Valaar

Дома у Егора пахнет кислой капустой, краской и резиной. Ковёр завален клоками серой шерсти. «Дана линяет», - говорит Егор. На диване свесив лапы лежит большой киргизский волкодав. Мы расположились внизу, на ковре перед телевизором. Цветные фантики турецких жвачек «Turbo» и «Lazer» заменяют нам деньги: мы азартно ставим их на кон и разыгрываем. Обычно их клали один на другой на ровную поверхность и хлопали сверху рукой. Перевернулись – забираешь их себе. Было много техник выигрышного удара: «на бок», «воздушкой», «ровной рукой», «лодочкой»… Нельзя прихватывать, нельзя слюнявить ладонь. «Чисто бил или нет» - все напряженно следят, уличают, спорят. Но мы пошли дальше: победителя определяем, играя в «Денди».

Черепашки Ниндзя на экране сражаются под бодрую восьмибитную мелодию. Второй класс позади, а до третьего ещё целых три месяца: река, летний лагерь, горы, книги, абрикосы, виноград, футбол и приставка. Позади хлопает дверь и перед нами возникают тётя Алла и Диля. «Егор, я устала!» - строго произносит тётя Алла. Егор многозначительно смотрит на нас, и мы быстро сворачиваемся, а волкодав Дана покидает диван и занимает наше место на ковре.

Алла, мать Егора, работает фельдшером, а Диля – медсестрой. Они всегда вместе возвращаются домой и частенько застают нас за вечерней игрой. Потом мы с Дилей выходим из первого подъезда и идем в наш: я живу на втором этаже с бабушкой, она на четвертом – с большой семьей. Сегодня у подъезда аншлаг. Её брат Денис напился и исполняет акробатику пьяного мастера прямо на балконе на потеху соседям. «Прыгай, Денис!» - кричит толстый Рустам. Денис понарошку потешно «ныряет» рыбкой и повисает на бельевых верёвках, снова отходит и снова «ныряет». Деревянные опоры пугающе скрипят.

- А если прыгнет?

- Не прыгнет.

- Он со вчера такой.

- Диля, идём, у нас останешься.

Бабушка приглашает. Это значит, мы будем пить чай на веранде и потом ляжем спать все вместе в большой гостиной. Бабушка – у стены с ковром, мы – под дедовской картиной с лодками.

Она уже оставалась у нас пару раз. Ни свет, ни заря ей на работу, а дома кордебалет продлится до утра, а может и затянется. Большая семья Григорьевых. Шестеро детей, двое приёмных. Их так и называли «многодетные».

"У многодетных опять музыка. Иди, у многодетных пилу попроси. Многодетные рыбы наловили, давай на уху купим."

Девять человек в трехкомнатной квартире. Бытовые проблемы, больной отец, водка. Безработица, водка, бедность. Водка, драки, тюрьма. Родители умерли. Денис за старшего. Сел. Откинулся. Работящий, но пьёт по-чёрному. Второй брат – Миша. Всегда на заработках. Армия, потом север, потом Москва. Мелкие ходят в школу, после – собирают металлолом.

Диля – приёмная. Волосы шапкой, непослушные, конские, вороные, кучерявые, густые. Белая кожа, крупный нос, брови домиком. Полные ноги, широкие плечи. Выше всех в семье. Носит сарафаны. Сначала думали, что она – ребенок с особенностями в развитии. Оказалось – нет. Ребенок войны. С трудом говорит, заикается. Долго и улыбчиво подбирает слова. В школе отставала, но училась быстро. Работала, везде, где могла. А потом устроилась медсестрой.

В областной больнице работать некому, особенно на самой жести. С неизменной добродушной улыбкой она приветствовала соседей, мыла полы в подъезде, вела домой пьяного Дениса. С такой же улыбкой она наверняка меняла утки и накладывала жгуты. Тётя Алла говорила, что у Дили талант. Рассказывала, как она обнимает тяжелобольных, как те ждут ее прихода и хвалят легкую руку при уколах.

Бабушка храпит раскатисто и посвистывая. Я не сплю с ней в одной комнате, а сплю в дедовской, но, когда у нас гости, бабушка запирает её на ключ. Там много ценного. Подумаешь, ценности. Вот поспать бы…

- Диля, ты Диляра или Дильбар?

- Дилоро́м.

«Дил ором» - дословно переводится «сердечный покой».

- Ты татарка или таджичка?

- Русская, - отвечает Диля. – Папа русский, Денис русский. По-русски думаю. Русская значит.

Если громко кашлять, бабушка на некоторое время перестает храпеть. Я заметил это, когда болел и кашлял по ночам. Видимо, она слышит что-то во сне. «Грррхы-грррхы» исторгаю я после особенно заливистого всхрапа.

- Устала она за день, - тихо говорит Диля. – Хорошая она. И ты хороший.

Тёплая рука ложится на лоб. Становится уютно и коконно. Храп бабушки вдруг делается глухим ворчанием мотора трактора, что пропахивает ворс настенного ковра. Цветы на ковре пахнут дилиными духами, по спине бегут мурашки, но веки тяжелеют, и я лечу куда-то за окно мимо качающихся на настоящих волнах нарисованных дедом лодок.

----------------------------

В Ходженте над всем видимым пространством довлеют горы. Они выше всех домов, девятиэтажных коробок, массивных футуристических университетов и библиотек, выше башен телевещания, выше ферм ЛЭП, метеовышек, точек сотовой связи. Горы многократно, весомо, грубо, зримо, выше и шире всего, за что может зацепиться глаз.

Привычная линия горизонта - это когда небо округлой створкой касается земли. Здесь же земля, вздыбливаясь, устремляется навстречу небесному куполу и встречается с ним на полпути. Как будто ты стоишь не на ровном блюде, которое накрыли полусферой небосвода, а внутри исполинской раковины, на дне ее нижней створки и где-то высоко эти створки земли и неба, не уступив друг другу ни пяди, соприкасаются, как две равные стихии.

Город стоит на покатом склоне и движение здесь всегда либо вниз, к реке, либо вверх – к горам. Стоит впервые уехать в равнинный город и сразу всё причудливо иначе: много простора, много неба, есть «разбег» для глаза. Так вообще бывает?! И все рукотворные сооружения – сразу большие и значительные, ведь рядом нет корявых, ошерстившихся колючими кустами гранитных громад.

Вернёшься и всё кажется приземистым, картонным, покосившимся. И только горы по-прежнему величественны. Они и сейчас торчат над горизонтом, но ты уже знаешь: их кажущаяся синяя малость – иллюзия. Если сесть на заднее кресло автобуса и, не особо глазея вперёд, через два часа выйти на конечной – внезапно открывшийся вид ошеломляет так, что мне приятно захватывает дух.

Я вернулся, проведя академический отпуск в трех разных странах. Теперь предстоит снова окунуться в учёбу, закончить четвёртый курс. За год всё как-то измельчало и отдалилось, но дома пуще прежнего утопают в зелени. Даврон-бек сделал пристройку к торцу хрущёвки, выстроил гараж и баню. Я помню всё это ещё фундаментом. Уверенным шагом иду к воротам. Местный пёс узнаёт и бежит на встречу.

Бабушка давно умерла, а квартира сдавалась. Уже десять лет мы жили в другом районе и я бы не приехал сюда, но у нас появился новый квартирант.

- Сам узбек, грузы возим, автобусники мы.

Упитанный, раскосый, смуглый, весёлый. Он волоком тащит за собой по песку большую спортивную сумку на колесиках. Суетливо курит, бодро шагает под гору.

- О, дом этот знаю. Здесь раньше шлюха много был. Извините… проститутка то есть.

Поправляется, смутившись первому слову и вспомнив второе, на его взгляд более культурное.

- Вот здесь я баба ебал хорошо.

Он мимоходом показывает на какое-то окно. Кто там жил… Уже и не помню.

- Но я русский баба больше люблю, если чесссно. Чистые. Наш обычно вонючки.

Тут может показаться, что мой собеседник был каким-то удивительно злобным бесцеремонным хамлом, но это было не так. Незатейливый и прямолинейный работяга, он просто говорил, что думал, и когда думал пургу – нёс её без всякого стеснения, а когда говорил о женщинах - обозначал свои предпочтения без утончённых метафор. Это умножалось на специфический русский язык, «постсоветское матерное эсперанто», где бранные слова далеко не всегда носили негативный оттенок, а были просто описательными и безоценочными. Практически все гестарбайтеры из разных республик общаются на таком «русском» между собой, подхватывая особо изысканные обороты от русских прорабов и ментов.

- Где-то здесь Диля жила, сочный баба. Хороший. Новенькая проститутка был, все хвалили. Один раз её тоже ебал. На квартира приглашал, а там ещё четыре братаны. Она приходил, я денги платил, ебал. А потом братаны голодные же, тоже хотели. Не пускали её, короче, ебали все тоже. Потом стыдно стало, нехорошо, но, деньги за всех ей платили по её цена. Вот так от нас пошла:

Он демонстрирует походку в раскоряку, улыбается, деловито озирается во дворе.

- Подъезд которы будет? Здес будет?

- Нахуй иди. – как-то неожиданно для себя и тихо говорю я.

Вся эта неухоженная ветхая старь, панельная, коврово-топчанная, журчащая водой арыков, синеющая глубоким небом, вся эта зелень, жужжащая стрекозами, пахнущая цветущим урюком и травой, словно окрутилась вокруг меня в несколько оборотов и решила внезапно задушить в своих приветственных объятиях.

Вместе с дыханием выталкиваю слова, чужие, как кислый запах пота и табака, теперь громче, не замечая, что почти кричу:

- Нахуй, пошёл, сука! Пошёл!

Замахиваюсь на него, словно натягиваю кулаком невидимую тетиву.

- А, да, да, командир, хорошо! – кричит он и отскакивает.

Поворачиваюсь, иду назад к автобусной остановке.

- Сам ты нахуй пошёл, пидарас! – слышу вслед.

Мимо меня пролетает и падает на песок гранитный булыжник. Подбираю и молча бегу на него, он пускается прочь. Яростно пинаю оставленную сумку, запускаю вслед красным осколком, порезав себе ладонь.

------------------------

Город напоминает лепёшку: по краям вздыбились этажные районы, а в центре – старая махалля: частный сектор с огородно-исторической застройкой. Глиняные дувалы, за которыми раскидистые сады. Плетеные циновки у расписных ворот, женщины в цветных туниках, для описания орнамента которых подошло бы современное слово «глитч».

Пахнет кукурузой, пловом, костром, пряным кунжутом, нечистотами, овчарней, цветами, смолой. В полутёмных переулках – столбы пыли и света. Играет домра. Шипят радиоточки на фарси и дари. Обнаружить здесь храм Свидетелей Иеговы – сюрприз впечатляющий, но меня ожидало нечто ещё более удивительное: я встретил Дилю.

Вы - Слава из Первого?

Я работаю при храме, а Вы?

А Вы где живёте теперь?

А как мама?

Она сама узнала, подошла и засыпала вопросами. Та же улыбка, а вот заикание совсем прошло. Так странно, но так радостно. Незначительно, но почему-то очень важно. Много взаимного тепла, но обстоятельно говорить решительно не о чем.

Я вашего пастора проведать приходил.

Однокурсница моя, что на пианино играет.

Да, верующий. Ну, как сказать? Сразу во все храмы хожу.

Да, переехал. Да, уезжаю. Да, на совсем.

Иеговисты, что бы и них не говорили, действенно и ощутимо, словом и делом помогали тем, кто уже никому не был нужен, порой даже не нужен самому себе. Сироты гражданской войны, русские старики, наркоманы, путаны, бандиты, сидельцы тюрем. В больших городах их знают, как любителей прийти домой в неудобное время для разговоров о душе и Боге, но на задворках мира они так же смело и настырно приходили в почти потерянные жизни и зажигали там светильник надежды.

- А хотите, провожу Вас? – вдруг говорит Диля. Я теперь в Чкаловске живу и по утрам хожу на самолёты смотреть. Вы утром полетите? Я тогда приду.

У аэропорта большой аляпистый фонтан с вращающимся в мраморном «тазу» земным шаром. Возле этого фонтана я проводил всех своих друзей. Из нашего двора я улетал последним русским.

Диля стояла у решетки, за которой был простор взлётно-посадочной. По ней бодро разгонялся турбовинтовой Ан.

- А я полечу, вон, на новом. Зелёный.

- Когда-нибудь и я полечу. Смотрю, как летают и мечтаю, что когда-нибудь полечу отсюда.

- А куда?

- Как куда? В Россию. Я же русская.

Мы идем в зал отправления. Он, как рынок или мечеть: такой же восточно-расписной и шумный, здесь встречается друг с другом весь город. Дилю кто-то хватает за руку из толпы.

- О, Диля, ну что, когда пойдём? – стайка каких-то прилетевших лимитчиков громко гогочет нам вслед. Она идёт, потупившись и залившись краской.

Со спортивной сумкой и старым рюкзаком предъявляю паспорт. Впереди новая жизнь, а на душе – кромешная тошнотворная погань. Я вспоминаю рассказ Бернхарда Келлермана «Сэнг», как уезжая, мужчина в горах прощался с хромым мастиффом, с которым подружился в процессе работы. Это не добавляет радости моменту.

Наверное, пора идти. Диля рассматривает мой новенький российский загранпаспорт, пока я суетливо шарюсь по карманам.

- У меня там где-то брат. А у меня такой когда-то будет?

Я ещё не знаю, что без прописки этот красивый красный документ не даст мне в новой стране совершенно никаких прав. Ни работы, ни бизнеса, ни кредита, ни пенсии, ни медицинской страховки - он годится лишь для того, чтобы выезжать и въезжать. И сообщает чувство принадлежности моей большой культурно-исторической родине, где я не был никогда.

Достаю пачку разменянных российских купюр – мой НЗ на первое время. На ощупь отделяю треть.

Нет, так нелепо. Неловко. И очередь смотрит. Какого хрена.

Кидаю пачку в основной карман рюкзака.

- Вот, Диля, это подарок на память.

- Рюкзак?

- Нет. Ну да, то есть, там, в рюкзаке.

- Так давайте, я возьму, а рюкзак вам нужнее.

- Берите так.

- Нет. – берет рюкзак и открывает его. Прямо на свитере лежат рассыпанные купюры, но она как бы и не замечает их. - Вот это возьму. – Она берет мою старую бейсболку.

- Так, проходим. Таможенник торопит, и я шагаю за синюю линию. Мой маленький рубикон. Она стоит и машет, кажется, слишком как-то сильно машет моей кепкой и улыбается, улыбается единственная в толпе.

- Не напрощаетесь. В Москву тоже? Кто это? Девушка? – добродушно спрашивает пышная согдийская тётя в вязанной кофте на дрожащем от перегруза старом эскалаторе.

- Сестра.

- Непохожа. Таджичка ведь?

- Русская.

Самолёт кренит и трясёт – весной здесь всегда сильные горные ветра. Мы летаем кругами над синим шнурком между двумя зелеными кляксами, которые как бы лежат на мятой упаковочной бумаге. Это сквозь Ферганскую долину меж гор и садов течет Сыр-Дарья. Наконец мы садимся. Меня за руку ведут по раскаленному бетону в желтый душный «Икарус». Начинается движение и салон наполняется сквозняком. Делается хорошо. Мы прилетели к деду.

Сначала ты мчишь вдоль бесконечных хлопковых полей, пока не въедешь в причудливую застройку из цветных девятиэтажек. Они похожи на научные станции из фантастических фильмов: все разные – металл, бетон, кирпич, причудливые декоративные балконы, огромные барельефы гордых ефремовских строителей коммунизма и покорителей космоса, на стенах - ржавые потёки и облупившаяся краска. Окна дикой формы: от треугольных – до полукруглых, от длинных и вертикальных – до полумесяцев. Цвета: от розового - до небесно-синего.

Среднеазиатская советская архитектура – отдельная песня. Архитекторы на периферии Союза резвились, как хотели. Остановки, памятники, общественные сооружения, игры с ландшафтом, новые решения и дизайн. Всё это умножается на внешние отражения кустарного улучшения быта: самозастекленные балконы, внешние газовые трубы, накопительные бочки, спутниковые антенны и кондиционеры.

Это микрорайон «Шёлкокомбинат». Совершенно неизведанный для меня мир на другой части города – на южной. Проеду через него сейчас, а пройдусь по нему аж лет через десять.

Мы в Ходженте. Он же Худжанд. Он же Ленинабад. Он же Александрия Эсхата. Жемчужина Ферганской долины. Культурная столица и второй по величине и населению город Таджикистана. Город стоит в долине, разрезаемый пополам Сыр-Дарьёй и упирается в горы северными кварталами. Мы едем именно туда.

Дед – заслуженный топограф. Воевал совсем мальчишкой и дошел до Берлина, а половину всей оставшейся жизни провел в экспедициях, нанес на карту страны ряд точек и детально исследованных и описанных им самим мест, дал им названия. Если смотреть его фотоальбомы – здоровенные картонные книги в бархатных переплётах, можно испытать похожее чувство, как если бы вы сейчас скроллили инстаграм ярко живущего человека: «ничего себе, когда он это всё успел». Но дед, конечно же, не знал понятия «сделать для хайпа» и просто документировал свою жизнь шаг за шагом. Жизнь, по которой можно снять приключенческий фильм:

Вот прирученный амурский тигр, вот они сплавляются на плотах по притокам Енисея, вот «Сопка Елена», названная в честь бабушки, вот «гимнастический баттл» на лесных турниках, вот дедовский вездеход форсирует какую-то речушку, а с берега наблюдает медведица с медвежатами. Вот солдаты строят зимовку и наблюдательный пункт на дереве: одноместный «балкон» на высокой сосне на холме. Я бы посидел в таком.

Горы на горизонте непрерывно увеличиваются. По обе стороны дороги сначала частные деревянные дома с садами вокруг, потом дореволюционные двухэтажные строения, потом здания с восточными расписными куполами и большая мечеть, затем советская конструктивистская застройка и совершенно футуристические здания центральной библиотеки и гостиницы.

Город рос и застраивался с востока на запад, зажимая старую махаллю с мечетями в тиски советских новостроек, однако нумерация микрорайонов по генплану шла с запада на восток. В итоге 34-й микрорайон по факту был первым, а первые, то есть последние семь так и не будут построены. 34-й – место обитания советской элиты: врачи, учителя, инженеры. Сначала построили необходимое: больницу, автовокзал, автозавод, школу. Вокруг этого построили дома. В каждом микрорайоне – типовая школа и пять магазинов: одежда, продукты, кулинария, быт, детские товары, но только в 34-м – областная больница, глазная хирургия, гигантская школа, автовокзал и парк с аттракционами.

По широкой двухполосной дороге, на которой то и дело встречается какой-то памятник в окружении микроклумб, автобус устремляется к реке, вырывается из тенистого тоннеля из многолетних чинар и движется в гору, затем направо и снова в гору. Теперь «Икарус» фырчит и едет тяжело, гудя и пошатываясь. Сейчас я вижу, насколько огромны горы. Они закрывают две трети горизонта. И это я еще не был у их подножия.

Въезжаем в очередной тенистый тоннель из чинар, на этот раз параллельный горному хребту. Я смотрю на горы в проемы между деревьями. Слева горы красные, справа синие.

Красный – это гранит, а под ним – уран.

Дед был в числе военных, пострадавших при испытаниях советского ядерного оружия на Семипалатинском полигоне – громкая история о которой снова заговорили в девяностые. Причины болезни были засекречены, он был облучен радиацией и у него рассыпались кости. Сначала перестал ходить, потом стоять, потом сидеть, потом вращаться самостоятельно на кровати, при этом не утратив рассудка. Но тогда дед был еще не побежден болезнью. Ему выдали дом в живописном немецком поселке Табошар, где обособленно жили немецкие инженеры из ГДР, работавшие на добыче урана. Среди таджикских гор – внезапно – настоящие фахверки. С бабушкой они стали вести хозяйство, накопили денег, получили еще одну квартиру в Ходженте и купили третью. Появилась возможность собрать вместе большую семью, что скиталась по просторам советской империи.

Красный колосс лихорадило, но Таджикистан ещё являл собой солнечное и ленивое благополучие вкупе с комсомольским устремлением в светлое будущее. Интернациональные среднеазиатские фестивали, строительство университетов, спортивные соревнования, сбор хлопка и добыча урана, отличный климат и горы фруктов. Так, из Луганска (называвшегося тогда Ворошиловградом) мы вылетели с матерью и отцом, очарованными рассказами бабушки о том дивном новом месте, где семья наконец-то воссоединится. Деда и бабушку я никогда не видел. Время пришло. Наш будущий дом прямо за автобусной остановкой.

Дед лежал, когда я вошел в его комнату. Бабушка торжественна: «Иван Пантелеевич, знакомься с внуком! Это наш младший Слава». Как раз в то время он начал сильно сдавать. Годы и болезнь брали свое. Он еще мог сам вставать и садиться на кровать, изредка походить на костылях по квартире, но не больше. Разговоры давались ему с трудом, а со временем он и вовсе стал общаться односложными фразами, гортанно выкрикивая их и было видно, что он их кричит, но они все равно звучали тихо.

Все, что я сейчас помню про деда касательно его биографии я узнал по рассказам бабушки и родителей, какие-то факты нашел самостоятельно, изучая уже подростком его альбомы и тетради. Но тогда я впервые увидел этого человека, именуемого «мой дед».

Казалось, он дремал, это было не так. Он смотрел перед собой в прищуренные глаза. «Слава…», сказал он гортанно и слабо улыбнулся. «Как доехали?» «Жарко», сказал я. Слово, которое поселилось во мне сразу после схождения с трапа самолета. Бабушка увела меня кормить, а когда я вернулся – дед лежал так же, с полузакрытыми глазами и громко дышал. Спит, подумал я. Его комната была одновременно спальней, кабинетом, библиотекой, гардеробом и его личным музеем диковинных вещей из экспедиций. Туда нельзя входить без разрешения, но я впервые в этом доме и мне никто не сказал.

Сначала я схватил готовальню, потом потянул за какой-то тубус с красивыми, нарисованными от руки контурными картами и тут с полки на меня с грохотом посыпались книги. Я остолбенел. На шум прибежала бабушка, начавшая тут же отчитывать. Реликвии деда – святое. Я – самовольный и невоспитанный. «Ветер…» Дед не спал. «Ветер…», прохрипел он и кивнул на створку окна, поскрипывавшую на сквозняке. «Точно», - сказала бабушка, потеплела, закрыла окно на щеколду и вывела меня из комнаты.

Так дед прикрыл мой зад, зная меня не больше получаса.

После этого случая я видел деда только по праздникам. Мы поселились в новой квартире в «нижней части» района, а дед с бабушкой жили в «верхней». Жизнь потекла своим чередом. Дед совсем перестал вставать и двигаться, лежал в больнице, затем снова дома, его стали возить на коляске, а костыли пылились в углу на стиральной машине в узком коридоре.

На праздничных семейных сборищах деда облачали в пиджак с орденами прямо на пижаму и выкатывали во главу стола. Орденов и медалей было столько, что левый борт сильно перевешивал. Он церемониально отсиживал первый тост, ему наливали рюмку и ставили перед ним еду (но он не пил алкоголь и не ел – не мог сам). Какое-то время он сидел за столом, а потом подавал бабушке знак, и она увозила его. Иногда он засыпал в кресле под разговоры.

Однажды за столом разразился страшный скандал. «Фролы и Овчаренки» (так шутила мама на манер «Монтеки и Капулети») выясняли отношения. Мамин брат Валерий не продал машину мужу тёти Веры, а продал соседу по более выгодной цене. Тот затаил. Слово за слово и вот уже никто и не помнит с чего все началось. Дошло едва не до драки «семья на семью» - благо, силы равные: муж-жена-одна сотона с каждой стороны и по-одному двоюродному брату ровеснику со стороны «каждого лагеря».

Про деда все забыли. Он сидел, украшая стол, блестящий и безмолвный, как ёлка, а вокруг бесновались разгоряченные люди. Вдруг раздался звон. Все замолчали. Дед тянул рукой за край скатерти и вся сервировка ехала куда-то в бок. В совершенной тишине доползла до края и низверглась ваза с фруктами. Бабушка, пытавшаяся урезонить гостей (но на самом деле подыгрывающая в сторону дяди Валеры, так как не любила дядю Виталия – шумного усача и задиру), бабушка встала и молча укатила деда в комнату. Через какое-то время склока возобновилась.

- Там Диснея показывают в четыре.

- Ну и смотри.

- Не слышно, вы кричите все.

Всё это время я сижу на полу и жду воскресного Дисней-Клаба с «Утиными Историями» и «Чипом и Дэйлом».

- Иди у деда посмотри. У него там цветной.

В зале жарко, а в комнате у деда – свежо. Полощутся занавески. Бабушка выкатила его на балкон, подальше от звуков ругани за стеной. Телевизор на месте, но у него нет провода. Никакого. Как включить? Дед мне в этом не помощник. Мультики обломались. Назад идти не хочется. Выхожу на балкон к деду. У него красные глаза и в морщинах под глазами утонула и серебрится влага.

- Ты плачешь, дед?

Окно за нашими спинами внезапно хлопает и подбитое рейками стекло долго дребезжит.

- Ветер, - внезапно глухо произносит дед.

Осенью я пошел в первый класс. Мне шесть лет, но я сдал тесты в гимназию. Не в ту, которой грезила мама (в ней я буду учится еще через четыре года), но тоже в престижную школу и главное - рядом с домом.

Деду внезапно стало лучше. Он совсем похудел, но даже и помолодел как-то от этого. У него щетина. По-прежнему не ходит, но как раньше сам садится на кровати и может сказать мне иногда пару слов.

У него тихо. Я делаю там уроки после школы.

- Примеры?

- Примеры, деда.

У него столько интересного в комнате, что хочется взять и изучить всё сразу.

У нас полное взаимопонимание. Мы кратки:

- Можно?

- Да (или кивок головы) и вот уже в моих руках очередной альбом, логарифмическая линейка, арифмометр, нивелир, дедов блокнот с рисунками, медведь, выточенный из коряги и залакированный, бинокль, через который я смотрю на горы и различаю овец на склонах.

- Учись хорошо.

- Я учусь.

Холодает. На «Природоведении» нам поверхностно рассказывают об особенностях климата ферганской долины. Осенью и весной – сильные ветра с запада и востока. Мы в тоннеле между горными хребтами, которые берегут нас от циклонов с севера, но в холодное время года превращают долину в аэротрубу.

- Ветер, - говорит дед, и я в последний раз закрываю форточку на ночь.

Утром следующего дня я, как обычно, пошел в школу через бабушку. Я забирал с собой приготовленный ей обед. В этот раз мне было ко второму уроку и я не спешил. В нашем подъезде была толпа полузнакомых людей, каждого из которых я мельком видел в гостях. Какие-то большие и значительные взрослые – кто-то, кажется, был врачом, а это вот – точно военный. В то утро бабушка подняла на ноги всех. Войдя в прихожую через распахнутую настежь дверь, я не увидел костылей в привычном углу.

Дед пропал.

Между горами и микрорайонами – большое селевое предгорье. Высоко тает снег и с гор сходят потоки воды и грязи. Они прокладывают себе овраги, изрывая морщинами степь, вырывая и катя с собой огромные валуны. Микрорайоны защищены специальной сетью каналов, которая отводит воду с гор в Сыр-Дарью. За каналом – дикая степь, овраги, камни, холмы и горы. Там мы с друзьями ловим скорпионов весной и собираем горную мяту с мамой. Дальше сотни метров за канал я еще не уходил ни разу.

Деда нашли гораздо дальше – он ушел за канал на целый километр.

Возле огромного, видного издалека, наполовину врытого в землю валуна, на котором, ВНЕЗАПНО, облупившейся от времени белой краской было написано «Цой жив» лежал дед. Никто не знает, как и почему он пришел сюда. Он давно не ходил и всем казалось – от того, что не мог. Он был болен и слаб. Он потерял один костыль на полдороге (по нему его и нашли) и шел с одним по селевому оврагу, втыкая костыль в белесый гравий. Следы того, как он это делал, привели нас к камню «Цой жив». Но все было наоборот – Цой был dead, а дед был жив! Он лежал и спал, отдыхая от своего внезапного путешествия, как витязь на распутье перед скрижалью дороги всей своей жизни, который внезапно решил никуда не идти, отпустил коня и прилег.

Его отвезли в больницу, а потом домой, где он умер через три дня.

Я не знаю, что тогда случилось. Пожилые люди, ведомые странным, уходят из дома, теряются и находятся, но я придумал себе легенду: возможно, деду хотелось в последний раз совершить открытие. Он хотел найти место, которое никто не исследовал, хотел открыть и назвать его. Он топограф и это дело всей его жизни, в которой он хотел поставить органичную ей всей точку. Он проснулся, разбуженный рассветным томлением в груди и отправился, исполненный решимости. Он превозмогал себя и шел, как солдат до Берлина, как егерь до зимовки, как Амундсен к полюсу. И костыль свой он даже не выронил, а отбросил, потому что увидел близкую цель и пошел напролом по оврагу, вбивая в высохшее дно свой «инвалидный альпеншток».

Может быть, у него были идеи, как назвать этот валун. Именем бабушки, мамы, своим или вдруг даже моим. Или как-то еще. Может, он был расстроен, когда увидел, что здесь кто-то был до него и оставил надпись про Цоя, и он, как Сантьяго в «Старике и Море», лежал и смотрел на утреннее небо, поверженный, но не побежденный. А может, это он сам ее и сделал когда-то, и пришел сюда, в памятное место.

Как ты хотел назвать его, дед, свое последнее открытие, свой «Мыс Горн», свой полюс?

Спустя семь лет на уроке географии нам дадут задание: нарисовать контурную карту местности. В очередной раз я буду перелистывать старые дедовские тетради и восхищаться. Он был потрясающий художник, чертежник и каллиграф. Его плакаты от руки дадут фору любому модному хипстерскому леттерингу. Он срисовывал тушью пейзажи в своих экспедициях и прикреплял их к своим же нарисованным от руки картам (тогда карты рисовались от руки и перепечатывались). Тут я пойму, что надо сделать.

Найдя большую и относительно ровную палку, я отправлюсь к тому самому валуну. Надпись про Цоя совсем стерлась, но камень стоит и найти его оказалось несложно. Измерить его высоту палкой и измерить палку. Примерно пять с половиной метров вместе с холмом. Овраг, кустарники, а вот и канал. Оторвав от старого гаража кусок гудрона, я расплавляю в жестяной банке кусок смолы и малюю палкой надпись на валуне.

Контурная карта вышла и в половину не такая красивая, как у деда, хотя у него были только карандаши, а у меня крутейшие фломастеры и гелевые ручки.

Достоверность очертаний объектов на местности – приблизительное, расстояния с погрешностями, корявые значки от руки, каждый – разный (у деда были все ювелирно одинаковые).

Отмечаю коричневую точку на вершине: "Высота "Ветер", 5.5 м"