Stillrat

Был у меня в общежитии сосед, Димка. Можно сказать, абориген местного масштаба. Дело в том, что только на моей памяти он второй или третий (может, четвертый, чем кафедра фармакологии не шутит) раз оставался на третьем курсе. И ведь дело не в природной глупости, отнюдь! По уровню общей осведомленности и способности держать нос по ветру парню не было равных. Пожалуй, всему причиной была его доброта. Общительный по природе, он собирал вокруг себя большую компанию (справедливости ради надо отметить, что мы с женой там и познакомились), причем люди в ней могли быть самыми разными, включая бывшего десантника-инвалида, радиогения-неудачника, а уж родного брата-медика-студента там всегда было преизрядно. Собирались ближе к вечеру, общались, что-то параллельно готовили на плите общей кухни, бренчали гитарой, а ближе часам к одиннадцати-двенадцати садились за партию в покер под бутылочку, а то и другую спирта «Роял» (по принципу — что на подработке охраняем, то и пьем) с растворимым кофе и мускатным орехом плюс вода один к одному. Расходились под утро. Тут бы и Диме на занятия пойти, ан нет.
Была в его характере эпилептоидная нотка. Для тех, кто не в курсе, справка: сколько времени нужно человеку в среднем, чтобы описать свою поездку до работы? Я имею в виду не полет на буровую и не визит на МКС. Я опять-таки имею в виду, что по пути не было аварий, никто не пытался угнать автобус-трамвай-троллейбус в Иран или Турцию. Представили? А эпилептоидному по характеру индивиду на такой рассказ потребуется минут десять, если вам повезет. Но это ладно, есть такой термин, как вязкость характера. Так вот, вязкий пассажир вообще до работы не доедет. Я имею в виду, в своем рассказе. Именно вязкость характера не позволяла Димке уйти на занятия, оставив комнату неубранной. Это не считая того, что изучение материала являлось для него мучительным, с увязанием в ненужных подробностях процессом, сравнимым с потугами бегемотика непринужденно порхать с кувшинки на кувшинку.

Однажды нами был поставлен эксперимент, целью которого было подтвердить факт наличия оной особенности. Пока Димка ходил снимать с плиты сковородку с картошкой, мы коварно произвели в его комнате одно действие, которого не заметил бы обычный человек. На полке с книгами стоял резиновый пупс — Айболит в белом чепчике с красным крестом. У пупса поворачивалась голова. Произведя диагностическую декапитацию, мы эту голову приставили пупсу обратно, но так, чтобы чепчик оказался на месте шеи, а шея — ну, соответственно. Сам Айболит при этом оставался точно в том же месте и под тем же углом, что и до экзекуции. Вся манипуляция заняла не более пяти секунд, и мы расселись по местам, ожидая появления подопытного.

Буквально в первые же секунды Димка стал проявлять признаки беспокойства. Он едва дождался конца трапезы, чтобы начать ревизию комнаты. Не понимая причины своего дискомфорта, но отмечая на грани восприятия, что здесь что-то не так, он барражировал вдоль полок подобно субмарине Дёница в поисках транспортного каравана. Все было тщетно! Сканирование местности показывало, что все детали интерьера на местах, но подсознание требовало искать виновника алярма. И он нашел! Окинув нас взглядом, он беззлобно пробормотал: «Вот суки…» — и, умиротворенный, пошел мыть посуду.

Дело было в общежитии. Мы тогда учились на пятом курсе мединститута. Учеба к этому времени была уже не в тягость, достаточно было исправно посещать занятия и хоть изредка — лекции (соблюдая договоренности и составленный на несколько человек скользящий график), а свободное время посвящать занятиям всякой фигней. В теперешнем ее понимании, естественно. Ну, а какая же фигня без возлияний? Правильно, никакая.

Вот два моих приятеля, Андрей и Славик, ныне уважаемые специалисты: один в области сосудистой и косметической хирургии, другой по части гинекологии, — решили украсить рукава своих кимоно цветами клана Фудзивара, то есть выпить как следует. Затея удалась на все сто. Как гласит народная мудрость: «Если утром хорошо, значит, выпил плохо».

Утреннего «плохо» было столько, что хоть на экспорт отправляй. Что обнадеживало, так это наличие некоторого багажа теоретических, по большей части, знаний и обширная аптечка, собранная по принципу «а не фиг было оставлять на видном месте». Точно помня, что среди прочих жутко полезных для хрупкого студенческого здоровья препаратов наверняка завалялась ампулка с реланиумом (или феназепамом, история умалчивает), Славик попросил Андрея оказать ему посильное внутривенное воспомоществование.

— Только саму ампулку не выбрасывай, пригодится, чтобы под списание обменять.

Горя непреодолимым стремлением к всеобщему благу и процветанию, Андрюха набрал шприц и влил целебную влагу в измученное экзогенным этанолом тело друга. Прошло несколько минут. Вопреки ожиданию, стремительного улучшения состояния Слава не ощутил. Напротив, пожаловался на какие-то спазмы в низу живота. Плюнув на традиционную медицину вообще и на фармакологию в частности, решили скудных денежных средств не жалеть и поправиться традиционным русским способом. На этот раз эффект был более заметен, а главное — наступил быстрее. Но спазмы в животе никуда не делись.

— Просроченная, что ли? — гадал Славик. Решили взглянуть на ампулу повнимательнее. Срок годности оказался нормальным, с приличным запасом. Вот только…

— Ну, извини, Слав, я не рассмотрел. Кто ж знал, что у тебя в пакете еще и окситоцин до кучи окажется!

Приятели долго еще дразнили Славика злостным окситоцинщиком.

Эта история случилась, когда мы были на интернатуре в Самарской психбольнице. Жена несколько месяцев посвятила работе и учебе в тамошнем женском отделении. По территориальному принципу оно обслуживало городские окраины (Мехзавод, Красную Глинку), а также всех иногородних и бомжующих дам. Коллектив — золотой, грамотный, слаженный. Само здание отделения — обособленно стоящая древняя одноэтажная деревянная постройка с собственным огороженным двориком, где летом устраивался огородик и всячески лелеялись цветочные клумбы — обладало какой-то неповторимой харизмой, служащей неназойливым фоном для в общем-то тяжелой ежедневной работы, которая благодаря мастерству сотрудников казалась непринужденной, ненавязчивой и даже какой-то идиллической. Наша интернатура по времени пришлась как раз на внедрение «Закона о психиатрической помощи и гарантиях соблюдения прав граждан при ее оказании». Речь там, в частности, шла о том, что теперь или больной давал письменное согласие на лечение, или лечащий врач получал геморрой, обосновывая законность пребывания отказника в отделении. Для этого в суд писалась телега с просьбой дать санкцию на недобровольное лечение имярек. Суд рассматривал заявление и, как правило, санкцию давал. Но однажды…
В ординаторской появились две молоденькие козючки с огромными ресничищами, предъявили служебные удостоверения и изъявили желание учинить проверку законности пребывания вновь поступивших пациенток. Глазищи юных жриц Фемиды горели огнем праведного гнева, обращенного на злокозненный врачебный персонал: мол, томите в адском плену невинные души, ну ведь томите же, ну, признавайтесь на счет «раз»! От чая с малиновым вареньем и домашними плюшками они гордо отказались: мол, знаем ваши уловки, нас не купить бочкой варенья и корзиной печенья. Сокрушенно вздохнув, коварный Чингачгук ди гроссе шланге Игорь Васильевич, он же в народе зав. отделением, дал санитарочкам распоряжение сей же секунд подать сюда Маринку.
Как Маринка попала в отделение — песня отдельная. Где-то за неделю до этого у нее случилось обострение, начались голоса, и появились всякия вредныя мысли. Маринка ушла из дома. В дремучий лес. В красном платье. За неделю лесной робинзонады платье изрядно поистрепалось, обувка потерялась вовсе, и девчонка являла собой очень живописное зрелище, способное вызвать столбняк даже у медведя-шатуна. Скитаться ей, судя по всему, к исходу недели надоело, и она, выйдя на трассу, стала голосовать. С собой у нее была чудом сохранившаяся монетка; Маринка рассудила, что легковушка ее за такие деньжищи никуда не повезет, и ее выбор пал на грузовой транспорт. В итоге пострадали несколько водителей грузовиков: как только машина притормаживала, эта кикимора в красном врывалась в кабину и начинала кусаться и царапаться. Мужики, кое-как отбившись, давали по газам и надолго зарекались связываться с голосующим на дороге женским полом. Наконец, нашелся один, который сумел ее скрутить и — оцените сознательность! — довезти до психбольницы.
Маринка вошла в ординаторскую и села на предложенный стул. Стараниями санитарочек, отмывших, заботливо расчесавших колтуны и даже соорудивших какую-никакую прическу, вид у девушки был самый что ни на есть приличный, если не считать больничного халата веселенькой расцветки, делавшего ее немного похожей на цыпленка-переростка. И если не обращать внимания на особый огонек в глазах. Проверяющие оживились, только что руки не стали потирать, но сдержались.
— Марина, расскажите, как вы здесь оказались, как вы себя ЗДЕСЬ чувствуете?
И Марина рассказала. В своей обличающей речи она посетовала и на режим (нахмурился зав.), и на скудное питание (схватилась за сердце санитарочка, лично следящая, чтобы все было выпито и съедено), и на грубость персонала (заерзали ординаторы). Консенсус больной и двух юных законниц рос и крепчал с каждой минутой повествования, они ахали, охали и бросали на докторов пристальные взоры. Праведный гнев близился к точке кипения и был уже на опасной отметке, когда негодница пожаловалась, что ее грозились даже (боже мой, вся просвещенная общественность рыдает и выходит на тропу священной войны) ПРИВЯЗАТЬ К КРОВАТИ!
— За что?!
— Так вот и я спрашиваю — за что?! Брата моего убили? Убили!
Видя сетку прицела в двух парах очаровательных глаз, Игорь Васильевич попытался робко возразить:
— Мариночка, он же у тебя умер черт-те когда!
— Молчите!! — это Марина и проверяющие, хором. Ага! Скелетики в шкафах, доктора!
— Убили! Вот, смотрите. — И Маринка, подойдя к окну, жестом подозвала девчонок. Те, сдерживаясь, чтобы не бежать вприпрыжку, важно подошли.
— Вон в той вон посадке и прикопали. А он со мной оттуда говорит. И говорит, и говорит. Когда по делу что скажет, а когда ерунду несет. Кто? Да ты и несешь! Скажи еще, советчик нашелся! Ага, как же! Ему прогулы на городском погосте ставят, а он все туда же, под юбки этим двум зассыхам смотреть! Да щазз, сам заткнись!
По ходу этого пламенного монолога лица девчонок-проверялок вытягивались, глазки становились большими-большими, а губки складывались в две буковки «О». Наконец одна из них очнулась от оцепенения:
— Женщина, вы что, ДУРА?
Практически не меняя ни скорости, ни интонаций, Маринка, полуобернувшись, ответила:
— Ха! Конечно, дура! Иначе чего я здесь лежу!
Вот на сей замечательной фразе и закончилась эта проверка.

Общежития самарского Меда. Ностальгия. Школа жизни. Ужас и еще раз ужас родителей, бич деканов и комсомольских бонз. Романтика, романтика, романтика. Все молоды и отчаянно бесшабашны, гормоны бурлят, можно не спать всю ночь, а с утра вприпрыжку бежать на лекции, печень способна утилизировать несколько смертельных доз экзогенного этанола, желудок — переварить горсть гвоздей вкупе с парой привокзальных чебуреков, потенция выше разума, самомнение выше потенции — и все это в ограниченном объеме пространства.
Всего общежитий было пять (общаги вечерников и казармы военкафедры не в счет). Пятое общежитие принадлежало фармфакультету. О-о, это было самое шикарное из общежитий! Комнаты по типу квартир, в каждой (боже мой, какой шик!) своя кухня, душ и туалет. В общем, поскольку духу истинной общаги не соответствует, то и говорить не о чем.
Первое общежитие, стоматологическое — это история Самары. Его называют Арцыбуха, поскольку оно находится на улице имени Арцыбушева. Тюрьма. Не иносказательно, действительно бывшая тюрьма еще царских времен. В ней есть даже камера, в которой сидел сам Валериан Куйбышев. В эту камеру на моей памяти селили только студентов-отличников. Двери остались те самые (железо, что ему сделается!), только окошки для раздачи пищи да смотровые глазки в них заварили. И еще одна особенность: потолочное перекрытие не было сплошным. Над коридорами и холлами потолка не было. Все этажи просматривались и простреливались снизу доверху (тюрьма, как-никак), и вдоль всех камер шли металлические мостки с перилами. А поскольку в тюрьме также располагались кафедры химии и биологии, то можно было не только позаглядывать под юбки студенток, бегущих по верхним мосткам, но и плюнуть с высоты на голову особенно ненавистного преподавателя. Однажды во время одного из многочисленных перманентных переездов студенты упустили с мостков холодильник, и он всего на несколько шагов разминулся с профессором, вызвав у того ничем не обоснованную паранойю: профессор был любимый, холодильник тоже.
Второе общежитие занимали педиатры. Пятиэтажка из силикатного кирпича, на каждом этаже — ностальгия любого демобилизованного, взлетка, взлетная полоса — коридор через весь этаж. Запомнилось, как педиатры отмечали получение диплома, устраивая катания в тазиках по ступенькам, а также маршируя под горн и барабан, с пионерским знаменем, в пионерских же галстуках и пилотках; юбочки, шортики и гольфики прилагаются.
Но, поскольку ваш покорный слуга был адептом лечебного факультета, то предмет моей особенной ностальгии — это башни-близнецы, две девятиэтажные свечки красного кирпича, третье и четвертое общежития. Все воспоминания и ассоциации нашей студенческой жизни навсегда прочно спаяны для меня с этими блоками на четыре комнаты, плюс один душ, плюс один туалет, плюс две раковины для умывания, с двумя кухнями на каждый этаж, с холлом в центре каждого этажа (лично рисовал картину маслом на стене каждого холла на каждом этаже в «четверке», за что мне было позволено жить вдвоем с приятелем в трехместке), с вахтой (один телефон на всю общагу) и ячейками для почты перед ней.
Каждая осень начиналась с массового заезда. Машины, баулы, мешки, холодильники, телевизоры, много картошки и баночки-баночки-баночки… Пришибленные родители, пьяные пока только от чувства бескрайней свободы студенты, наставления, заверения, поцелуи на прощанье — и понеслась душа в рай! Но, по правде сказать, в полной мере свободой наслаждались лишь старшие курсы: у первокурсников, напуганных страшилками старожилов, были две основные задачи — не вылететь после первой же сессии (а ведь были и условно зачисленные, так называемые кандидаты, помните таких?) и совладать с условиями общежитейского быта. Первое правило общежития — ум гроссен фамилией нихьт клювен клац-клац — усваивалось довольно быстро, после первой же сворованной прямо с плиты сковородки с жареной картошкой. Другие учились по ходу, параллельно с изучением расписания занятий и маршрутов общественного транспорта, что в условиях равномерной диссеминации кафедр и лекционных залов по всему городу было просто необходимо для выживания. Посему первые курсы можно было также отличить по привычке передвигаться большими косяками. Проблема вылета из института сохранялась также и на втором, и на третьем курсах, разве что третьекурсник уже обладал способностью выучить непомерно объемный материал в неправдоподобно короткие сроки и при этом выкроить время для себя, любимого. А уж с курса четвертого и далее начиналась полноценная общежитейская одиссея, исполненная такой степенью познания дао и, в особенности, увэй, что старый добрый Лао-цзы может нервно курить в углу и готовиться записывать урок.
Зима. Промерзающие холлы, обогреватели в каждой комнате, постоянно летящая проводка, счастливые предусмотрительные обладатели керосинок и примусов. Пора инфекций. Наш однокурсник, подхватив особо вредный вирус, решил прибегнуть к народной медицине и лечиться водкой с перцем. С чего он взял, что разводить перец в полстакане водки надо до густоты томатного сока, история умалчивает. Ну, кто ж знал, что вода — и холодная, и горячая — в тот день из-за плохонького напора будет доходить лишь до второго этажа! Покинув наш седьмой этаж приличным спринтерским рывком, Леша несся вниз по лестнице, пугая встречных студентов аномально красным цветом лица и феноменально большими, навыкате, глазами. Кое-кто уверяет, что из ушей у него вырывались струйки пара. Не видели, но спорить не будем. К слову, простудка-то у него прошла…
С алкоголем дружили. Его пытались победить, ему проигрывали, в его поисках проявляли недюжинную изобретательность. Вспомнить, к примеру, способ, которым избавлялись от красителя генцианвиолета в спирте, слитом из спиртовок на кафедре микробиологии. Или от хлоргексидина; в клинической больнице его добавляли в спирт, чтобы придать последнему неимоверную горечь. Лично мною было изготовлено восемьдесят литров вина из чистейшего виноградного сока — подрабатывал грузчиком на плодоовощной базе, и кибир-мудир, на свое горе, разрешил в конце каждого рабочего дня брать домой подпорченного винограда «скольки хочешь, уважаемый». Кто ж ему виноват, что у меня с собой всегда рюкзак был! Так, на всякий случай… Сосед, грузин Ясон, еще очень просил оставить ему виноградные отжимки: «Ты что, из них такая чача получится!» Ну, не знаю, что у него там получилось, но вскоре наши грузины загуляли всей диаспорой, и я, будучи приглашен в самый разгар веселья, должен был признать, что батоно сумел-таки меня удивить. Первый раз видел, чтобы тарелки бились о потолок. А еще первый (и, смею надеяться, последний) раз видел летку-еньку в исполнении пятерых крупнокалиберных грузинов, с проходом через стоящий посреди комнаты шкаф с выбитыми дверцами и задней стенкой. Как сказал зачинщик междусобойчика, «что-то особенное в чаче на мандаринах, дорогой». Сочетание алкоголя, нерастраченного тестостерона и избытка свободного времени подвигало на подвиги, совершенно невозможные в виде трезвом. Чего стоит одна чугунная лавка (три чугунные опоры, три погонных метра и много-много килограммов веса), умыкнутая спьяну в Ботаническом саду тремя студентами и любовно доставленная ими (пешком, естественно) за несколько километров в «тройку» на седьмой этаж. Что характерно, попытка передвинуть лавку поудобнее с утра удалась только коллективу из шестерых трезвых студентов.
Как, кстати, они среди ночи убедили вахтера открыть им дверь — загадка. Наши общаговские вахтеры настолько суровы, что могут смотреть, вздыхая, «Просто Марию», невзирая на выпущенные в атмосферу полбаллона «черемухи», факт проверенный. Проблема запертых на ночь дверей заставляла не одного студента вплотную познакомиться с клаймбингом. Помню картину раннего утра и остолбеневшую вахтершу, взирающую на спайдерстьюдента, зависшего на кирпичной кладке на уровне второго этажа, в полушаге от приветливо раскрытого окна. Второй студент в это время втолковывает бабке:
— Вот видишь, тетя Маша, без пяти минут хирург ползет. Отличный хирург. Что хошь отрежет!
Если аварийное восхождение было чем-то привычным и проходило без лишнего шума, то спуск без парашюта за всю историю общаги был всего один и запомнился надолго. Парня звали Статист. Он уже сдал госы и отрывался вовсю. Собственно, в процессе этого отрыва он и выпал с шестого этажа. На кучу песка. Сильно поломавшись и поотбивав себе все что можно и нельзя, он на некоторое время исчез из поля зрения. Ходили слухи, что умер. И вот однажды к жене заявляются однокурсники:
— Ксюх, одолжи сырых яиц!
— Вам зачем?
— Не нам, а Статисту. Его выписали, челюсть в шине, водку пить он уже может, а закусывать толком еще нет. Мы ему будем яйца через трубочку давать, а то окосеет, снова откуда-нибудь выпадет.
На той пьянке ему подарили значок парашютиста третьего класса. Самое интересное началось, когда Статист пришел за дипломом. Оказалось, что его уже сочли погибшим, и в итоге диплом пришлось выписывать заново.
Строго говоря, падали из окон не только студенты. Была у выпускников такая традиция: все старое — за борт. Посему сведущие граждане весной под окнами общежития старались не ходить и уж тем паче транспорт свой не ставить. Конец весны — пора летающих холодильников. И телевизоров. И другой бытовой техники. На приехавшую в шесть утра за какой-то девахой бандитскую «бэху» скинули горшок с цветами. Для дамы. Нечего дудеть в такую рань. И из газовика нечего палить по окнам. Самого бы разбудили с бодуна, еще бы не такое рассказал. На «уазик» приехавшей к шапочному разбору милиции сбросили быстро свинченный по такому случаю унитаз.
По утрам можно было слышать мерный шум метлы и звон осколков ему в такт, сопровождающийся беззлобными матерными комментами привыкшего ко всему дворника. О, по утрам, когда бо?льшая часть студентов еще пребывала в анабиозе, можно было еще и не такое увидеть. Супруга, например, подымаясь по лестнице, как-то наткнулась на такую картину: блузка, чуть выше по лестнице — юбка, потом лифчик, потом трусики и, венцом ночной истории, презерватив в конце пути. Порадо