LisaEnot

по секрету всему свету я открою тайну эту,
что сидели мы под клёном –
пара сладеньких влюбленных –
и чирикали в ушка

о поэзии Петрарки, о космической петарде,
о китах и об игрушках –
выливали друг на дружку
целый сказочный ушат.

мы сидели на скамейке, перевившись будто змейки,
глядя робко в универсум,
где есть сотни наших версий –
сотни нас, моя душа.

и пока монетка тонет, протянул я на ладони
сон земли, цветок пиита,
зверя-зоя, трилобита,
от волненья не дыша.

он лежал – такой клубочек, словно замер и не хочет
вымирать; свернулся в панцирь;
но его волнуют пальцы,
по плеврам его кружась.

цефалон его в кальците навсегда, как трупик в цинке,
сохранился для музеев,
для китайских странных зелий,
для тебя, моя душа.

и тебе его дарю я, как заклятие, как руну,
чтобы ровно каждый вечер
ты вкушала его вечность,
(я по правде всё учел),

чтобы ровно каждый вечер триста маленьких овечек
берегли твои скитанья
в мире грез из роз и стали;
и, как страж, стоял жучок.

чтобы через миллионы, через сон земли, эоны
суета занялась сует,
повторилась снова всуе
перекличка гео-плит.

чтобы снова универсум – после стольких наших версий –
воплотил нас в жаркой домне;
чтобы вновь в твоей ладони –
спал, свернувшись, трилобит.

она, наверное, ничто не знает, совсем ничто несчастная не знает и потому нелепо умирает от неизвестности дурацкого всего; не знает, что есть смерть, что мрак, что тина, что есть удел покамест всем противный, которым мы идем-бредем в ботинках, начав с бульона и добравшись до зигот.

она, наверное, ничто не знает, сидит не добрая, но и не злая, без всех своих необходимых знаний, зато справляется с вязанием носка; справляется с кормлением кошачьих, давя в себе потребность крепко сжать их — чтоб обшерстился всяк лоскут лежащий, чтоб подцепились пыль и свет крючком хвоста.

зато справляется с любым вареньем — малина, дыня, облепиха, ревень, сварить ведро, пока еще есть время, а что такое это время — кто бы знал; я говорю, она ничто не знает, она испуганный туманом заяц, она сейчас стоит и замерзает — в метро, на остановке, там, где был вокзал; где вроде бы еще остался запах, где детство бегает на стройных лапах, где существуют слово мама-папа; где что-то будто есть, но причиняет боль: и чуть загнутый подоконный колос, и чей-то вновь обретший живость голос, и на окне узорчатая морось — запечатленные в запамятный альбом;

такая вот – пришедшая на паперть, зачем, к чему, но хочется поплакать, еще прижаться нежно к маме-папе, и если повезет – понять, куда ушли, зачем оставили свою дочурку, куда девался свет в стальной печурке: она глядит сквозь эту толщу чутко, как ждут у моря в непогоду корабли;

такая вот – забредшая на рынок, забывшая зачем – за сном, за рыбой? за ложью, за добром, последней крынкой? забредшая, чтоб выкупить один билет; студенческий, шершавый, ярко-синий – всегда его с собой везде носила – валил ли снег, шумели ли осины, ведь без него не примут никакой ответ; на что ответ? какая дисциплина? летели журавли красивым клином, и путь казался длинным-длинным, а смотришь на него – и распирает смех.

такая то ли крошка, то ли мышка, такая яркая до рези вспышка, такая страшная с веревкой вышка, чтоб поднимались на нее кто слеп и смел, но не она, она еще без сына, она еще стоит себе в косынке и ловит взгляды – жадные, косые, но у нее в запасе много-много дел; а сына чуть попозже, но как знамя, она поднимет сильными руками, хоть пару раз он скатится как камень, но эта жизнь уже его, он так хотел.

он так хотел, а что она хотела? не берегла себя — ни ум, ни тело, корпела в черную, трудясь, потела, хоть кренилась порой, как самолет на борт; а что теперь — она ничто не знает, а узнает — так сразу забывает, и только где-то там еще летают тетрадные листы, но и они — вот-вот.

а то ничто в каком-то из проулков, возможно, с ветром запевает гулко, и смотрит, как она в авоське булку несет кормить комок пропащих голубей; и в том ничто как будто мама-папа, и вперемешку зной и снегопады, и сбитые коленки, больно падать, и абрисы в несуществующей избе.

и ночь, и день, и студсовет, и свадьба, и сын, и внуки, кошки, желтый фантик, и хочется бежать, ползти, позвать их, взглянуть на них сквозь ситец сумеречных штор.

но ведь пока она ничто не знает, совсем ничто несчастная не знает; она сейчас стоит и замерзает и улыбается в ничто

ничто ничто.

жили-были три сестры; в холода трескучие

захотели погадать, ибо жизнь наскучила.

дома — темень, холод, грусть, спать — и то не можется.

только мерзкая луна корчит вечно рожицы.

встали, значит, в полуночь три девчонки-школьницы,

башмаки бросать пошли за плетень околицы.

у старшо́й — башмак простой, с дыркой и коричневый;

он, свистя, помчался в лес — аккурат к лесничему.

побрела сестра за ним в черном своём ватнике,

чтоб прийти и стукнуть в дверь,

чтоб к чертям сорвать её.

у другой сестры башмак старый взялся, кожаный.

он на поле ускакал; поле было скошенным.

и пошла искать любовь, ковыляя, средница.

рядом с полем есть шоссе;

там они и встретятся.

у мало́й сестры — башмак, в прочем — был он тапочкой, —

улетел в глухой забор, стукнулся о баночку.

там завыл охранный пёс, свет включился — светится.

повело туда сестру, как огневку-смертницу.

вышел парень на порог, рукава засучены.

увидал её впотьмах

и сказал:

соскучился.

покрестился, а потом (тут уж тени замерли)

как подкошенный упал.

оказалось, замертво.

*

от мороза воздух свеж, серебрятся вешенки.

все здесь спят, но только вот трудно спать повешенным.

люди спят и птички спят, серебрятся вишенки.

только те еще не спят, кто ушел обиженным,

кто от боли всё кричал, от стыда и крамолы.

и сейчас лежит во тьме, под камнями мрамора.

так и девочки лежат; три девчонки-школьницы.

сердце в юной их груди больше не колотится.

в час, когда за окном густотелый туман и сырость,

когда мир разлагается на темноту и мед,

к маленьким детям приходит райская си́рин,

но сказки ее больны, а голос давно как мертв.

голос ее – это хруст сухостойной ветки,

скрип сосновых стволов, бег не спасшихся лап,

ветер, мясо с костей сдирающий ветер,

голос ее – это зов погребальных ламп.

голос ее – это черное в красном, красное в черном,

рябиновый сок, болотная теплая взвесь;

звучит он охрипло, пугающе,

обреченно,

как жалоба, плач,

ущербная песнь.

приходит си́рин петь о будущем и о прошлом,

но сказкам ее не поется, сказки ее орут;

их много, тысячи тысяч, черпай их плошкой,

сказки ее – это в горло встрявший корунд.

сказки ее – брошенные зверьки, потеряшки,

сюжет этих сказок сложен, тосклив, уныл.

сказки ее – спутавшаяся в ком пряжа,

вымаранная в золе монетка луны.

приходит си́рин к маленьким детям-детишкам,

которые в кровати потягиваются от тепла и ленцы,

почувствовать как они замирают, боятся, дышат,

почувствовать, что сердца их –

хрупкие леденцы.

но горячие, сердца их горячие, как жарко́е,

как новорожденная чья-то боль.

ей конечно хочется выдрать их с корнем,

окропить чем-то красным пол.

спросишь меня, приходила ль ко мне сирин?

скажу, приходила, когда был мал.

помню, за окном туманилась белая сырость,

в соседней комнате задремала за книгой мать.

помню, я не кричал и не звал на помощь,

просто сидел, не убирая ладони с колен,

спросишь, как же я спасся от сирин в ту полночь?

всё очень просто:

я ее пожалел.

и пока этот мир экстазировал и экстазом наружу лез,

я оформил с доставкой демоверсию проги «лес»

(от двери до двери, ООО «ваш ё-кай»);

и бесплатно что важно;

ну просто кайф.

а на утро я умер (подумал), меня загрузили в морг?

я выпил не те таблетки? может, потек умом?

как там было? «в подарок

установка техпомощь связь»?

позвонил и спросил: — это что?

мне сказали:

— вяз.

— а вот это — это розыгрыш, что ли? скажите, я прав?

— нет, это свежие реплики трав;

точные прототипы тех, что исчезли давно.

совет: сплетите из них венок.

а еще: попробуйте высушить, и, залив кипятком, сделать чай.

говорят: помогает прогнать печаль.

— ок; ответьте пожалуйста на последнее: что у них за… цвет?

я пытался, я тщетно пытался в сети отыскать ответ.

— по данным из древних энци… это зеле… зел.. [помехи]… зе…

и далее автоответчик: если вам понравилось,

приведите в проект друзей.

и пока мир ел и не переставал производить то, что едят,

я сфотографировал все что мог и выложил в соцсетях,

приглашал, отмечал, гиперссылки вставлял там и здесь,

мол «смотрите, ребята, это демоверсия проги «лес»;

на данный момент бесплатно, торопитесь штука-то неплоха;

не поймите... я не мошенник не продажник,

нет, не ищу лоха;

это просто лес лес значит лес лес как лес лес и всё,

листики корни хвоинки разлагающий чернозем,

черви личинки норы и обитатели этих нор.

я в проекте «лес», чуваки,

там норм.»

и о чудо — пока мир не выдохся на костях плясать —

у людей начали появляться бесчисленные «леса»

из елок, из пальм — чего угодно — ведь это не код;

«лес бета версия», «лес два ноль», «лес голд»

из кленов, осин, ив, рябин, гигантских секвой.

а у меня был по-прежнему старенький

свой

бесплатный и потому бесконтрольный такой биом;

в него можно упасть, прислониться вспотевшим лбом;

говорить в него мысли голосом, а не через шлем;

дикие собирать яблоки, чтоб приготовить джем.

и пока мир беспомощно в атмосфере пытался сберечь озон,

мой лес рос и рос и не знал, что такое «подстричь газон»,

что такое посадка, композиция декоративных клумб;

мой лес знал только ветер, рассвет и мглу,

знал, как мягко подсвечивают тропу светляки в ночи,

как цикада в траве звучит,

как он сам звучит;

знал, что древность (а он — древность) нельзя менять.

я знал лес,

а мой лес — меня.

и пока другие леса разменивались на улучшения, провода, неон,

я шептал «всё изменится в мире,

не изменится он.

я умру в этой комнате, рядом с ним, что его жрец;

мое тело распухнет, раскроется на жаре,

как цветок, что готов для будущей жизни отдать нектар,

и он примет его,

примет его как дар.»

но сегодня, взглядом вгрызаясь, замечаю в лесе

тревожащий меня вид...

«user001,

ваш лес [принудительно]

обновлен до пакета

vip.»