагнулся и поднял его. Севастьян. Он был легким, как пушинка, почти невесомым. Войдя в квартиру я онемел. Так и стоял с невесомым мальчиком Севастьяном на руках. Это была не моя квартира.

Черные стены с ободранными обоями. Посреди комнаты стояла печка-буржуйка. Она была холодная. Обломки какой-то мебели, стопки заиндевелых книг, тряпки. В углу лежал труп.

Понимаете? В моей квартире лежал труп!! То есть не то, чтобы в моей…черт побери, что происходит?!!! То, что это был именно труп было понятно сразу. Живой человек лежит иначе. Такие скрюченные пальцы на руках и такое недвижимое тело может быть только у трупа!

На стене неровным детским почерком химическим карандашом было написано «Севастьян. День рожденья! 25 сентября 1943»

Я уложил мальчика на гору каких-то тряпок.

-Это кто?! Что происходит??! Что за бред?!!

-Это мама- спокойно ответил мальчик.

-Какая мама?!- меня охватила паника. Ничего не может так испугать, как непонятное.

-Моя мама. Она умерла. А бабушка сказала, что отвезет ее сегодня. А сама вчера ушла и не вернулась. А я жду. Она за хлебом ушла. У вас есть хлеб?

-Нет, нет у меня никакого хлеба!!

И тут раздался страшный вой, за которым последовал оглушительный грохот. Я метнулся к заклеенному крест на крест окну.

-Опять бомбят…- тихо сказал мальчик.

-Что происходит?!!!!- заорал я, и тут всё вокруг разорвалось, я оглох, ослеп и, кажется умер.

Сколько времени я был мертвым, я не знаю. Но только, я открыл глаза и понял, что живой. Прямо надо мной висел серый потолок парадной. Откуда-то раздавался звук телевизора. Где-то мяукнул кот.

Голова была свинцовой и не поднималась, руки, будто каменными.

-Вам плохо? Вам помочь?- услышал я голос соседской девушки, сбежавшей по лестнице сверху.

-Оставь ты его. Напьются, алкаши, понимаешь, потом валяются по парадным- раздался старушечьи голос другой соседки.

Я, пошатываясь, поднялся. Ключ, странным образом подошёл. Отворив дверь квартиры,я зашел домой. Тут было все, как и прежде. Вешалка в прихожей, диван, кресло, не застеленная кровать.

В недоумении я опустился на диван. Мысли в моей голове отказывались подчиняться логике. В поисках тапок я заглянул под кресло. Прямо передо мной лежал огрызок химического карандаша.

Меня зовут странно. Севастьян. 25 сентября я выпью за тебя, тёзка.

© Александр Гутин

В пять лет Володя научился читать. Как-то само собой получилось. Нет, конечно, сначала бабушка научила его буквам, она купила в магазине кубики с алфавитом, а Володя целыми днями собирал из них слова. Так и научился.

Сначала он читал медленно. По слогам. Потом быстрее, пока не удивил бабушку, довольно бегло прочитав ей статью из «Спид-Инфо». Смысла статьи Володя не понял, так как не знал значения таких слов, как «маньяк», «инцест» и «секс», но бабушку очень поразил.

С того дня и мама, и бабушка стали от него прятать газеты, журналы и на всякий случай сканворды, которые очень любила разгадывать бабушка. Папа Володи ничего от него не прятал, просто потому, что и папы-то у Володи не было.

-Почему у нас нет папы?- спросил как-то раз мальчик у мамы.

Мама ответила:

-Потому что нет, сынок. У кого-то он есть, у кого-то нет. Это нормально. Да и зачем он нам, правда же?

Володя не стал отвечать, хотя ничего нормального в отсутствии папы он и не видел, да и применение бы он папе наверняка бы нашел, он мог хотя бы играть с этим папой в настольный хоккей. Не с бабушкой же в него играть, в самом-то деле.

Вместо газеты «Спид-инфо», бабушка купила для Володи несколько разноцветных детских книжек с картинками. Володя очень обрадовался.

Взяв самую красивую, он прочитал: «Сергей Михалков. Дядя Степа».

Книжка была очень интересная. Классный все-таки этот дядя Степа. Особенно когда он милиционером был. Просто замечательная книжка!

Вечером мама, вернувшись домой, сообщила, что к ней придет гость и попросила Володю вести себя хорошо, не шуметь, а бабушка надела пальто и сказала, что пойдет ночевать к родственникам Потаповым.

Володю нарядили в новую желтую рубашку и причесали волосы на пробор.

Через час пришел гость. Володя не верил своим глазам, это был самый настоящий милиционер. Он пожал руку Володе и представился Петром. Потом он пил с мамой на кухне, мама шампанское, а милиционер водку.

Через некоторое время Володю положили спать, и засыпая, он слышал какую-то возню и шепот за стенкой комнаты.

Утром мама была очень красивой и постоянно улыбалась. Милиционер Петр шутил и называл Володю «стариком». Это было смешно и странно, какой же Володя старик, когда ему всего пять лет?

Петр прожил с Володей и мамой неделю, а потом исчез. Мама после этого несколько дней была грустной и злилась по пустякам.

Прошло какое-то время, мальчик решил, что пришла пора почитать следующую книжку.

«Корней Чуковский. Айболит»-прочел он название.

Книга оказалась еще интереснее, чем предыдущая. Какой же хороший этот доктор Айболит! Сколько же он зверей вылечил!

Вечером мама вернулась с работы не одна. Вместе с ней пришел невысокий дяденька с седой головой и грустными глазами.

-Знакомься, сыночек, это Яков Израилевич. Между прочим он настоящий доктор! Отоларинголог.

-А зверей вы можете лечить?-спросил Володя.

-Теоретически да, мальчик, могу- ответил Яков Израилевич.

-Это хорошо- ответил Володя и ушел в в свою комнату играть в настольный хоккей сам с собой.

Ничего интересного не произошло. Доктор ушел от мамы ровно через неделю, а мама вновь стала раздражительной.

Прошло несколько дней, и Володя опять сел за чтение. Сначала он прочел «Тараканище», и у мамы появился дядя по имени Ашот, человек с огромными усами, работавший на городском рынке мясником.

Когда Ашот ушел от мамы, Володя прочел «Стойкий Оловянный Солдатик» писателя Андерсена. Мама тут же пришла домой с веселым дяденькой Геной, капитаном радио-технических войск. Он много курил и смеялся так громко, что в горке звенели хрустальные фужеры.

Но дней через пять ушел и он. А с его уходом, у Володи закончились книжки.

Читать стало нечего. Однажды, слоняясь от скуки по квартире, мальчик нашел забытую бабушкой газету. Правда это была не газета «Спид-Инфо», а какая-то другая, названия Володя не запомнил.

«Речь премьер-министра Российской Федерации Владимира Владимировича Путина на ежегодном саммите стран Содружества»- прочел мальчик название статьи. А потом он прочел и всю статью, правда мало что из нее понял. Вздохнув, он отложил газету в сторону и пошел играть в настольный хоккей.

В тот же вечер мама домой не пришла. Заплаканная бабушка на вопрос где мама, сухо ответила, помешивая в эмалированной кастрюле суп: «В Кремль вызвали».

Всю неделю к ним приходили родственники и знакомые:

-Ты уж, Михална, скажи своей Наташке, чтобы замолвила за нас, нам бы на расширение, впятером в двушке живем, трудно, сама знаешь- просил кум Гриша Егоркин.

-Валентина Михайловна, вы уж Наташеньке привет передавайте, пусть к нам приезжают в гости вместе с… ну, сами понимаете, вместе со своей половиной, а мы уж огурчиков откроем, шашлычков, все как полагается. Нам бы асфальт до дачки проложить, а мы уж, если чего, порядок знаем- заискивала тетя Люда.

— Пусть, теть Валь, Наташа со своим поговорит, ну куда же Павлуше в армию, он же хиленький- просила соседка Оля из пятнадцатой квартиры.

Бабушка ничего не отвечала и плакала по вечерам.

А через неделю мама приехала. И больше не уехала. Вместе с мамой приехал щенок лабрадора, которого Володя назвал Валерой. Без всякой причины, просто ему нравилось это имя.

Бабушка со дня возвращения мамы стала ходить в церковь и молиться на икону Богородицы, которую купила в церковной лавке.

«Библия»- прочел Володя название книги в руках у бабушки.

-Это про что, бабуля?- спросил он.

-Это про все, про нас, про то, как жить надо, а как нет. Это самая главная книжка- улыбнулась бабушка.

С того дня Володя стал читать Библию, пока бабушка не видела.

Надо сказать, что он опять мало что понимал из прочитанного. Предложения были какие-то странные, непривычные, как и многие слова. Особенно мальчик не понял, как Авраам мог родить Якова. Он давно уже знал, что рожать могут только тетеньки, а дяденьки этого не умеют делать писать. Зато дяденьки умеют писать стоя, но про это в книге ничего написано не было. Володя представлял как некий большой и страшный Авраам рожает маленького и грустного Якова Израилевича, доктора- отоларинголога, который когда-то жил несколько дней вместе с мамой.

А потом мама опять не пришла с работы. В их дом приходили какие-то люди, все были очень грустными, тихо говорили, плакали. Дома появились красивые, но страшные венки из искусственных цветов с черными ленточками.

Ночью в комнату Володи зашла бабушка. Она села у изголовья Володи, погладила его теплой рукой по голове и прошептала сухими тонкими губами:

-Забрал Боженька мамку-то твою… сиротинушка…

А потом бабушка горько, навзрыд, заплакала, испугав проснувшегося щенка лабрадора Валеру.

© Александр Гутин

О соснах я знаю всё. Было бы странным не этого не знать, проведшему всю свою сознательную жизнь между них. Сосны умеют двигаться только вверх. Начиная свою жизнь из маленького семечка, вывалившегося из шишки, они неустанно растут вверх, к небу, пока не становятся высокими могучими деревьями с головокружительным ароматом хвои. Сосны умеют плакать.

Янтарные вязкие слезы, которые вы называете смолой, выступают на их коре от удара или надпила. Сосны плачут. Как сосны смеются я не знаю. Ни разу не видел, хотя знаю о соснах все. Наверное они не умеют смеяться.

О соснах я рассказываю вам не случайно. Просто о них рассказывать интереснее. Я намного примитивнее них. Я не умею двигаться даже вверх. Я не умею плакать. Смеяться тем более не умею. Я сделан из железной арматуры и гипса. Я пионер. Я гипсовый пионер.

Вот уже много лет я стою на кирпичном, выкрашенном известкой, постаменте. Он давно просел, а из одного его края выбиты несколько кирпичей.

Когда-то недалеко от меня стояли еще несколько гипсовых фигур. Женщина с веслом и футболист.

Женщина мне нравилась. Мне нравились ее голые ноги, мощные, как и полагается спортсменке, мне нравился ее бюст. Я давно не ребенок, хоть и выгляжу, как пятиклассник, поэтому повторю, мне нравился ее бюст. Мне нравилось ее лицо, всегда спокойное и уверенное в победе. Мне нравились ее руки, сильные, но в то же время женственные, с тонкими запястьями. Даже ее весло мне нравилось, хотя ничего особенного в нем не было. Весло, как весло.

Футболиста я не любил. Он меня тоже. Мы никогда не общались с ним, да и как мы могли общаться, собственно, два гипсовых истукана? Но я знал, что футболист не любит меня. В его замахе ноги, в поднятой вверх руке, я чувствовал неизбежную угрозу. Даже сосредоточенное выражение лица футболиста, нахмуренный лоб, плотно сжатые губы, выражали некую угрозу, от которой, умей я потеть, меня бы тут же бросило в пот.

Мы стояли на бывшей аллее, ведущей к выходу из старого стадиона. Стадион был действительно очень старый. Трибуны с деревянными лавками, вытоптанное футбольное поле с ржавыми рамками ворот, выщербленные беговые дорожки, заросшие травой и одуванчиками.

Когда-то он был другим, как и все мы. Молодость всегда красивей старости. По аллее ходил народ, на поле гоняли мяч команды, на трибунах свистели болельщики. А сосны были намного ниже, чем сейчас. И у меня еще были обе руки.

Прошло много лет. Очень много лет. Футболиста и женщины с веслом давно нет. Их демонтировали и увезли за обветшалостью. Когда ломали фигуру футболиста, я, умей смеяться, скорее всего смеялся бы от радости. Когда ломали фигуру женщины с веслом, я, умей плакать, заплакал бы от горя янтарными сосновыми слезами.

Но ни плакать, ни смеяться, я не умел.

Я спасся чудом. Когда разобрали до последнего кирпича фигуру женщины с веслом, что так нравилась мне, наступил вечер.

-Завязывай! За этим завтра приедем!- вытер лоб рукавом усатый бригадир, и рабочие, собрав ломы и другой инструмент, потянулись к выходу.

А я остался стоять в одиночестве среди подросших сосен. Почему рабочие не вернулись на следующий день для меня загадка. Но с тех пор я остался здесь один. Я, гипсовый пионер, с прижатым к губам гипсовым горном.

Люди обычно игнорировали меня. Я не обижаюсь, я все прекрасно понимаю. Я ведь не Давид работы великого Микельанджело, не дискобол Родена и уж тем более не одна из трех граций Антонио Канова. Я типичный серийный продукт соцреализма, которых было расставлено по городам и весям страны в великом множестве. Если нас всех собрать вместе, то наше гипсовое войско вполне могло бы дать бой терракотовым воинам Китая.

Пожалуй, единственный, кто со мной разговаривал, впрочем, без всякой надежды на диалог, это был стадионный сторож Михеич.

Издалека я слышал его приближение. Скрип колес доски, на которой сидел Михеич и стук специальных колодок, которыми он отталкивался от земли, ни с чем спутать было нельзя.

Ног у Михеича не было. Демобилизовавшийся искалеченный танкист, тогда еще совсем молодой, едва под тридцать, вернулся с фронта, не дойдя всего ничего до Германии. В его заговоренный танк, прошедший Курскую дугу, прошедший до Кракова, попал немецкий снаряд. Видимо, снаряд был тоже заговоренный. Весь экипаж погиб, а Михеич нет. Его вынули из танка, правда не всего. Ноги навсегда остались там, почти на самом берегу Вислы.

Вернувшись в городок, Михеич помаялся неприкаянно, так как дом его после оккупации не уцелел, а потом и приткнулся сюда, на стадион, устроившись сторожем за смешную зарплату да комнату в подтрибунном помещении.

Михеич пил. Пил много и часто.

— А как не пить, сынок? Человек должен радоваться. Вот я и радуюсь. Бабы у меня нет, детей тоже. Остается что? Пить. Я и пью. Чай на свои.

Тут он кривил душой, конечно. Пил Михеич все чаще на чужие, так как своих у него почти не оставались. Он прописал их в течении трех дней после получки.

— Ну, если наливают, чего не выпить-то, сынок?

Сначала я удивлялся, чего бы Михеичу не жениться? Ну, без ног, понимаю. Но после войны и такие мужики на перечет были, особенно в нашем городке, где мужское население выкосило если не на фронте, так в лесу, в партизанах. Бабы, изголодавшиеся по мирной жизни, по теплу да любви и за слепых замуж шли, и за безруких. Главное, что душа на месте.

— Дурак ты, сынок, одного не понимаешь. Ты думаешь ноги? Ну да, не велика потеря, ног нет, руки на месте. Я руками много чего умею. И дрова наколю, и починю что угодно. Я танковый движок сам налаживал, а после этого остальное мне тьфу и растереть! И бабу мог бы приласкать не хуже двуногого. Но бабе рук одних мало, сынок. Уж я-то знаю. А больше у меня ничего предложить бабе и нет. После Кракова этого, будь он не ладен. Ты думаешь я тогда в танке только ноги оставил? Эх, сынок…Понимать надо! Ходила одна. Из продмага. Имя красивое- Фаина. И сама ничего, все на месте. Я бы в былое время-то не дал скучать… Муж у нее погиб в сорок втором еще, одна двоих тетей тянет. Ну, я ей объяснил, так, мол и так, Фаня, баба ты ладная, только у меня после войны по части любви всякой полный швах и хандэ хох. Повздыхала немного, поставила бутылку беленькой на стол и ушла. С пониманием баба. Даже жаль, что я убогий, ей-Богу.

Кто-то подумает, что за сторож такой, безногий? Что, мол, он может сторожить такой? Ни догнать вора, ежели такой проберется на стадион, ни просто посторонних.

С одной стороны вы будете правы. Действительно, толку от Михеича на первый взгляд никакого. Да только что вору на стадионе брать? Нет тут ничего ценного давным давно. Команды в городке нашем нет, а пацаны в дырку забора залезут- не велика печаль. Погоняют мяч по заросшему бурьяном полю и разойдутся.

А посторонние сюда приходят, конечно. Но Михеич их не прогоняет. То мужики зайдут, разложат газету прямо на трибуне, поставят бутылку, откроют консервную банку ножом, да еще самого же Михеича и угостят.

Влюбленные заходят. Но больше майскими ночами, когда куст сирени вокруг меня зацветает мелкоцветьем, и запах стоит, что и у такого гипсового истукана, как я, голова кругом идет.

— Маш…

— Что?

— Маш…

— Витя, ну не надо…

— Ну, почему, Маш?..

— Не могу я… Он смотрит…

— Кто?!

— Ну, этот…пионер…

— Ну, что ты? Он же не живой…Дуреха ты…

— Не могу и все!

— Ну, хорошо, пошли за трибуны, а?

— Вить, а ты меня любишь?

— Ну, конечно!

— Нет, скажи «люблю!»

— Люблю!

— Нет, скажи «Маша, я тебя люблю!»

— Маша, я тебя люблю!

— Витька…

Это верно, я не живой. Все эти чувства и переживания не для меня. Хотя иногда происходит такое, что я и сам пугаюсь.

В июле ночью пришли сюда двое. Он блондин, одет модно, руки сильные. Она в алом платье, губы под цвет. Пили прямо под кустом сирени, смеялись громко, а потом она голая, хмельная, ко мне на постамент залезла. Обняла теплой рукой, дыхнула духами и алкоголем, пьяно горланила «Взвейтесь кострами!». А он на траве лежал, соломинку грыз да посмеивался.

А она ко мне грудью прижалась, заливается от смеха.

И от тепла и тяжести этой бесстыдницы вдруг я почувствовал что-то незнакомое. Мне трудно это передать. Мне трудно это объяснить. Я всего лишь гипсовый пионер, чувства и объяснения не мой конек.

А так-то да, я не живой, и волновать людские грехи, как и благодетели, меня не должны.

А в августе пришли милиционеры. Михеич как раз рядом со мной курил, в тысячный раз рассказывал про то, как с Фаиной у него не вышло. Я бы и пожалел, да не могу. Не умею.

— Вы сторож? — спросил усатый милиционер, наверное главный.

— Так точно! — ответил Михеич и козурнул к кепке.

— Вы тут никого подозрительных не видели?

— Никак нет! Произошло что, товарищ капитан?

— Произошло…Вы вот что, телефон здесь есть?

— Телефон был, товарищ капитан, в подтрибунном помещении.

— Что значит был?

— Ну, то и значит. Так -то он есть, да по нему уже года три никто не звонил.

— Значит есть! Вы если кого тут увидите…ну, из подозрительных, то сразу бегите звонить в милицию!

— Так точно, товарищ капитан! Побегу!

Капитан посмотрел на Михеича, сидящего на доске с колесами и ухмыльнулся:

— Побежит он…Бегун. Ноги небось по пьяни отморозил?

— Никак нет! В танке потерял.

— Кого не спроси все танкисты, а на деле алкашня подзаборная. Короче, некогда нам тут с тобой лясы точить. Побег на зоне. Трое особо опасных ноги сделали. Вот ты отморозил, а они сделали. Если что, немедленно сообщить!

И ушли. А Михеич вытащил из кармана пиджака папиросину и затянулся нервно.

Наступила ночь. В августе ночи здесь особенно теплые и звездные. Фонарей не нужно, и так светло.

Михеич закемарил прямо подо мной, не выпуская потухший окурок изо рта. А я стоял над ним, прижав к гипсовым губам гипсовый же горн, освещенный звездным светом. Эпическая картина, скажу я вам.

Трое пришли незаметно. Прямо из-за сосен. И тут со мной опять произошло странное. Я снова почувствовал что-то непередаваемое. От этих троих веяло опасностью и смертью. Примерно это со мной было, когда увозили женщину с веслом. Но я не умею ни плакать, ни как-то по-другому передавать эмоции. Я же гипсовый. Гипсовый пионер.

Они подошли к спящему Михеичу. Один из них ткнул его в плечо.

— Эй, отец!

Михеич открыл глаза, несколько секунд подслеповато смотрел на них, соображая, а потом улыбнулся:

— Здрасьте, сынки! Забыли тут чего?

— Забыли, отец, забыли… Нам бы до утра перекантоваться. Ну, и пожрать чего…

— А чего же до утра? Я вас тут жду не дождусь. Тут по вашу душу из милиции приходили, так я это мигом, вы тут ждите.

— Не понял, отец, ты о чем?- прищурился ближний к Михеичу.

— Так как же? Сообщить они велели если зайдете. Бегом, говорят, сообщить надо. Ну, я бегом, сами видите, не могу. Но как получится уж, постараюсь- потянулся Михеич за колодками.

Убили его быстро. Одним движением по горлу. Кровь фонтаном брызнула из раны, окрасила заштукатуреннй кирпичный пьедестал и мою правую ногу.

Плакать я не умею. Сколько можно повторять! Но дождь…

Сразу после того, как Михеич упал со своей доски, пошёл дождь. Да какой! Ливень! Тяжелые крупные капли смыли кровь, которая мутным ручейком сбежала по пьедесталу и просочилась куда-то в землю. Я стоял, подняв гипсовую голову вверх, прижав гипсовый горн и ливень потоком бежал по моему телу и лицу. Я не умею плакать. Поэтому это не слезы. Это просто дождь. Не слезы. Дождь. Не слезы.

О соснах я знаю все. Было бы странным мне этого не знать, проведшему всю свою сознательную жизнь между них. Сосны умеют двигаться только вверх. Начиная свою жизнь из маленького семечка, вывалившегося из шишки, они неустанно растут вверх, к небу, пока не становятся высокими могучими деревьями с головокружительным ароматом хвои. Сосны умеют плакать. Янтарные вязкие слезы, которые вы называете смолой, выступают на их коре от удара или надпила. Сосны плачут. Как сосны смеются я не знаю. Ни разу не видел, хотя знаю о соснах все. Наверное они не умеют смеяться.

О соснах я рассказываю вам не случайно. Просто о них рассказывать интереснее. Я намного примитивнее них. Я не умею плакать. Я не умею двигаться даже вверх.

Зато другие умеют двигать меня. Сегодня на стадион пришли люди. Много людей к оранжевых касках и синих комбинезонах.

С удивлением смотрел я, как тяжелая техника расправляется с деревянными трибунами стадиона. Это происходило очень быстро. Ближней ко мне трибуны не стало за каких-то пару часов.

Когда ко мне приблизились двое, я даже не успел их рассмотреть, как почувствовал удар железного лома. И я почувствовал боль! Настоящую боль! А через полчаса меня не стало.

© Александр Гутин