LisaEnot

а лисички взяли спички — поднесли огонь к глазам

я таблетками напичкан, как магический сезам

слышу крики, вздохи, алость — как поёт их мой язык

психиатр носит галстук, ручку, шлёпанцы, часы

он приходит ровно в девять — "избавлять овец от мук"

мне, по правде, сложно верить, а тем более ему

как достал часами бряцать и нести потоком чушь

я не псих, нельзя смеяться, только снова хохочу

смех идет — он дождь, он сильный, — кап-кап-кап, звенит во рту

только я вот обессилен, обесформлен, словно ртуть

я — луна на дне графина, пресноводная форель

я — зрачок, я — синий филин, я застрявший отзвук "рэ"

"рэ" — ребенок, "рэ" — рычанье, "рэ" — ремонт, река, ревун

я тону в глубоком чане, я — обветренный валун

я — жучок, сверло, окурок, пуля, что разорвалась

нечто в камере Обскура; яма, прорубь, темный лаз

мир танцует, мир счастливый — тайна рук, сплетенье спин

смех идёт, сейчас он — ливень

я не псих, не псих

НЕ ПСИХ

стены кроет толща моха, кто-то вышел в коридор

хохот хохот хохот хохот заполняет "от" и "до"

разноцветный, легкий, влажный, беготня вломилась в дверь

я сижу в глухой рубашке, я как куколка теперь

я, как винтик, в стену ввинчен — но сорвусь, зажмурюсь

взмах

а лисички взяли спички и зажгли огонь в глазах

кто я такой? я охраняю дверь

зови это стражем, сторожем, псом поддверным

но я просто беру и охраняю дверь

и дверь охраняет меня

наверно

сколько я здесь? не отвечу

что чувствую к две́ри? я ее ненавижу

я мечтаю, что когда-нибудь будет вечер

будет теплый закат, мягкий свет и вишня

что в оттенках неба спрячутся апельсины

вот о таком мечтаю, в такое верю

но я скован и скован довольно сильно

ничем иным, как дверью

иногда мне кажется, что она – не дверь

что она – адский лифт, лабиринт, корыто

иногда мерещится, что за нею – зверь

иногда: что она – открыта

что под щель двери́ легион голосов пролазит

и смеется мне, шепчет, временами — плачет

иногда устаю, говорю: на кой чёрт сдалась мне?

и сворачиваюсь в калачик

иногда дверь обычна — вон краски клякса

плоскость как плоскость, что делит пространство

и тогда не пойму, зачем мне её бояться

но продолжаю;

странно

слышу порой особый за дверью возглас:

ну вот я тебя и нашел; выходи же

он так манит ответить, касается прямо мозга

тогда я веду себя многим тише

иногда — что реже — начнется месса

а потом удары о дерево землеливом

в такие моменты я вижу червей, что лезут

в дверные щели, и мне тоскливо

а в остальном — спросишь ты — я страж

не знаю кем, не знаю когда — назначен

смотрю в эту дверь и давлю в себе страх

значит ли это, что всё это — значит?

сколько сторон у двери́ — неужели две?

есть ли за ней что-то вроде приемника-радио?...

***

если в тебе вырастает, дружище, дверь

смотри на нее внимательно

восстал кровоточа́щий миросерп,

снуют ветра, выделывая сальто;

я жив, но ощущаю микросмерть

в себе, как некий дар;

парадоксально.

в себе я умираю каждый день

сознательно, бывает – и невольно;

я будто умудренный декадент,

узрел, что смерть – не сон,

она как волны.

она подобно гостю входит в мозг,

но раз вошла – его не покидает,

и всякий, кто вступил на смертный мост,

вкушает горизонт безумных далей.

она – как инфернальный опиат, –

пьянит и ужасает в одночасье,

и тех, кто пьёт из этих вот пиал,

её рука скальпирует на части;

филей, грудинку, шею и язык,

что каждый меланхолик и невротик

кататонически впадает в зыбь

её метафорических угодий.

и я, я пьян; внутри/снаружи смерть,

как в рыбе, где внутри/снаружи море.

кто в бездны пасть заглядывать посмел,

тот вы́резал в глазу:

memento mori.

сугробы из листьев – шурх, качелька смеется – скрип:

идет по дороге шут, несет за спиною крик,

несет за спиною хлам, тряпье, перегной, топор.

под светом холодных ламп

сворачивает во двор.

а двор от антенн до пят — всецелая сущность тьмы:

он видел на лавках пьянь, присматривал за детьми.

выслушивал стариков, выгуливал их собак,

хранил на асфальте кровь, спасал чей-то глупый брак.

его разрывал шансон, Раммштайн, Макс Корж, Шопен,

летели из урн в газон обертки из-под шаверм,

бутылки и шелуха, пакеточный рваный ПЭТ.

однажды здесь был глухарь,

и парочка ДТП.

шут входит и шепчет: — м-да.

шут входит и шепчет: — блин,

вот это ты, друже, дал — тебя же не отскоблить.

тебе бы вип-клининг, поц, под ключ на лет эдак сто.

не драить прилежно пол, а выдать других жильцов.

делетнуть квартирный шум, избавить от ржавых фур.

а хочешь, всех порешу — до зорек не доживут?

поставлю на людях крест, отправлю, как сор, за дверь.

здесь вырастет страшный лес, здесь будет жить дикий зверь.

коренья, репей, шипы, волчары, ужи, ежи.

представь, только рысь шипит,

медведь копит зимний жир.

шут плюхается в качель и палочкой шерудит,

и шепот его, как червь, как мать, что влечет к груди:

— представь, только мох и мех за место ущербных клумб.

представь, только ходит нех,

выскуливает во мглу.

представь, как далёка сеть грибниц, как покров — душист.

ты будешь едино-смерть,

ты будешь едино-жизнь…

но двор продолжает тишь, лишь стонет качелька — скрип.

уж сколько осенних тыщ шут носит с собою крик.

волочит куда-то хлам, тряпье, перегной, топор.

он мертвенно-бледный хлад,

он лиственно-рыжий полк.

он тыквенная чума, шагающий труп,

щегол.

он просто такой чудак,

не знающий ничего.

уж сколько к таким дворам он не подбирал ключи,

но кроме имен ворон покамест не получил.

ничто не впихнул в мешок — ни душеньки, ни одной:

ни чей-то дурной смешок, ни чей-то предсмертный вой.

молчат о своем дворы, хранят резонанс сердец.

ветривый вкушают рык, что тварью с деревьев слез.

уходит как прежде шут, листочки с себя ссадив.

ему надо сотню душ...

хоть десять пускай

найти.

а утром проснутся все, гоня послесновий шок.

октябрьский теплый свет

коснется ребячьих щек.

потянутся вниз гурьбой— кто в школу, кто в жэк, кто в цех,

не зная что демон злой их ночью взял на прицел.

и будут опять плевать, здороваться: «здрасте, здрасть».

и кто-то отогревать

пойдет свой убитый таз.

начнется дворовый нойз,

смещающийся в угар.

лишь только кошачий нос

не высунется пока…

привет; ну вот наконец-то и встретились, я пришел

не бойся, вода не задушит тебя, не наполнит легкие

да, здесь темно, очень страшно, как гроб, как сундук

мешок

но это море во сне, а сны, ты знаешь, без логики

настоящее море, клянусь, будет несколько холодней

несколько хаотичней;

тут как бы рыбы, крабы, медузы, полипы

мы не виделись столько, столько ненастных дней

что я перестал считать

я вообще перестал

что-либо

ты всё та же; не улыбнешься мне и не помашешь

максимум, смаргивая слезу, вперишься своими глазищами

да; теперь надо мной проплывают волны маршем

вы меня никогда не найдете и не отыщете

надо мной километры, подо мной — рот раззявил

морской удильщик, если вглядеться, толща исчерна-синяя

это водный предел; я теперь здесь всему хозяин

перестань; ты не создана плакать

ты сильная

нам не ну́жно всё это; если хочешь — спроси у священника

скольких демонов я забрал, скольких мёртвых и злобных лиц

не ищу теперь ничего; ни забот никаких, ни отмщения

и не злюсь ни на что, вот и ты не злись

только просьба; надеюсь, того никогда не случится, но всё же

если когда-то море не сдюжит, исторгнет наружу

если я поднимусь из него с пустыми глазницами,

рваной кожей

и смогу все печати наложенные — разрушить

протыкай меня, режь, изжаривай из огнемета

руби на кусочки, заливай в цемент, всаживай всю обойму

ведь к тому времени я буду одержимым

безумным

мертвым
и кровь для меня — станет вкуснейшим пойлом

пожалуйста, дай мне этот непреложный хреновый обет

дай его из всех своих вымученных оставшихся сил

если я выйду их моря вновь — убей

убей пожалуйста

как просил

а пока — ну привет, как идут дела, я скучал

приходи весенним деньком на колени в воду падать

приходи повидаться со мной на причал

послушать прибой

он звучит так красиво, правда?

П.С.: стишок написан по дораме "Гость".

…а свод небес успел устать, накрывшись туче-ветошью –

целует ливнями в уста, ползет по тонким веточкам.

шуршится в сумраке листва – её сгребай хоть ковшиком.

остаток лето-волшебства разносится подошвами.

осенний лис зевнул и

– фыррр, –

покрылся парк опятами;

дрожит туманистый эфир, аллея ив испятнана.

мы чародеи хоть куда – колдунствуем травинками,

несем тепло, как редкий дар, и слушаем Стравинского.

пускай бредем, тревожа муть – ботинки все истерзаны;

ведь меланхолию и хмурь прогонит чай из термоса.

как латы нам теперь пальто и шарф длиннющий, старенький.

рюкзак, ключи, Стендаля том – не скажут, где мотались мы.

пускай кругом сплошная жуть,

и копошатся призраки,

мы – сон, мы – свет,

мы – белый шум.

мы в осень эту

призваны.

когда мы будем стариками, такими, знаешь, стариками, лицом морщинисты, руками — с ветвями вытруженных жил, мы будем печь оладьи вместе, менять постель — и тоже — вместе, хранить фрагмент о каждом месте, что нам успелось пережить;

держать на полке царство чая, пугать друг друга, но случайно, болтать бессонными ночами, уткнувшись в потолочный зёв; мы будем, знаешь, что и прежде — подросшие слегка невежды — как дети, но в другой одежде, с другими взглядами на всё.

мы будем знать, что мир — пройдоха, регулировщик выдох-вдоха, в ушах звенящий пульсом грохот — хранитель всеразличных сил; а временами капибара, большая, в общем, капибара. он нас мешал, вливал опару, чтоб вышла парочка мессий.

чтоб вышла парочка поэтов — два фарта, трюка, пируэта, и чтобы все стихи об этом — о главном были все стихи; чтоб мы вставали спозаранок, чтоб было в нас немного ранок; он так готовил, вытворял нас, а получились старики.

то есть получимся когда-то, когда-нибудь потом, сквозь даты, сквозь новости, финансы, латы; и скажем миру — ты дурак; какие ж мы мессии, парень, мы есть цветы в убранстве спален, мы есть шерстинки, чашки, память; мы есть хиты duran duran.

мы есть проходы и оконца, на безымянных тонких кольца, мы есть не посчитаешь сколько стечений радостей и бед; чтоб кофе сладкий пить с корицей, чтоб побывать в Париже, в Ницце, чтоб умереть и повториться спустя примерно сотню лет.

такими будем стариками, подобно птицам-оригами, не станем соблюдать регламент и может вовсе не уйдём; давай мы будем вот такими, что нами восхитится киник, живыми, странными, другими — за ночью ночь и день за днём.

но только безраздельно вместе, как чук и гек, канва и крестик, панно, что схвачено на клейстер, и красит сим вселенский чум; считателями звезд, коробок, в горсти жевательных "коровок", ходящими во сне бок о бок,

живущими плечом к плечу.

давай, мы просто, знаешь, будем, по локоть в суматохе, смуте, а с нами — кошка, может — пудель, парящий в небе змей весны.

и вот тогда — в порядке глобус, его не перемелет лопасть и смерть, и скорбь, и сон, и пропасть.

и будем мы.

и будем мы.